Великому Бестужеву-Марлинскому. Морской капитан!

    Глаза мои встретились с очами капитана корабля... казалось, что таких не видела целый век...
Природа,  как  говорит  Шекспир, могла бы указать на него пальцем и сказать: вот человек! 
Высокий, стройный стан, благородная осанка и это, не знаю, но что-то  привлекательное  в  лице,
нисколько не правильном и столько выразительном, отличали его от прочих, особенно, когда над кораблём светило Солнце.
  Но глаза его – что это были за глаза! – влажные, голубые,  как  волна моря,
 они сверкали и хмурились подобно волне, готовой и лелеять, и поглотить того, кто ей вверится в счастье и в горе.
В приёмах его не было модной вертлявости, коей обладал иной корабельный гость;
в  нём заметна была даже какая-то крутость,
какая-то  дикость, свойственная только ему,
происходящая,  быть может, не от замешательства; со всем тем это очень шло ему.
     Он, краснея, говорил с нами; он опускал очи перед взорами дам, как во время театральной игры, 
и сначала голос его дрожал как металлическая струна цитры*.
И вот наш  дикарь  оправился, поднял свои огнистые очи –
стал рассказывать нам о всех эволюциях во все ушедшие дни и ночи, 
стал рассказывать о  назначении каждой вещи так мило, 
так  занимательно, так шутливо, 
что мы, женщины, забыли свою обычную болтовню, коей славились иногда и  молчаливые с виду матросы,
и  разве-разве вплетали в гирлянду рассказа кой-какие вопросы...
Я упала с облаков...
Судя по  слухам,  я  самого любезного из моряков –
считала немного половчее моржа, играющего на гитаре и путающего всё время ля и ми,
которого показывали в кадке под качелями, 
   а  тут нечаянно встретила на досках палубы человека образованного, хотя и в шляпе без султана,  даже  без плюмажа**, –
человека, который бы украсил  любой  паркет  столичных  гостиных даже.
  Занимаясь нами, он не забывал, однако,  своей  обязанности, 
и  одно  слово, один взгляд его двигали громаду корабля, зная, куда его вести –
эту  гениальную  мысль,  одетую  в дуб и железо, окрылённую полотном, рвущимся в небо всё время в пути,
и ведомую капитаном, верным морской чести!

–––––   
*Цитра (нем. Zither) – струнный щипковый музыкальный инструмент, получивший наибольшее распространение в Австрии и Германии в XVIII веке.
**Плюмаж – украшение на головном уборе из перьев, типа веера.    
–––––––––   

Бестужев-Марлинский Александр Александрович.
Фрегат "Надежда" (Отрывок).
...глаза  мои... встретились с очами капитана корабля...  Природа,  как  говорит  Шекспир, могла бы указать на него пальцем и сказать: вот человек!  Высокий,  стройный стан, благородная осанка и  это,  не  знаю, но что-то  привлекательное  в  лице, нисколько не правильном и столько выразительном, отличали его от прочих.
 Но глаза его – что это были за глаза...! - влажные, голубые  как  волна моря, они сверкали и хмурились подобно волне, готовой и лелеять и  поглотить того, кто ей вверится.
В приемах его  не  было  модной  вертляности;  в  нем заметна была даже какая-то крутость, какая-то  дикость,  происходящая,  быть может, не от замешательства; со всем тем это очень шло к нему. Он,  краснея, говорил с нами; он опускал очи  перед  взорами  дам,  и  сначала  голос  его дрожал как металлическая струна цитры. И вот наш  дикарь  оправился,  поднял свои огнистые очи, стал рассказывать нам  о  всех  эволюциях,  о  назначении каждой вещи так мило,  так  занимательно,  так  шутливо,  что  мы,  женщины, забыли свою обычную болтовню и  разве-разве  вплетали  в  гирлянду  рассказа кой-какие вопросы...
Я упала с облаков...
Судя по  слухам,  я  самого любезного из моряков считала немного половчее моржа,  играющего  на  гитаре, которого показывали в кадке  под  качелями,  а  тут  нечаянно  встретила  на досках палубы человека образованного, хотя и в шляпе без султана,  даже  без плюмажа, - человека, который бы украсил  любой  паркет  столичных  гостиных.
Занимаясь нами, он не забывал, однако,  своей  обязанности,  и  одно  слово, один взгляд его двигали громаду корабля - эту  гениальную  мысль,  одетую  в дуб и железо, окрыленную полотном.