Я влюбляюсь без права воскреснуть

***
…Так настигли меня все пожары, все войны земли,
так настигли меня катаклизмы, Чернобыль, геенна,
все леса, все луга, все отравленные ковыли,
все проклятия рода, что вплоть до седьмого колена.

Пусть бы кончилось зло то, что есть в атмосфере, на мне!
Закрутился в спираль генетический код и зачах бы,
и завис, как компьютер, и высох бы на целине!
…Доктор медленно палец за пальцем расправил перчатки.

Мы рожаем сынов. Мы не знаем, что будет затем.
Мы в кругу неизвестных досель патологий в квадрате.
Мы ни норма уже, мы ни гост, ни стандарт. Мы – есть крен,
многолучность оси, перекос, перепад, недографик.

Я сползу по стене.
Я усядусь на белом полу.
Что-то скажет мне доктор, мол, всё исправимо, не трусьте!
…Из какого ты века, мой враг, отпускаешь стрелу,
что вонзается в сердце – повздошно, подпазушно, с хрустом?

Дальше: две операции, нянечка, вздох медсестры,
репетиторы в школе и платные курсы в инязе.
Но нет-нет патология выпадет вдруг из игры,
и нет-нет отклонения высунут морды бессвязно!

Фокусима, Чернобыль – остатки, ошметки, плевки
прямо в душу летят мне, их время разбрасывать камни,
доставать кровянистые, густо мясные куски,
и меня – да об стенку, да в лоб мне своими крюками!

Я – по-царски щедра, терпелива, и много снесу.
Промолчу и стерплю, отгоняя тяжёлые думы.
Между строк я читаю про ангельский промысел, суть,
где-то есть светлячок,
где-то отзвук я слышу сквозь зуммер…









***
Не просто я люблю – растворена,
рассыпана, растёрта на кусочки,
любовь, как омут, где не видно дна,
мой сын, кровиночка, бессонны ночки!

Пищи мне чаще. Говори со мной.
Я и сама люблю сорить словами.
…Дорогу постелила б пред тобой,
сама легла бы между берегами.

Все беды бы смолола в жерновах
и, как муку, развеяла по полю.
Я не могу так жить – не при делах,
мне нужно, чтобы честно – съесть пуд соли.

Знать, что и как. Соломку подстелить.
Заштопать раны, что в душе сыновьей,
сквозь стены видеть, сквозь туманов зыбь
всем существом, всем запредельем, кровью.

Упрятать бы от мира, от судьбы,
тебя мой большеротый, кареглазый,
кривой тропинки, от авось, кабы
так, как могу – светло, богобоязно…

И надо бы прощаться. И гудки
тебя зовут. А мне приличья ради
рукой бы помахать. Но вопреки
ладонью глажу стриженные пряди…
















         

      Информационная война

Прошу,  не покидай меня, мой сын,
ни мысленно, ни так, чтоб хлопнуть дверью
и чтобы – в дождь среди глухих годин
умчать по бездорожью, по неверью.

Итак,  моя седая голова…
А без тебя мне не суметь, не склеить
жизнь по крупицам, видимым едва,
по каплям, по камням, пустым аллеям,
по городам, мужчинам, небесам!
Ты помнишь, собирала как в дорогу
твой вещмешок? А ты ответил – сам
всё уложу, не надо ради Бога!

Я знала, надо было отпускать,
но не могла я расцепить ладони!
…А нынче время призывает рать,
и Украина под фашистом стонет.

И степь лежит – полынное быльё –
открыта настежь Западу и вьюге.
Под красный флаг, под вещий флаг зовёт,
как в прошлом веке Русь зовёт на юге!

И снова – бой! И наши – там и тут,
и здесь свои и там свои. Помилуй!
Когда свои своих нещадно бьют,
ложатся рядом в свежие могилы.

Чернее нет войны, чем против лжи,
чем против мифов, блуда информаций.
Не для того мы отстояли жизнь,
и снова в полымь из огня – сражаться!
Живые люди -  в топь, в кровавый бой
в бой против изречений, слов-наитий.
Целую землю – зло остановите.
Пусть будет мир. Пусть хрупкий.
Пусть любой!






