Дети войны. Глава из книги

Говоря о фронтовиках и тружениках тыла, о  Победе, добытой их руками, оплаченной их судьбами, - нельзя забыть и о незаметных «Детях войны». «Дети войны» - так многие депутаты, общественные деятели, патриоты предлагают назвать возрастную группу, чьё детство пришлось на годы войны.
Общество не успело сполна воздать должное ветеранам, а облегчить жизнь детям войны – просто обязано.
Не надо быть особо одарённым доктором, чтобы понять простую вещь – любые тяготы на младенческий и детский организм влияют намного разрушительнее, нежели на организм молодого, сформировавшегося человека, на организм взрослого.
Неслучайно в Санкт-Петербурге, бывшем блокадном Ленинграде, создано общество «Дети 43- го года». Это очень уязвимая группа населения, если можно так сказать. Это люди, чьё младенчество пришлось на самые лихие годы. Мне не стоит говорить об этом долго,  ведь моя мама – 43 года рождения, и её уже десять лет как нет. Она прожила 60 лет. И с молодости  болела. Доброе сердце, талант общения – к маме очень тянулись люди -  красота, мудрость,  литературный дар,  педагогические умения -  на другой чаше весов судьбы – застуженные почки, нехватка витаминов и еды в раннем детстве, что не позволило организму выправиться, выздороветь… Слишком во многом мамины таланты были нереализованы.
Говорю я об этом ради того, чтобы помощь другим «детям войны» не опаздывала. Общество должно придти к ним на выручку. И придти вовремя… Статус «Дети войны» должен быть законодательно закреплён на всей территории России.
Только что я рассказывала, как Лидия Припорина ездила на санях в морозы 42 года судить лыжные соревнования в дальней деревне…  Да, организм взрослой девушки подладится к морозам – ведь сила духа, патриотизм, воля к победе, общественный порыв хозяйки – способны противостоять морозам, способны выдержать недоедание и тяготы! Высокая цель известна… Но вряд ли высокая цель доступна разуму младенца, и уж стакан горячего чая не способен ни утешить, ни воодушевить  малыша… Детям войны пришлось переносить ничем не оправданные для них тяготы.  Малышам нужно тепло родного дома, ласка близких, полноценное питание… Надо ли говорить, что в военное лихолетье – да в большинстве случаев и после – дети войны были лишены и уюта, и общения с матерями? Уставшая, измождённая женщина способна заботиться о ребёнке, но не так успешно, как могла бы, как задумано природой. Это не требует доказательств для тех, кто знаком хоть с какими-то тяготами жизни.
А каковы были эти тяготы – мне лучше рассказать в стихотворении.

Детям 43-го года


В сорок третьем году родилась моя мама.
В сорок третьем году, в середине войны.
Ни секунды без ран, ни тропинки без шрама
На великом пространстве единой страны…

В сорок третьем году, в самый сумрак блокады,
В январе, в светлый день после дня Рождества.
Над сугробами – гроз громовые раскаты,
Над войной – Вифлеемская светит звезда.

А внизу – жаркий пар от разрывов клубится,
Исчезают народы, даря кровь и плоть
Территории сердца – Державе, Столице,
И родимому дому, где смотрит Господь
Со старинных икон,
со страницы Корана,
С семисвечника, ластясь лучом огневым…
В сорок третьем году родилась моя мама,
Чтоб умершим – не сгинуть,
                чтоб выжить – живым.

Да чтоб было кому по стандартному следу
Госпитального кладбища тихо брести,
С безымянным солдатом незримо беседу
Невзирая на то, что он призрак – вести…

Чтоб с утра занавеску от тёплого Солнца
Отодвинуть, и в мирном своём городке
День Победы встречать –
            жить светло, как живётся
Средь России,
  средь звёзд,
                в стихотворной строке…

