Тараканьи Дега

Теория и практика эволюции апокалипсиса

I

Цунами снесло секвойю, когда под её укрытьем
Избегнул я урагана, измыслив его бегом.
Но даже такой волною не смыло кровопролитья,
Свершённого кем-то смелым, как крыса под сапогом.
События прошлой ночи я помню довольно смутно,
Смутьяны смешно и жутко смущаются там, на дне.
Я, вызвавший, среди прочих, три смерча – и все прилюдно,
Ползу под кору, и больше сапог не пройдёт по мне.
Бегом. Я внутри секвойи, почти в эпицентре шквала,
Почти эпидемьи страсти внутри того, кто внутри.
Пожаров и меланхолий в их чередованьи мало
Мне было всегда, теперь же… Смотри на меня, смотри!
Сидит таракан на книге, по стенам секвойи – полки,
Я заперт в библиотеке, в которую не влюблён.
Но я не влюблён ни в бури, ни в сна моего иголки,
Которыми к ткани бури меня пришивает он.
Ты мой таракан хозяин расставь как тебе угодно
Любые на свете знаки всё будет одно кирпич.
Деревья на гребнях бури качаются так удобно,
Что впору нырнуть в дремоту и вынырнуть в паралич.
Снимите сапог и крысу отчистите от подошвы.
Мне будет приятно слышать, как явится таракан.
Поймайте его, прочтите и слопайте, как картошку,
Ведь я не влюблён в того, кто войдёт босиком в туман.


II

Кто много платит, тот страдает дважды ¬–
От расставанья и с ценой, и с платой,
Со стоимостью, удивлённо сжатой
До скудного определенья жажды.
А жажда – это только новь
Любого из часов расплаты.
Она как та, как вся твоя любовь –
Примат примата над приматом.
Кто больше предан, тот быстрее предан.
Запомни это и покойся с миром.
Да, мир, ты успокоился. С сортиром
Тебя сравнить – тебе уж лестно. Следом
Идёт волна, смывающая волны.
Не бойся ничегов – их не случилось.
Кто думает, что луны слишком полны,
Тому луна о голову не билась.
Кто много плачет, тот – хозяин бури,
Ответственный за волны в полнолунье.
Кто много хочет – тот получит сдури
Гораздо больше за своё безумье.

Качается на волнах остов башни.
Его щекочет океан оскалом.
Тому, кто не снаружи, меньше страшно.
Он прёт из дупл с огромным рёвом «Мало!»


III

Мой личный тигр довольно мирный
По книгам ползал при луне.
Всё не кончался очень длинный
Тигровый кит на глубине.
Внизу китовая акула
Всё багровела не по дням,
Акулий скат оскалил скулы,
Которых не было. А нам
Скатившееся солнце лило
На ум свой солнечный планктон.
И я подумал: слишком мило
Эпитет подбирает сон.
Планктонный мир пожрёт тигровый,
Китовая сожрёт меня,
Акулий солнечного снова
Сокроет, крыльями гремя,
Которых нет. И только книги
Утонут раньше, чем умрут.
Всё умирает в каждом миге,
Одни эпитеты живут.


IV

Стократ Сократ, стотельный Аристотель…
Кусто пустот обшаривает гроты
Тех самых полок, где зацвёл картофель
И Мефистофель вырос из зиготы.
Я там лежал, философ, также древний,
Хотя ещё не мёртвый и не мудрый,
Кусто уплыл, когда настало утро
В пульсирующей вечности Вселенной.
Какой национальности, скажи мне,
Вселенная, ты будешь представитель?
Горячая, как слёзы на огне,
Ритмичная, как слёзоизмеритель.
Кто виноват, что юнга вечно Юнг?
Кого винить, что Юнги вечно юны?
Корабль потоп. Идущего на юг
Не защищают боги и гальюны.
Кустом к Кусто не выпить пустоты,
Не основать коралловые страны
На берегу. Вселенная, но ты,
Как слёзы ветер, гасишь океаны.
Ты можешь смерть. Я не могу её –
Терпеть, прожить, смирить и смерить тоже,
Но – Боже мой! – я вижу: узнаёт,
В попытке страсти сбрасывая кожу.


V

Вызываю взрывы. Говорю –
Либо с Богом, либо с тараканом.
Что ещё умею? Ничего.
Если б завтра не было всего,
Я его придумывать не стану.
Времена! Владею? Нет, дарю.
Время, сахар, спички можно съесть,
А цунами съесть нельзя – лишь выпить,
Но открытья требуют отплытий,
А отплытья требуют присесть
На дорожку. Нет её и выше,
Той газеты. Издавать в Париже?
Нет, простите, лучше прямо здесь,
И не издавать, а раздаваться,
Будто эхом в скалах обливаться
На сухом пустынном берегу.
Я поймал, но он сказал: бегу!
Оглянуться – можно разбежаться
Глазом, не упасть и не отжаться,
Как в дыре стиральных чёрных дыр
Я вчера Вселенную забыл.
Это только пуговица в щели,
Это только мысли в чёрном теле,
Вечноисчезающая стать.
Что за гранью на ветвях и башнях?
Существуешь – это если страшно
И всё время хочется летать.


