Tristan Tzara - L Homme Approximatif Часть 13 пере

L’HOMME APPROXIMATIF


Часть XIII

прекраснейшая из сторон простёрлась в голове его
там где посул небес касается его своей рукою
нага кожа небес и исцарапана кустами скал
суровые маршруты терний вереницей
встревоженные очертанья воздуха стеснили
в резервуаре ж памяти его стая племён
коварной уравниловкой взращённых
трепещущую пену сеет безуспешная пора 
её проклятые ниспроверженья остужают где конец соизволенью твоему взрастает пустота
шпора степей убогих разбивается о вентилятор колеи дольменов
в оврага гулком склепе что стрекочет
оврага напоённого стоном пучин
обитого искусными сценариями головокруженьями спесивыми травой морскою
скользят от вертикали к вертикали наши взоры растворяясь
маня замаслившиеся глаза в их омут
вот так тебя я поджидаю у подножия горы
усевшись словно ночь что рада расстелиться
а по следам пустым там где твоя нога ступала
подкралась смерть со вздохом умиротворенья

но на мостках что держат в равновесьи
берег речной и мостик судовой
колеблешься ты сноп дневного света
несёт с собою ежедневно крохотные чудеса
на половодье рук твоих а позади тебя сгорая хнычет ночь
да и игра ни к чёрту та игра
она расхристана раскидана по блюдам да по копям
востока жирного огромные куски
и ветер поднимается отринув чопорную ночь
как широко раскрытые глаза о помощи молят
и руки в воздухе с клочками воздуха дерутся
а высоко в горах растерзанная стаею шакальей
ночь дозволяет себе пасть пластом на пласт стеною
водопад в приступе астмы в штабеля кладётся рушась на арены
разбит подавлен нем пока не распахнутся двери завтрашнего дня

очерченная в даль кривая содрогается под взглядом
косвенной птицы заскорузлый металлический полёт
зима ей пробужденьем клюв её алмазен
поскрипывая едко чертит по замёрзшему стеклу
несущему тебя над девственною бездною непостижимой
трапезою поминальной что в пуху тумана бледном стынет


                х     х    х   



ужель не чувствуешь ты на груди своей упругой шрама
что продолжает скрипки скоротечный тон
из склона вырезанный нить реки
слеза выпавший волос лезвие ножа
от жалоб мелового кратера сбежало
он подымается из пыли распуская лепестки
и на беременные сельскими надеждами равнины
нагромождает в кучу друг на друга коек белизну

пещеры создают пустоты с накопленьем твоих лет
из них колоссы сталактитов вниз свисают
и холод гасит поседевший воздух
будто помешанный кусает известняк то что мечтами в лёд обращено
на веках у земли ногтями вскрытых
понаследила в твоей жизни кровоточащая тьма
чьи жизненные тропы есть лишь свет мой
а вдалеке средь бури бытия сокрыто полное переживаний детство
заваленное хламом пылких криков опасений
у основанья мира у истоков водосточных труб
вьёт гнёзда человек для своих чувств и притч

сплелись ресницы онемевшие источники на рифах
укрыли утро обнажённое сомненьем и молитвой
выпустив джиннов из темницы голосов
дабы хоть волей случая они вкусили б красноречье шоков
и выпутались бы из передряг кульбитов суеверий
насупленные брови мирозданья лепятся на лбища
так вольны они траекторией порядка верховодить
или поить улыбок шествие длиною в караваны
земля что позабыта на фасаде виноградных лоз
объятий наших сбраживает соль вновь возникает на пути
плоть неуёмная сокрытое сомненье

взгляни-ка трупы в ряд равненье взяли на меня
в сгущённые ряды эпох страданий мост
чувств колебанье угасающее коих боле не воспламенить
глаза твои о грубое сиянье трёт ты зришь довольно прямо
вопреки доводу выбрасывать письма дождя в помойное ведро
ползучие растенья твоих вен
борются с грузом неожиданного света
их пальцы судорожные сплетаются на голове моей а ночь
высвобождает заповеди из тернистой карусели
ведут в рассвет каналы мозга
к союзу дня и ночи к их рукопожатью
там где начало всех дорог граничит с зубы и долой
пронзает время улицы длиной в прощанья
покуда на экране шутит чёртик заведённый
потрескивает в мимолётных искрах вновь сплетённых из воды
и отзываясь тысячей фанфар в сердцах
ведёт года к победе над негодованьем
купол безмолвия отныне припечатал город своей шляпой
рискует ангел в атмосфере быть повешен
после того как ключ он вышвырнул в окно
что за извечная улыбка пристально глядит на нас
которую ночами летними мы величаем тайной
в ухе твоём секрет даёт цветам с плодами зреть подобно серьгам
азбука бус твоих зубов
ты так прекрасна невдомёк тебе сие
поэзии замок висячий в отблеске античных колоннад
несёт он в небеса своё любовное посланье
не находя его не находя его
страны просторы пашет эшелон

