2. Художник

...Друг друга узнали мгновенно. И чуда здесь не было, если не считать чудом саму встречу. Станция была пуста, а на ней оказались две противоположности. Я приехал – он ждал. У него были длинные, золотистые волосы и борода – у меня, все это отсутствовало. Он, был выше среднего – я ниже среднего. Он курил - я протирал очки. Я шел пешком – он имел старенький велосипед, прямо из моего детства, купленный на собранные деньги в десятом классе, когда нужды в нем уже не было. Он стоял и смущенно улыбался, едва двигая своими щеками, усыпанными оспинками – глубокими гнездами, на дно которых стекал мед веснушек…

…Но было и многое, если не все, что нас объединяло – язык, год рождения и тихая, как заводь тоска. Поэтому, когда я, после,  оказывался в его мастерской, мы больше молчали и пили крепкий чай с легкой ноткой масляной краски выдавленной из тюбика на палитру. Где-то за стеной раздавался грудной, прокуренный кашель его матери-«Ма», каждый раз, когда он касался кистью приоткрытых уст Христа. Он останавливался и давал отдышаться. Потом шел на кухню, закопченную еще в те времена, когда на ней готовили обеды, и ставил на конфорку железную кружку, чтобы заварить чай. Подносил его матери. И возвращался к «Тайной вечере», и к словам, которые никак не мог произнести Иисус. И все повторялось снова. Ее кашель. Чай. Молчание…

Потом явился отец Иосаф, настоятель церкви в деревеньке застывшей в двадцати километрах от Староконстантинова.
 
- Что ж вы так? – Стоя в дверях в мастерскую, и не смея переступить порог, будто остерегался увидеть лишнее, говорил крепкий и моложавый священник, с характерной для православных батюшек полнотой и с заученным в семинарии, терпеливым благообразным выражением лица, - Что же вы нас забыли. Церковка стоит. Сиротеет. Еще на Пасху орнамент обещались закончить, а уж Рождество на носу, - При словах «пасха» и «рождество» он осенял себя потяжелевшей рукой, где-то у живота. Может оттого, и не доносил ее до положенного места, что перстень на мизинце был великоват…

  - Нет-нет. Все успеем. Завтра или послезавтра приеду, и сразу карабкаюсь на леса и… - Говорил немного торопливо и сбивчиво художник. Удивительно было слышать появление звука из его уст. Голос оказался мягким и вкрадчивым, как только-только купленная колонковая кисть, - И все закончим в считанные дни…

Батюшка вздохнул от этих слов. Брови станцевали «я уже это слышал», и он продолжал:
- …А что с «Тайной вечерей»? Вы уж, три месяца, как аванс получили. А потом еще. И еще на позапрошлой неделе. Давайте еще добавим. Только допишите…, - увещевал отец Иосаф…

- Нет-нет, денег не надо. И она почти закончена. Неделя-другая работы. Вот смотрите, и апостолы собрались. И стол. И чаша. И Господь, - на слове «Господь» художник запнулся. Образовалась неловкая пауза. Батюшка решился подойти, и у него отлегло. Он стал еще шире и смотрел на каждого в картине, будто на знакомого.
- Андрей мне нравится. Похож-похож. Иоанн. Да, это - Иоанн! Повесим - и будут радоваться, - когда он дошел до Христа, то не много смутился. Пальцы засуетились, будто хотели вскарабкаться повыше и тоже посмотреть, что «там» с богом. Сапоги под ним заскрипели, и спросил он шепотом, так, чтобы я не слышал, - Что с сыном Божьим?

- А что с ним? С ним все в порядке, - ответил художник. И откашлялся осторожно в кулачок. Теперь появились и его руки. Они оказались маленькими, сухими и осторожными, как с икон, что им писались. Только места себе не находили…, - А это так, детали. Все в порядке…
- Думаете? – Сомневался батюшка. Подошел поближе. Посмотрел на Иисуса слева. Справа. Присел, - Ну, я как-то Его иначе видел…
- Ну, опишите Его на словах, тогда. Глаза. Волосы. Как сидел… - К художнику подобрались амбиции, и он закусил нижнюю губу, чтобы не показаться непочтительным. 
- Сидит правильно. А вот ощущение, что говорит не то. Слова не те…
- Но, он вообще-то, пока молчит, - Обиделся художник…
- Молчит? – Удивился  батюшка, - Вот оно что. А я смотрю-смотрю, и понять не могу, - Иосаф, поднес ухо к картине и сказал, - Нет, в церкви бог молчать не должен. «И было слово». Помните?

- Да-да, было, - согласился художник и пообещал в «последний раз», что к Рождеству церковь будет радовать и деревню, и старосту Федора, и матушку Анастасию и прихожан, и даст бог епархиальное начальство. Батюшка поверил и в дверях, попрощавшись со всеми, сказал:
- К среде жду, сразу после службы. И с утра начнем, - и ушел, представляя «Тайную вечерю» на свежей после ремонта стене и, жмурясь от мысли, что его «вечеря» будет лучшей в округе, а то и во всей епархии…
Хотя, кто его знает, что он себе думал. Это все домыслы. Художник смотрел на его бодрую походку и слышал «епархия-епархия». В каждом шаге. А я в тон выводил свое послеоперационное «болит-болит»…