          Исповедь из цикла «Женские судьбы»

Мой муж – отец твой бросил нас.
Нет, не физически – морально.
И я его долой бы с глаз,
но сердце – нет! – вопит банально.

Предателя четвертовать! – Кричит мой ум,
душа по-птичьи
крылом спасает наобум,
слепая, в песенном величии!

Она – совсем обнажена.
Она в любви совсем без кожи.
А муж – с другой хмелей вина
той, что румяней и моложе…

Я сына в садик отведу,
он тельцем всем ко мне прижмётся.
Забыть бы мне свою беду,
и в солнце мне увидеть солнце!

Как быть, как вить гнездо, ковры,
как пылесосить, жарить пищу?
Как сына с этакой поры
одной тянуть мне – лживей, чище?

Как уберечь его от зла,
коль подрастёт, плохих компаний,
от битв под дых, из-за угла,
сберечь, упрятать как заранее?

Душа без кожи – свет ли, тьма…
Иная плоскость в мыслях, полость…
Кто мне поможет? Я сама!
Кто мне подскажет? Жизни голос!

Что киснуть? Выйду. Оглянусь.
А сын, там, за окном маячит!
Прочь горесть, беды, путы, грусть!
Спасибо, что ты есть, мой мальчик!







***
Плевать, что Каин точит топоры,
не страшен нам Иуда – злой предатель.
Боюсь иного, что в душе, внутри
не гаснет боль, её тугих объятий.
Что сорняком растёт сама собой,
на шраме шрам, на ране ноет рана:
что детям уготовано судьбой?
Что им оставим бережно и рьяно?
Разрушена Берлинская стена,
а что за ней? Пустыня, наркотрафик?
Мы искренни – душа обнажена,
а нам в ответ: анафема анафем.
Мой край родной  - одна шестая часть
огромной суши до границ с Китаем,
тебя на нефть из сланца обокрасть
американцы фосфорно мечтают.
Нас изнутри пытаются убить,
из нас верёвки свить – стереть, что свято.
Я упираюсь, вглядываясь в зыбь,
Я – мама сына, ставшего солдатом.
Пусть им смешно – мольба, молитва, крест:
моё оружие, мой меч, клинок, забрало!
И Бог не выдаст, и свинья не съест,
что было русским, то другим не стало!
Не станет впредь. Не выскользнет из рук!
Пишу письмо, мой скоро сын приедет,
за русский щит, за сердца громкий стук,
за то, что будет нашею победа!
















                Роды. Великая Матерь.
                Эпилог.

А день был солнечным. Был август. Жаркий Спас.
Резь в пояснице – вот оно, начало!
Тогда я губы до крови кусала.
Тогда молилась яростно за нас!

Врачи, тазы, шприцы…не разберу
кто с кем там спорит о дожде и лете.
Какое нынче, всё равно, столетье,
кто правит – князь ли, царь ли  поутру!
Я за руку хватаю медсестру,
она роднее мне всего на свете…

Она должна сказать в каком часу
отпустит боль, когда мой сын родится!
И где она, та самая граница,
где начиналась жизнь, где Божий суд?

Где Русь взошла – благая, маков цвет,
где князь взошёл с княгинею на ложе,
ключ от Царьграда под ковром, в прихожей,
и оттого-то смерти вовсе нет!
И сквозь меня, летящую на свет,
весь мир продлён на вечное раденье…
А муки родовые – очищенье,
а слёзы, стоны – всех святых завет.

Дышу, дышу. О, рыбонька моя,
сынок мой, сомик! Я – река, я – море,
я – княжий щит, где град стоит на взгорье,
вселенная, галактика твоя!

Спасение от вьюг, от ветра, гроз.
Мне страшно без тебя: минуты-годы…
И вот ты в космос из меня выходишь,
и пуповина держит, словно трос!

…В пелёночки завёрнутый лежишь!
Как старичок кривишь смешные губы!
Пусть мир тебя вот так, как мама любит.
Пусть также бережёт, как я, малыш!






