Убогая

Прекрасно-синеокая,
в ночнушке-кульминации,
в теплее протуберанца
сижу у Бога я.

Друг другу улыбаемся —
о чем нам с ним беседовать?
О, Боже, что нам сетовать,
когда с тобой мы знаем все?

И взор его так светел,
как смайлик многоликого,
как шприц играет бликами,
когда в изгибы метит.

Я распускаюсь радугой
и выдыхаю ненависть.
И жжет, и колет в венах жизнь
напорной алой патокой.

И мы, душою равные
(никак не равнодушные),
никак не доразрушимся
светящимися ранами.

В них боль фракталом боговым —
точь-в-точь сон Мандельбротовый —
точь-в-точь строенье хордовых,
живущих в каждом логове.

Но Боже скоро ссучился
и я его прихлопнула,
и, свой последний вдох хуля,
он смерти меня учит сам.

Так быстро в крышку вечности,
как гвозди, хором встали мы,
как быстро стали старыми
гниющие конечности.

А мир мой стал помойкою
и норовит выбрасывать,
и с томиком Некрасова
в него влетаю, ойкаю.

Забыла что-то важное,
а надо убираться.
А свет протуберанца
поблек, остался влажным.

Отвратно-синеногая,
в безмебельной однушке
в сырой цветной ночнушке
сижу убогая.