Великому Бунину. Почти шестнадцать!

   В ту весну мне шёл всего шестнадцатый год – лучшая пора познанья жизни  юному пареньку.
Мне  ещё зимой  казалось, будто я уже знаю многое, необходимое  всякому взрослому человеку:
и устройство Вселенной, и какой-то ледниковый период со множеством  льдов,
и дикарей  каменного  века, и  жизнь  древних  народов, 
и  нашествие  на  Рим варваров,  и киевскую Русь,
и открытие Америки, и французскую революцию с кличем: «За свободу дерусь!»,
и байронизм,  и  романтизм,  где и Адам, и Ева, и король, и королева,
и  людей   сороковых   годов,  и  Желябова,   и Победоносцева,
не говоря уже о множестве навеки вошедших в меня лиц и жизней вымышленных,
со всеми их чувствами  и судьбами – счастливых и искаленных,
то есть всех этих тоже будто бы всякому  необходимых 
Гамлетов, Дон-Карлосов, Чайльд-Гарольдов, Онегиных,
Печориных,  Рудиных, Базаровых и иных...
   Теперь жизненный опыт мой  казался мне огромным, как у старцев седых.
Я воротился смертельно усталый, но с крепкой готовностью
начать жить отныне какой-то уже совсем "полной" жизнью.
   В чём должна была состоять эта жизнь и где там мой удел?
Я полагал, что в том, чтобы испытывать среди всех её впечатлений и своих любимых дел
как можно больше каких-то высоких поэтических радостей,
на которые я считал  себя имеющим даже какое-то особенное право – жить в мире всевозможных страстей.
–––––––––

Иван Бунин. Жизнь Арсеньева.
КНИГА ТРЕТЬЯ. (Отрывок.)
IV
В ту весну мне шел всего шестнадцатый год.
Мне  еще зимой  казалось, будто я уже знаю многое, необходимое  всякому взрослому человеку: и устройство  вселенной, и какой-то ледниковый период, и дикарей  каменного  века, и  жизнь  древних  народов,  и  нашествие  на  Рим варваров,  и киевскую Русь, и  открытие Америки,  и французскую революцию, и байронизм,   и   романтизм,  и  людей   сороковых   годов,  и  Желябова,   и Победоносцева, не говоря уже о множестве навеки вошедших в меня лиц и жизней вымышленных, со всеми их чувствами  и судьбами, то есть всех этих тоже будто бы всякому  необходимых  Гамлетов, Дон-Карлосов, Чайльд-Гарольдов, Онегиных, Печориных,  Рудиных, Базаровых... Теперь  жизненный  опыт  мой  казался  мне огромным. Я воротился смертельно усталый, но с  крепкой  готовностью  начать жить отныне какой-то уже совсем "полной"  жизнью. В чем должна была состоять эта жизнь? Я полагал, что в том, что бы испытывать среди всех ее впечатлений и своих любимых дел  как можно больше каких-то высоких поэтических радостей, на которые я считал  себя имеющим даже какое-то особенное право.