***
Пророчат Апокалипсис стране,
пророчат страшный Суд. О, неужели
не видите: купели, колыбели,
старушки, мамки, кружева во льне?
О, как сильна, чиста благая связь
вот с этим полем, небом и дорогой!
Не верьте самозванцам, лжепророкам.
Нет, Русь моя навеки родилась!
…Сорочку на груди сожму в горсти,
как пережить такую мне годину?
…Младенчику рассекнут пуповину,
к груди приложат – милая, расти!
О, сон-трава, бессмертник, череда,
настойки из черёмухи и вишни!
Куличики пасхальные на пышном,
изюмном тесте, лучшие года!
А речь! Язык! Былинные слова!
Колокола звенят, не назвенятся!
Аллеи, парки в пелене акаций.
Здесь правда всё. И родина права!
Таких боялись недруги. Аркан
набрасывать пытались – бесполезно!
Что стрелы, яд, что нож, где высь и бездна?
И восвояси возвращался хан.
Скажи «люблю» ей сотни тысяч раз,
скажи Руси сто тысяч раз – святыня!
Она навеки присно и отныне,
как все бойцы – в рубашке родилась!


















***      
Царь-колокол. Императрица Анна
и белокрыл Архангельский собор.
История – велика,
многогранна
и, кажется, глядит на нас в упор!
Она сама, где хочет, ставит точку
и восклицательный, где хочет, ставит знак! 
…Царь-колокол был тяжестью вколочен,
к земле притянут, важностью набряк.

О, красотой спастись бы в этом мире!
Но красота не приподъёмна в высь!
Ни на канатах, на двойном шарнире
звучанием, звеня, не вознестись!
Лишь величальную пропеть косматой глыбе,
где пояски канвою да листки.
Молчи, молчи! В наш век,
где мега-кибер,
где мега-власть, где мега-дураки!

Ну, что ж довольно нам былых и битых,
голов, достаточно, порубленных как встарь! 
Молчи, молчи! Я не вчера убита
и не повешена, как твой звонарь!   

И нет во фресках, Житиях царёвых
простолюдинок, швей, избяных прях!
Всё – ровно.
Всё – размерено до слова,
до мерной фразы, рдяных строк в мирах.

Но отчего мне вопреки столетьям,
сквозь хмарь, сквозь немоту погибших нот
всё чудится: звонарь взбежит по клети
и красотою мир спасёт.
Вот-вот! 











***
                Пересаживают сердца…
Как зажжётся.
Как заполыхает.
Ты на этом свете ли, на том?
Пересадка сердца. Жизнь – вторая,
запасная, как аэродром!
Вот она – игра, как в детстве в прятки,
вот оно – крылатое моё,
улетело в пятки. Пересадка,
как растенье, на другую грядку
беспощадно, где полынь, репьё…

Хоть бы мне оставил половину,
четвертинку, капельку, просвет,
Соловья-разбойника, калину
или про дубинушку куплет.
Ничего! В тебе – средотеченье!
Все моря, все тверди, дым и смог!
Речь была, осталось изреченье,
не ступить, и вовсе нет дорог!

Неужели мне послали строфы,
я молилась им усердно так -
избежать, чтоб автокатастрофы…
Поздно. Поздно. Просто рядом ляг!
Подержи ещё меня немного
на руках, мой милый, у груди,
доцелуй, донежь, доплачь, дотрогай,
долюби!
Я не знала, что так можно вольно
в чью-то жизнь, как в журавлиный звон,
корневище вскинув хлебосольно,
втечь, внедриться, будто в чернозём!
Но ты, непутёвое, старайся
быть смиренней, ласковей, умней,
сердце моё – лёгкий сгусток вальса.
мой цветок, порхающий в огне!










***
Мы выжили не только в девяностые!
Как наши души силой не ломали,
Кончину Света пережили просто мы
назло календарям древнейшим Мая.
В двух тысяча четырнадцатом выжили,
растёртые в песок фашистским танком.
Так отдерите нас от зданий выжженных,
хоть выверните факты наизнанку!
Мы выживем и впредь!
Так, нас крестивший
Владимир – Красно солнышко, владыка,
тем самым мост навеки проложивший,
мы – вне времён отныне поелику!
По Красному мосту, по семицветью
туда-сюда мы ходим с туесками.
Потопу и пожару, лихолетью
мы – вопреки тому,
кто бросил камень!
Пустынно место, если выдрать с корнем
нас – москалёво семя! Жарче, крепче,
добрей людей, прекрасней, непокорней
не сыщет в мире Иоанн Предтеча!
Надрежут сердце – заживает за ночь!
Мы пережили все свои невзгоды,
ветрами поисхлёстанные напрочь
да под таким высоким небосводом!
Есть крепость в нас иного измеренья,
есть святость в нас, что высотою кличут.
Перпетуум-мобиле завидует терпенью:
в нас Божий промысел общественный и личный!

