плантации расхватаны на грядки
растенья хвастают своим павлиньим опереньем
под носом ореолов хоть и неприметен
кроит портной великий пажити земные
простёр оазис иссушив шумы меж полюсами мочка уха
поносит раздражённые вершины
кризис за кризисом бросаясь птица терпит крах
ко взмыленным потокам грив и затруднений
там вдребезги на голове страны разбиты зеркала
звонят в колокола прославленные отраженья неба
гор мирных мускулистых где балуют голоса вставая на дыбы
гор драпированных бескрайней флорой
щиты покрылись коркой гладкой плоти
ибо стряхнули метеоры иго мнимых целомудрий
кирасы скомкан океан в карманах
повычесали горы рвань и густоту расщелин
корсет долины стягивает склонов сеть
дубасят сплетни в кладовые бытия
и ящерка песчаная усеянная жемчугами волочит свой хвост
ломает лёд моллюсками облепленный
взмахом серпа пересечённый
вспышки молнии суровые удары
в тамтамы массовых затей

так собирает муж утраченных потомков груды
корзины жатвы
в закрома холма чтоб сгрудились пред ним иные муки
каждая личная сумятица его из края в край поводья
             дорог сжимает
разносит вдребезги теплицы где прислугой гномы
каждая буря его личная из края в край стрекочет
на опасных поворотах
служа поводырём растениям и матерям
дабы иные муки сгрудились пред ними
винные склепы сотрясаются при шуме ливня грозового
цветенье наших клумб в крови заглохло
покуда набухает взрыв границ в обломках солнечных земли
разносит в щепы шлюпки при утробном зове вероломной глубины через
которую скользит беглец другая глубина впадая из глубин в глубины
от очевидности до очевидности здесь волны лишь астральные что собирают
небесный урожай часов стеклянных
но доверяет человек себе в своих невзгодах
и тараканы полчищами в голове его от пуза жрут
муж погребальной пунктуацией отмечен
потоками неистовства и воздуха вовнутрь сметённый
сова усевшись на твоём плече
вбивает в голову тебе свою безжалостную прозорливость
бесплодье непреложной кары

худое мелет добро движимо ослицей погребальной
клубком венков несчастий
эскалатора ручищами
толпою высыпавший люд на плоскость валится в прозрачные сбиваясь сваи
в пролив без края и без предсказанья
выхватил из их ночи свою лотерею ураган 
из глаз их вырвал звёзды
он колокола ночи в море опрокинул
и опрокинул все моря туда же
вот всё что нам известно о морях что опрокинуты в колодец неба

меж тем запёкшийся лучистый нимб
тиара ладана на голове у мыса
цветёт из кос сатурнианских
и раскалённая несломленная лампа сердца твоего в твоей руке
отобранная у гробниц сочащаяся болью
солнца мигающий маяк
прошло сквозь все лазейки твоё око времени провалы
стезе предсказывают неожиданную ясность

кто выведет нас из накопленных вещей и плоти
рукоплесканья моря плещут о тебя
трагичен отвердевший писсуар в первых рядах амфитеатра
давняя складка камня на челе многострадальном мирозданья
руины и отбросы сбрасывают в море
а те уже из моря прямо в свет
тревожная морщина переполненной земли
пришвартовалась в глотках у морских фантомов
цепляющихся тьмой за будущего чёткую корму
лицом к лицу с когтями погружаясь прямо в волны
вспахала борозда непостижимое проклятье лет
покуда не закончатся века
пока циклоны в райских складах не переведутся
бедняжка-жизнь теряющая почву из-под ног день ото дня
растоптанная свергнутая с трона жизнь-бедняжка
бедняжка-жизнь растоптана дурными предзнаменованьями истомлена
и всё ж: пасть нерушимых вечности и хамства
на божьей высоте укреплена и амбразурами укрыта
туда б никто глазком забраться б не сумел
там нет щеки чтоб теплотой людской согрела
но для чего карабкаться на пик процеживая облака
коль радости мои согреть людская доброта не силах боле
что значат друг единственный страданье ночь
несу в себе краюхой хлеба друга смерть
и градус холода растущий с каждым днём во мне становится
друг другом что значит привычка
что значат друг единственный страданье ночь
когда-нибудь когда-нибудь когда-нибудь и я надену маску вечного тепла
сокрыт и позабыт другими в своё время позабыт другими
постичь бы мне ту лучезарность забытья

 

ПРИМЕЧАНИЯ

[В нижеследующих примечаниях римские цифры относятся к девятнадцати частям всей поэмы; вторая цифра относится к строфе; третья означает номер строки в строфе.]

XIII.1.13. В более ранних версиях "спесивые головокруженья" выглядело как "звучные головокруженья" (des sons sonores), таким образом искусная визуальная запись отзывалась звуком.