VI

Улыбку в луже голубой
Я видеть не могу,
Ведь я одной ногой с тобой,
Другой ногой – бегу.
Ногою в лужу наступив,
Бегу, покуда жив,
И ускользает шёпот ив,
Похожий на курсив.
И я врезаюсь головой,
И мыслю головой,
Что я одной рукой такой,
Другой – другой рукой,
Что сердцем левым я люблю,
Другим – люблю тебя,
Что первым горлом я пою,
Вторым ору, грубя,
Что на себе, как Боливар,
Всегда несу двоих,
Что в лужу глазом наплевал
Под смех плакучих ив,
Что я один, совсем один,
Но всё же пополам,
Самим собой не осудим
За страсть к тебе и Вам.


VII

Наполеантроп, Мышь любя,
Всегда любил в мыше себя.
Когда его вели на казнь,
Им трудно было скалить пасть.
Когда казнили, голубям
Они молились: мы ж любя!
И только мышь, шурша меж толп,
Любовно подгрызала столб.


VIII

Разница в историях вот какая:
Лавка – маленькая, любовь – большая,
Ирод не родил никого живого
Снова.
Кроме лавки с прочим ещё есть лава,
Это не смертельно, хотя кроваво,
Это убегает, но не проходит,
В океан стекает и рыбу сводит
То с ума, то с голой спины Вселенной,
Наверное…
Если что-то делать, не замечая,
Что поверх ползёт тараканья стая,
Муравьёв сменившая, – это лава,
Это жаркий бег ледяного сплава,
Это тараканы ползут по солнцу,
Так умело изображая пятна,
Что давленье скачет, как бес смеётся, –
Обратно.
И плевать на тех, кто сидит на лавке,
Меряясь любовью, чихая в парках.
У себя внутри, как в ужасной давке,
Жарко.


IX

Люди тухнут с головы,
Рыба гибнет за металл.
На огромные миры
Дьявол пальцы разметал.
Жив дыханием планет
Пульс его в моей руке,
Белым счётом чёрных лет,
Улетанием ракет.
Обещай мне, что земля,
На которой я живу,
Будет после нам зрачком,
Обещай мне, что с нуля,
Съев последнюю главу,
Мы Историю начнём.
Снова страшно от числа
Разных чисел, этих слов,
Одинаковых дотла.
Бал окончен за любовь.
Рыбы мечут свой металл,
Люди ходят по пятам
С блюдечками за хвостом
С перекошенным лицом.
Рыба пляшет на балу,
Люди чистятся в углу,
И смеётся, чужд и нем,
Кто-то грустный надо всем.


X

Бушуй, бушуй на древней колокольне.
Ещё поэмы не было спокойней.
У колокола же язык велик,
Его кузнец сто лет ковал, ликуя,
И если есть в ответ ему язык,
То слышно мир как жажду поцелуя.
Бушуй, бушуй, у древа рвутся корни,
Ещё поэмы не было покорней
Тебе, судьба, что, высунув язык,
Дразня, разрушит звёзды и планеты,
И я пойду на нежный шёпот «Где ты?»
И прибегу в ответ на жуткий крик,
Под колокол. И, встав заворожённо,
Звенеть начну пронзительно, влюблённо,
Как будто всё на свете уж постиг.
Волна язык заносит – так танцуй здесь!
Ещё поэмы не было. Целуйтесь.


XI

Полночный день, подлунный жар,
Кипит смола, слова бежат,
Скукожившаяся вода
Была молекулой тогда,
Когда бегли без словаря,
Свою планету подаря
Без ударенья, навсегда,
Тому, кто нас создал туда.
Прощайте, правила всего –
До глаза не было его,
До слуха не было музык,
До бабы не было мужик,
А тот, кто был всегда, всегда
Сидел и был. И ждал суда
Над теми, кто без словаря,
Кто вечно сверх- – и вечно зря,
И, зря туда, где нет всего,
Ты будешь вечным. Что с того?
Моей любви цветущий шарф
Приносит ягоды, бежа,
И звёзды светятся, бежа
В статичных сумерек пожар,
И ты бежи, пока дрожу,
Пока ни слова ни скажу.


XII

Когда огромный шар ценой с полнеба
Приблизится настолько, что устанут
Смотреть глаза на это разрастанье –
Помилуй нас, последнее созданье
На всей земле, о ты, что был обманут –
Бордовый таракан на крошке хлеба.
Когда прихлопнут тапком ты и я
(Твоим? Моим? Иль это Божий тапок?)
Скопление живых страстей и лапок,
Останется безжизненной Земля.
Цунами упадёт кусками льда,
Секвойя перекрошится на уголь,
И мир зевнёт от скуки перед смертью.
Но мы, в аду оставленные черти,
Забытые, оглохнем от испуга,
И в тишине застынем навсегда
Смотрящими друг в друга с той минуты,
Как в вечно эстетическое чудо.
И громко всхлипнет тот, кого не знали,
Кого мы всю историю прозвали,
К последним людям наклонившись так,
Что никуда в ничто взлетит неслышно,
Как будто это вечность прозвучала,
Но всё же мы останемся недвижно
Стоять. А всё опять пойдёт сначала,
От смеха Бога ускоряя шаг.