***
Русские мыслят объёмно, глобально.
Что нам песчинка? Что хлебная крошка
та, что в кармане на фартуке сальном?
Если весь мир держим мы на ладошке!

Гром среди ясного неба – все думы!
Родину,
           сердце оттяпав, не сузишь!
Семь океанов под боком угрюмых –
ноша не тянет своя, ни обуза!
«Тихо, идёт репетиция!» - Что вы!
Эта табличка для тех – слабонервных…
Нет, мы замешаны грубо, кондово,
каждый в рубашке рождённым был первым!

Мы, как дорога – хребет выпирает
между полями, лесами, равниной!
Мы – первопуток, тропинка, что с краю
горькою пахнет кровавой рябиной.

Мимо Европы спешим проржавелой
грузовичком, чьи истёрты колёса,
тряской, в колдобинах, в глине дебелой,
пешим да конным, лихим, безголосым!

Не отодрать нас уже от асфальта
Гитлеру, Геббельсу, злому Бандере,
с неба не снять, мы налипли повально,
мы – это совести светлая мера!
Сколько бы в нас не стреляли ракеты,
сколько бы танки нас не растирали,
мы – это свет, что родится от света!
Сколь ни сноси нас, мы – на пьедестале!

Нам же – раз плюнуть – как Феникс из пепла,
чтоб возродиться, привычное дело!
Мы – это Крепость, чья крепь не померкла,
общевселенского духа и тела!






 Летопись
                947 год

1.

«Готовьте мёды!» – Хмельно, бражно
древляне получили весть,
был день такой же – воздух влажный,
всё злее и настырней месть!
Чем залечить на сердце раны?
Когда – не сердце, лоскуты
внутри знобящие?
Древляне,
зачем – в такой-то день? –
сваты?
Ах, неразумные! Так больно,
так нестерпимо! Звуков – тьма…
И – смерть бывает хлебосольной!
И – жаркой, от обид, зима!
Три голубя – вот всё богатство,
три воробья – полюдья дань!
Гори, гори, коль не погасло:
вся чернь земная, солнца рвань,
всё это - горькое, всё – бабье,
шмотьё, тряпьё истлей, растай!
Четвёртый раз, на те же грабли,
ступить, как будто лепота?
Лицом к окну прильнула Ольга,
но дождик смыл лицо водой.
Надела бусы, стёкол дольки
рассыпались перед бедой.
- Верните мужа! – воскричала.
За око- око, зуб –за зуб.
Но нет у вечности – начала.
Был пресен день. Не вкусен суп.
О, мести сладкая услада!
Возмездия всё зрящий зрак!
…А я так сделать –
не смогла бы,
хотя и надо было – так!

2.

Десятый век. Земля ещё – тепла.
Насыпал август в листья спелых яблок.
Рожаю сына – Божьего посла.
Рожаю ангелочка в муках бабьих.
В палатах царских – крики, суета.
И повитуха толстыми руками
ощупывает тело мне. Снята
в крови вся юбка с влажными краями.
 
Или я брежу?
Ночь. Автозавод –
роддом, посёлок Северный…
Да, брежу!

А повитуха молвит:
«Настаёт.
Дыши почаще. А теперь – пореже.»
Несут тазы – серебряные все.
В них отражаются так больно и так остро
под  Боричевым спуском в полосе
лесостепной сожженные погосты!
Какой победой заплатить за жизнь?
И нет платка – упрятать слёзы эти!
«Лежи, княгиня, - молвят мне, - лежи!
Как никогда ещё на белом свете!»

Ну, что роддом?
Ну, что, Автозавод?
С твоей огромной – с небосвод – палатой?