XIII.3.6. Ритм переработан к более экспансивному. Прежде строка выглядела следующим образом: "пучком мертвенно-бледного тумана трапезою поминальной" перед окончательным вариантом.

XIII.4.1. Шрам на груди может быть связан с образом птицы, обрекаемой на погибель (зачастую по доброй воле).

XIII.5.2. Строка выглядела гораздо сентиментальнее: образ "печальных сталактитов" ассоциировал свисающую форму с плачем и стенаниями. Замена на "колоссы" - это еще один отдельный пример конструктивного изменения на совсем противоположный образ.

XIII.7. в целом. На протяжении всего отрывка сделан акцент на взгляд ("взгляни-ка", "ты зришь", "глаза твои трёт", "извечная улыбка пристально глядит на нас").

XIII.7.1. Отсюда было удалено излишнее слово "бесчеловечно" дающее определение опознанию трупов.

XIII.7.9. Интересный пример формирования образа; изначально строка выглядела следующим образом "уничтожая голоса в венце терновом". От круглого образа короны (венца) Тцара пришёл к кружащей карусели. Также сравнимо с XIII.8.11, где образ мирных и мускулистых гор, на которых голоса встают на дыбы подобно лошадям, появился так же. Голоса, удалённые в первом отрывке, находят своё место во втором, а карусельные лошади восполняют остальное.

XIII.8.23. Здесь была удалена ненужная строка, завершавшая отрывок, "они ушли неистово но ты об этом вряд ли помнишь)". В финальном тексте память предстаёт всесильной (кровосмесительная память", "сбитая с толку память", "лабиринтах прицепившихся к тени моих шагов" (VI.7)) а желание спасения велико (см. также прим. к заключению XIII части).

XIII.9.1-2. Поэт попробовал использовать tombees ("павших") после "утраченных", и таким же образом на слух tombes qui voient ("зрячие могилы") после "жатвы". Звук снова возвращается также в 10 строке и в глаголе строки 14; кроме того, глагол появляется тремя строками ранее и служил заключением предыдущей строфе перед её окончательным удалением. Роль этих внутренних отголосков, сохранённых или отвергнутых, существенна.

XIII.9.14-15. Ещё одно параллельное пространство с осложнёнными уровнями.

XIII.9.15-16. Хрустальная прозрачность, которая, видимо, почиталась дадаистами и сюрреалистами за высочайшую ценность. См. "Слава хрусталю" Бретона, эссе Тцара о поэзии и искусстве, его частые упоминания о "стеклянных коридорах", "часах оконных стёкол с просветленьями" и т.п.

XIII.9.21. Нейтральное и бесцветное причастие "нависшей" заменено на угрожающее прилагательное ("непреложной"), напрямую ведущее к жёсткой цепочке "вбивает... безжалостную... бесплодье... непреложной".

XIII.10.3. Обычные ступени эскалатора, les marches, позже были заменены на эти беспокойные руки.

XIII.10. три последние строки: Инверсия - одна из форм полного изменения обычного порядка вещей; здесь естественный процесс идеально соответствует позиции Дада. Подобная техника наглядно представлена в кинематографических работах дадаистов, например, в фильмах, снятых Гансом Рихтером. Обратите внимание, например, на эпизод в фильме "8 x 8 (Шахматная соната в 8-ми ходах)", где клочки бумаги воссоединяются после того, как их порвали, или эпизод в "Предполуденных призраках", где осколки чашки вновь собираются воедино.

XIII.12.17. Сопоставление, типичное для более комичных представлений Дада.

XIII.12. заключение. См. отрывок ранее: " я знаю я несу мелодию в себе и не страшусь / несу я смерть..." (часть 1). Серьёзность не преуменьшается от игры слов (ami, ennui, l'ami) являющейся вербальным эквивалентом реверсирования образов. Тцара часто использует подобную перестановку в своих прозаических стихотворениях, таких, как The Antihead: "Хрусталь с осунувшимися глазами, волосы взъерошены, сжирает горечь наши величайшие желанья. Хрусталь с осунувшимися глазами, горечью взъерошенных волос сжирает наши величайшие желания, букашек. Осунулись волосы хрусталя - желанья наши пожирает горечь... Хрусталь букашек с осунувшимися глазами, с растрёпанными волосами горечь пожирает горечь чьи глаза осунулись..." (часть XXXI "Господин Аа Антифилософ", The Antihead, Les Cahiers libres, 1933, p.59).
Похоже, что для Тцара понятие памяти (см. прим. к XIII.8.23) неразрывно связано с понятием приблизительности, для которого "лучезарность забытья", воззвание к которой появляется в последней строке, есть единственное лекарство. Дадаисты и сюрреалисты объявляли войну памяти как ограничению свободы: отсюда же и мнимая идея сожжения всех библиотек. Данная литература весьма решительно настроена на настоящее.