Великому Бунину. В поле

Жизнь Арсеньева. В поле.

   Вокруг меня, куда ни кинь взгляд –
колосистые ржи, овсы, а в них, в густой чаще склонённых стеблей, –
затаённая  жизнь перепелов. Сейчас они  ещё  молчат 
да и  всё молчит, 
только  порой загудит,
угрюмо  зажужжит запутавшийся в колосьях хлебный рыжий жучок.
Я освобождаю его и с жадностью, с  удивленьем  разглядываю, но – молчок: 
что это такое, кто он, этот рыжий жук,   
где он живёт, куда и  зачем  летел, что он думает и чувствует, кому он друг?
    Он сердит, серьёзен: возится в пальцах,
шуршит жёсткими надкрыльями, из-под которых выпущено что-то тончайшее,  палевое, – 
и вдруг щитки  этих  надкрылий  разделяются, раскрываются, 
палевое  тоже  распускается  – 
и  как  изящно (!)   -
жук подымается в воздух,  гудя уже с  удовольствием, с облегчением, но...
навсегда покидает меня с победным торжеством,
теряется  в небе,  обогащая  меня новым чувством:
затихают жужжащие звуки, 
оставляя во мне грусть разлуки...
 –––––––––   

Иван Бунин. Жизнь Арсеньева.
КНИГА ПЕРВАЯ. (Отрывок.)
   Вокруг меня, куда ни кинь взгляд, колосистые ржи, овсы, а в них, в густой чаще склоненных стеблей, – затаенная  жизнь перепелов. Сейчас они  еще  молчат  да и  все молчит,  только  порой загудит, угрюмо  зажужжит запутавшийся в колосьях хлебный рыжий жучок. Я освобождаю его и с жадностью, с  удивленьем  разглядываю:  что это  такое, кто он, этот рыжий жук,  где он живет, куда и  зачем  летел, что он думает и чувствует? Он сердит, серьезен: возится в пальцах, шуршит жесткими надкрыльями, из-под которых выпущено что-то тончайшее,  палевое, –  и вдруг щитки  этих  надкрылий  разделяются, раскрываются,  палевое  тоже  распускается,  --  и  как  изящно!  –  и  жук подымается в воздух,  гудя уже с  удовольствием, с облегчением,  и  навсегда покидает меня, теряется  в небе, обогащая  меня новым чувством:  оставляя во мне грусть разлуки...