…Вот, золотой мой, мой родной народ,
Псков и Десна сплотились вешней датой!
И возвернутся рати на ладьях.
Причалят их сурны гудящей гимны!

… Любимый сын, кровинушка, дитя
вселенной всей!
О, Боже, помоги мне!

Молитвенно – откуда взять слова,
как не из Божьего Писания? – шепчу я!
Что я – жива.
Что Русь моя – жива!
Она во мне – в полубреду – кочует!

О, голенькое тельце малыша,
прижатое ко мне! Я – стала мамой!
И всей земли крещёная душа
равноапостольски предстала православной!

О, птицы те, что вытканы во снах!
О, листья те, что вышиты на ткани!
Со мною – сын.
Теперь я не одна.

О, трепещите –
 грозен век! – древляне!






























***
Никогда мне царевной не стать. Так останусь лягушкой –
большеротой, весёлой, в веснушках. Меня упрекать
не посмеет никто! Что не мыта тарелка, поломана кружка,
что не рода я княжьего, что не боярская стать!

В родословной моей – только пряхи, крестьянки, батрачки,
в окруженье моём – мхи лесные, опята, луга,
а слова – пресноводны и долгие зимние спячки,
мне не надо бояться, что мамка царёва строга!

Что она у окошка весь день там, где даль безоглядна,
где планета планете судьбы сообщения шлёт.
Я – земная, простая, лесная, почти травоядна,
от других неудобий, болот, разноперстья, щедрот!

Плачет лес, сколько слёзы его не прощай, бесполезно!
Но стремится стрела прямо в яблочко, в маковку, в топь…
Человечек ты мой! Из иного, как небо, созвездья,
правду можно, а сказку вовек тебе не побороть!

Можно истину выправить, миф же останется мифом,
ложью –
ложь! И един, как ни ведай, итог!
Левой ручкой махну – Русь начальная, темь неоглядная, скифы.
Ой, не рано ли ты мою шкуру лягушечью сжёг?

Кинусь в ноги – прости! Тёмно-водное сердце так бьётся!
Не его ли хотел ты навеки бы завоевать?
Погляжу я направо – в сиреневой дымке болотце,
погляжу я налево – лягушка хохочет опять!















***
Как Леонтьевых много! Друзья мои, однофамильцы,
я  –  в сетях интернета, стихи точка ру, литпортал,
как рыбёх золотых в тихом омуте фраз и амбиций,
нахожу не одну, список мой многолик и немал!

Здесь – психолог, учитель, звезда та, что с телеэкрана,
здесь – простой воспитатель и мама прекрасных детей,
я хочу быть единственной в мире поэтов – Светланой,
быть одною Леонтьевой в мире иных новостей.

Так, как Кант, Абальяно, Пелевин, Дашкова, Прилепин.
Отчего в общей массе под тысячным номером я?
Из большого количества дней, городов, семицветий,
из полдюжины бойких песчинок в часах бытия!

У меня же иное семейного древа начало,
даже в комнате нашей был запах вишнёвый, густой!
Вещь в фамильном шкафу – брошь моя никогда не молчала,
джинсы охали будто, и им подпевало пальто.

А ещё шкаф хранил моей бабушки Анны тужурку,
пару кофт, пару юбок, отрез крепдешина на дне.
И заветную, где облигации займа, шкатулку,
обменять бы на деньги. Но деньги не стали в цене.

От лихих девяностых три «м» голубая бумажка.
Всё куда-то исчезло, уплыло, когда был свершён переезд,
Ахиллеса пята – отбродила смородины фляжка,
круг почёта – девятый у Данте закончился весь.

Мама, мама моя всё копила «на чёрный день» средства
и не знала, что надо на белый копить, так верней!
Я разбила копилку, а в ней от монет старых – тесно,
на крылечко я вышла, земля с этой точки круглей.

Да, Леонтьевых много – красивых, ручных, симпатичных,
и талантливых тоже, с характером, будто стрела.
Я когда-то, наверно, всех «я» соберу, всех «я» скличу,
и себя раздарю, как до этого, блин, не смогла…






                Аритмия-кардиас

День-деньской она подарок лета,
строчка из судьбы, почти гланас,
как орлом и решкою монета, –
аритмия-кардиас звалась.
Я её, ночную гостью, знаю,
с ней легко мне уловить грозу,
громкая, осенняя, шальная,
вся она, как птица, на весу.

