8. Главврач

С утра, после приезда в Староконстантинов, я отправился больницу вместе с художником. Она оказалось совсем рядом. Сюда почти три десятка лет ходила мать художника. Теперь шел и я, аккуратной аллеей, бетонными пятнашками плит. Рядом постукивал колесами на стыках плит, велосипед художника, будто лошадь неспешно перебирала копытами.

Главврач ждал. Он закончил обход. Операций в этот день, и ничего срочного не намечалось, а солнце, от которого я успел отвыкнуть в столице, заливало кабинет. Свет обволакивал главврача и он казался не таким полным и моложе своих лет. На волосы был усажен высокий колпак, а легкая седина на висках выглядела как уместная приправа к его выглаженной врачебной белизне. Представить под колпаком лысину было невозможно. В главвраче все было плотно, часто и много. Кроме слов. Он подыгрывал мне и изучал меня, делая в уме аккуратные хирургические надрезы. Что там у меня? Чем дышу? Кто я таков?

Он напоминал моего крестного отца, с его неуловимой улыбкой. То простодушной, то хитрой. И было видно, что он все еще не равнодушен, что я ему интересен, и даже тень, которую отбрасывало мое тело, он осмотрел со знанием дела, прикидывая, как ее выложить на операционный стол, своими крепкими не заигранными руками. Одним словом, он мне понравился. В нем не было красоты его дочери, которая помогала оказаться здесь, но и не было холодной неприступности, с которой она шла коридорами киевского онкологического центра. Каждодневные операции, переломы, травмы, разрывы связок, не сделали его безразличным. Это был живой человек. Любивший с избытком жизнь, женщин и еду. И это не лишало величия, которым наделила природа эту фигуру, а только подчеркивала, будто добротная рамка для фотографии в его кабинете.

Не было в нем и заносчивости, и готовности сделать больно холодным взглядом, коими обычно прячем свой мир в радостных домах, к которым нас приговорили обстоятельства. Только слабость - временами, ему хотелось быть среди себе равных – «великих больных», которых не так много было в этом маленьком городе. Видимо потому, а еще и от скуки, он строил соответствующий его представлениям и натуре, дом, в специально взлелеянном месте, о котором, начиная с фундамента и до самой крыши, судачили в Староконстантинове и даже в самом Хмельницком. Мне ничего не оставалось, как стать «великим больным». Все получилось естественно и само собой. Нет, я не соврал. Я просто рассказал о себе то, чего в итоге не случилось и во, что я втайне не верил. Перед ним сидел «диссертант» одного из институтов при Президенте страны с заумной темой. Что-то о государстве, в котором стоял его родной город. Я бросал тезисы, будто лозунги. Как построить. Развить. И рвануть подальше…

Он слушал, сложив руки на животе. Поблескивал золотом часов. С уважением поднимал и опускал брови. И думал, какие выдающиеся вопросы решают в столице, и какую державу мы вот-вот будем строить, хорошо-то как будет о ней думать в своем новом доме, смотреть, как планы по переустройству воплощаются в экране нового японского телевизора. Ах, какого человека предстоит положить под нож…!
Он, покрывался легким румянцем, и напоминал разлитое по бокалам «Пиногри», за обеденным столом…

Я рассказывал, а сам переполнялся стыдом от собственных слов и идей. Мне не хватало сил закончить мысль и предложение. Откуда-то стучалось «да, вранье все это», а он списывал это на недомогание. Какая у вас отдышка! Срочно лечить! Срочно! И, я действительно был болен. Но, признаться себе не было смелости…
Меня вынесло в коридор. Там подхватила все знавшая старшая медсестра. Перед глазами, через руки, прошел страховой полис. Я подписал не глядя. Потом попрыгали из аптеки в лукошко, упаковки лекарств, шприцев, перчаток. О сколько всего? Удивляюсь. Столько-то? Называют цену. Плачу! Одноразовое в одноразовой жизни.
Измеряю взглядом коридор, упирающийся в операционную. И вплываю в просторную палату для «великих больных»…