Майская ночь или утопленница

                Симону Абрикосову

Ну, как поживаешь, утопленница,
в общей реке с русалками
и фабричными стоками,
сомами, карасями, карпами,
под волною днепровскою,
вместе с оранжевой подводною лодкою.

Нет, не отпоют Украину клирики
и не снимет кино фон Триер,
наблюдают башибузуки
за тобой с берегов Босфора,
всюду плотно закрытые двери,
тянутся мраморные Дарданеллы,
а ты плывёшь, ненаглядная, дальше
смотришь в дырочку
замочных скважин,
всё пытаешься полюбить Европу,
но видишь то клитор, то рыхлую жопу.

Скучно тебе, утопленница,
грустно тебе, моя милая,
прощайся, скорее, с Афинами,
старцы машут тебе с Афона,
мимо дож плывёт на узкой гондоле,
капает золотом с буцентавра.
Где же ты, моя Киевская Лавра?

Ну, как, скажи, утопленница,
тебе оттуда смотрится
многостворчатая Венеция?

Шустрые, экстатичные итальянцы
зашли в Адриатику,
замочили яйца,
Бродский читает им лекции,
всё трындит о "брехне Тараса",
выжимает слезу из бараньего глаза,
на его червь давно клюнула рыба.
Воды Днепра вдруг смешались с Тибром.

Гоголь в Риме сидит на скамейке,
кормит с рук голубиное семейство,
не узнал он утопшую кралю:
Украина, как же тебя обосрали -
птицы слетелись на крошки хлеба.
- Мне бы уснуть под романским небом,
подышать флорентийской трухою.
Мне бы, Гоголь, побыть с тобою.

Не хочу я назад в понтонную воду,
всюду чувствуется запах
атомного йода,
не хочу я опять в прогорклое море.
Гоголь, Гоголь, я боюсь голодоморов,
я боюсь, что вынесет меня обратно
на казённый тусклый островок Кронштадта,
на брусчатку Невского проспекта,
лучше сгинут в глубине интернета,
чем носить на голое тело
лоскуты окаменевшей
акакиевской шинели.

Худо тебе, моя милая,
страшно тебе, утопленница,
косы твои нерасчёсанные,
развеваются чёрным космосом.
Где же она, твоя сказка,
жёлто-горячий, налившийся колос?

Лишь бы не было напрасно.
Лишь бы только не было поздно.