Ритм – в войне, вражде и жажде денег,
ритм – обиды, подлости, вранья,
аритмия – маленький бездельник
из далёкой сказки бытия.
(Из ранних стихотворений)


Аритмично вьются наши флаги.
И на всех есть, Господи, судья!
…Может быть, не я лежу в овраге
под Донецком, не убита я?
И не я, сожжённая в Одессе
с опалённым до кости лицом?
Слева сердце бьётся в ритме престо,
аритмия, блин, в конце концов.
И не мне цедит глухой безбожник,
отрекись от веры, языка,
и не я – всей грудью в подорожник
вмята наподобие цветка.
Или я? Под танком? Не докличут
всю планету – где и что болит…
Зло – не по-людски и зло – логично,
так зачем такой нам, люди, ритм!
Если по расчёту убивают,
полстраны, где уголь, где Донбасс.
Целься лучше! Я ещё живая!
В память, строчку, в землю нашу, в нас!
Ах, американец, дурачок ты,
рано восклицать тебе – аминь!
Дух у нас иной и лоб крещёный,
выгибы иные аритмий!
Вкривь и вкось у нас - своя загадка.
Не впервой такое на Руси,
забирай-ка бомбы, плащ-палатки,
поскорее ноги уноси!







***
Как дробинка слону
(я жива, не жива?
То ли в высь, то ль ко дну?),
повторяю слова.

А душа? Ты её
о брусчатку-асфальт.
Плюнул.
Снова – поёт,
не пушинка, а сталь!

Бьюсь, как рыба об лёд,
чешуя в серебре,
на столетье вперёд,
как пчела в янтаре.

Ношу дал – тяжела,
сто разлук, сто утрат.
Но несу, как несла,
где брусчатка-асфальт.

Чашку склеила вновь,
что разбитая вдрызг.
Всё прощает любовь –
Бог её в сердце вгрыз!



















          
             SPЕRО MЕLUОRА

Что взять с меня? Когда я тоже сфинкс,
что сторожит, окаменев, словесный
набор в семь нот, хоть вовсе изведись,
упряма я – меня не сдвинешь с места.
Весь мир пропитан музыкой до дна,
и заживо меня сжигает рифма,
сгребу сорочку на груди из льна,
что Пенелопа грезит, Суламифь ли.
О, кружевное, каменное, о!
Застывшее то ль в смехе, то ли в плаче!
Что под надзором азиатских львов
длинней, чем вечность, музыки тем паче!
Почти нагая до нутра душа:
за каплей капля этот камень точит!
Негаданно уйти бы – не ушла,
нежданно бы исчезнуть, но нет мочи.
Все скатерти расстелены – не стой,
здесь тьма дорог, хотя бы сделай милость,
обычною дорогой ли, кривой,
прямой ступай, но нет, не получилось!
Сфинкс – вне времён. Кто оживить бы смог,
о, научи меня искусству, мастер,
улыбкой губ или слезой со щёк,
но чтоб забились жилки на запястье.
И чтоб уткнуться в плечи – пощади!
Упасть в колени – чтоб дышалось ровно!
Чтоб высечь слово то, что из груди,
то самое, что выжгло всё нутро мне!
Когда из пепла – гроздь костра красна,
и сок на грудь стекает постепенно.
Весь мир пропитан музыкой – до дна:
в тебе остановился нотой верной!
И если б мне сказали люди – миф,
всё это бред, какие замки, скифы?
Но лишь глаза прищурю: камень, гриф,
и лев с огромной гривой, кудри – рифы.
У вас картонный мир, песчаный дом,
и если приглядеться спозаранку,
так я срываю с болью и трудом,
багровую, присохшую огранку…






***
Латынь так похожа на света узоры,
как будто мелодия, вся сквозь меня,
ты был или не был? Spero mеluоrа,
сама виновата, кого тут пенять?
Уйдёшь ли, останешься? Лучше б остался.
Как сердце своё я потом отдеру
от птичьего крика, от пения станций,
скользящих лучей по стеклу поутру?
И кто же осудит – таких одиноких,
где воздух так тонок, где смех – из огня?
Ветвями сплетались мы – руки и ноги,
и длились мелодии все сквозь меня.
Вцепилась Москва в ствол земли, где когтями,
клыками, где Красная площадь и ЦУМ,
мы – вверх по Солянке, сплетаясь словами,
с баулами, сумками шли наобум.
Я век не забуду: сквозь небо, сквозь думы
потоки машин и плакаты реклам,
как Шёлковый путь тот, что сквозь Каракумы,
так мы сквозь столичный, полуденный гам!
Всего-то грехов – лишь мелодия эта,
что хлеба краюха, вино со стола,
пропитана ей вся земля-вся планета,
прошедшая сквозь, что в тебе замерла.
О, мёртвый язык, как в закрытом сосуде,
как в озере, что с непроточной водой,
на ней, на латыни, не думают люди,
«Spero mеluоrа, – твержу, – дорогой!»
Иль spero? – Где дороги-любы дороги,
и смерть, говорят, где красна на миру,
как ветви сплетались мы - руки и ноги,
мелодией схвачена, я – не умру!













 ***               

«Бузина цельный сад залила…»
Марина Цветаева

«Не бузи!» – Так ответил ты мне.
Лето я проведу в бузине –
среди ягод, цветов и орехов.
Где закаты сползли по спине,
ты же сам, словно по целине,
как на тракторе больно проехал…
Вся изрыта душа – сквозь неё
видно наше житье-бытие,
сок стекает багровый по пальцам.
Пряный август накормлен, обут,
в нём купель, колыбель, Страшный Суд
тот, что выиграть, не проиграться!
Грех один тот, что ягоды рву,
ноги босы – ступаю в траву,
не бузи, не бузи – бузенично!
С вишней смешан, приправлен компот,
вся вселенная сквозь нас пройдёт,
остановится у приграничья.
Мы – как дерево, мы – сплетены,
и созвездие из бузины
там, где воздух острее стекла
сине, жёлто, багрянцево, ало
надо мной и тобой расцветало
и змеилось на кромке тепла.
Мы, как дерево единоствольны –
губы, руки и локонов волны,
прорастали в пространстве одном.
Пусть женою твоей я не стану,
бузины – ягод спелые раны
Бог задумал – не явью, а сном!
Ты любим – жизнь твоя словно льётся
через край, через красное солнце,
через всё, в чём тебе нету равных.
И неважно мне – любишь ли, нет,
пусть стекает душа, как рассвет,
после, после заштопаю раны!






***
Вот такие, как ты – два цыгана в крови,
песни – сливами наливными,
душу жалят слова, все они о любви!
Соблазняться не надо бы ими!

Вопреки очарована, обольщена,
а в тебе – целый табор цыганский!
Песни под ноги катятся, рвётся струна,
и земля содрогается царски!

И – ногою об пол! И горит, и горит
воздух сливово-виноградный.
Позабыла про всё: слёзы, горечь и стыд,
стала веткой я этого сада!

Хочешь рви, хочешь гладь, хочешь в небо вплетай,
хочешь жги как звенящую песню.
Я пропала совсем, но шепчу: «Лепота!»,
я сгораю без права воскреснуть!

Вот ведь выпало мне – ни сестрой, ни женой,
а любимою стать на весь вечер,
там, где воздух горит – золотой, наливной
и у локтя закат, у предплечья!

Ты таких, как перчатки меняешь, как я –
для зимы, для весны и для лета,
обвиваю я шею твою, как змея,
вся, как ветка под осень, раздета!

Поцелуем сгораю - в ладонях, устах.
И грудная вздымается клетка.
Пропитался ты мною на горьких ветрах,
что с меня – я всего только ветка…

И когда отгорит эта песня во тьме,
не заметишь, что жизни не станет.
Ничего-то ты после не сыщешь взамен,
песни той, что горит меж устами!

Всекрылатая! Вечная! Сливы в листву
синеоко легли, спелотело!
Я последнюю ягоду с ветки сорву.
Время кончилось.
Завечерело.

Но горит и горит этот воздух в дому,
дым взлетает по-царски на крыльях!
… Ты оставил перчатки. Они посему
твои самые тёплые были!