В сорок третьем году родилась моя мама…







Да, 8 января 43 года.  Когда над Дорогой Жизни погиб лётчик Алексей Припорин, маме моей было семь дней от роду. Или восемь. Гибель Алексея была 16 января 43 года. От Ленинграда до районного Фурманова, родного нашего с мамой города, всего несколько часов на поезде. Ленинградские поезда ходят через Фурманов – в Иваново, в Нижний Новгород. Всё рядом.
Фронт не затронул Ивановскую область, спасительный Северовосток – область северо-восточнее столицы. Но Ивановская область была одним сплошным госпиталем. Под госпитали были отданы здания институтов, школ, домов культуры, гостиниц. Общественный транспорт стал предназначаться для перевозки раненых – так, в Иванове под «медицинский транспорт» была отдана половина трамваев.
В госпиталь превратился и Фурманов (а имя писателя Дмитрия Фурманова, сподвижника легендарного Чапаева, было присвоено городу Середе за три месяца до войны – в марте 1941 года. Дмитрий Фурманов родился в Середе, его дом и наш родовой дом стояли напротив друг друга, на Вознесенской улице, что будет потом называться Большой Фурмановской, и где на вековых липах есть ещё следы от железнодорожных гвоздей, на которых крепились верёвочные качели – в разное время мы качались на них. Вот только мой красивый старинный дом сгорел, а его дом, такой же большой и старинный,  - разрушился от времени, но всё это будет потом)
Город Фурманов был тыловым госпиталем.
Под лазареты были отданы все школы, все подходящие помещения. Одна из школ продолжала обучать детей в помещении городской бани, другие тоже обходились подсобными помещениями. Дети помогали в госпиталях на посильных работах…
Вот что рассказывает Валентина Ивановна Рубцова, 1932 года рождения, коренная жительница Фурманова о тех днях:
«Однажды по радио объявили о прибытии очередной партии раненых, при этом попросили свободных от работы горожан помочь принять их – в просьбе было что-то необычное. Мы, дети, тоже прибежали на вокзал. Прибывший состав представлял собой ужасное зрелище: изрешечены или снесены крыши вагонов, в стенах – дыры от пуль и снарядов – фашист поиздевался над беззащитным составом. Когда стали вытаскивать бойцов, получивших ранения дважды: на поле боя, и в санитарном поезде – мы увидели столько крови, беды и боли, что заплакали самые крепкие из помощников.
Потом стали выносить убитых. Тех, кто погиб во время фашистского налёта. Их было так много, что ужас сковал всех присутствующих.
Мы увидели машиниста. Он выбрался из кабины паровоза, плашмя упал на землю, какое-то время лежал недвижно, повторяя одно слово: «Довёз».
Раненых погрузили на повозки и повезли в госпиталь, что располагался в здании сегодняшней картинной галереи. Дороги тогда были вымощены крупным булыжником, повозки тряслись, подпрыгивали на камнях. Раненые, испытывая неимоверные муки, стонали и кричали. Ничего более ужасного я никогда не испытывала в жизни.
Мы проводили повозки до самого госпиталя. Когда-то здесь работала школа, в которой я мечтала учиться.
Теперь из-за наплыва военных госпиталей помещений не хватало, и мои первые школьные уроки прошли в помывочном отделении новой бани на улице Возрождения. Да где мы только ни учились: в фойе банка, в гостинице на Октябрьской улице, на кирпичном заводе. Но именно там, в первой нашей школе, мы услышали потрясающую историю подвига Зои Космодемьянской…»
Это выдержка из книги «1941 – 1945. Дети войны. Воспоминания фурмановцев». Драгоценную книгу мне подарили в библиотеке родного города, в память о моём творческом вечере для детишек летнего лагеря. Рассказанное в книге привело к появлению стихотворения «Станция Фурманов»:

Шпалы в том же мазутном узоре,
Тех же туч на закате гряда…
Словно иглы, сшивают просторы
Проходящие поезда.

Этот медленный и многотонный –
Всё цистерны брюхатые в ряд.
Тот быстрей: зеленеют вагоны,
Растрясают свой груз, дребезжат.

А потом подойдёт пассажирский –
Равнодушно глядят из окна
Жизни те – в суету этой жизни,
А ведь жизнь у природы одна.

И лишь только в картонном билете
Я узнаю, в котором часу
Паровоз запоздалый приедет
С жарким глазом на чёрном носу.

Он задержится, паром подышит,
Он заправится чистой водой,
И его машинист не расслышит
То, что город зовут Середой,

Что не надо бояться бомбёжек,
Что закрыт тыловой лазарет,
Что стоянка теперь уже может
Быть бессчётное множество лет…


Минувшее настолько рядом с нами, будто оно ещё длится…
Но пережившие войну редко делятся воспоминаниями, настолько воспоминания страшны и тягостны. И даже крупицы воспоминаний – драгоценны…
Вот запись врача Нины Николаевны  Кожемякиной, родившейся в Фурманове в год начала войны:
 «Со следами, оставленными войной в нашем, не фронтовом городе, нам пришлось встретиться значительно позже. Папа построил дом неподалёку от седьмой школы. Между школой и нашим домом имелся колодец, заваленный всяческим мусором. Жители улицы, страдавшие от отсутствия воды, решили очистить его. Принялись доставать мусор и поразились огромному количеству перевязочного материала кроваво-бурого цвета, которым был заполнен колодец. Кроме того, из него доставали гипсовые повязки, шины, лангеты. Во время войны в школе номер  семь располагался военный госпиталь. Мы смотрели на груды отходов его деятельности и ужасались количеству раненых, лечившихся здесь, тяжести их ранений, крови, пролитой нашими солдатами.
Меня долго трясло от увиденного. И я снова приставала к отцу: «Расскажи, было на войне». Он молчал, хмурился, потом нехотя отвечал: «Страшно там было. И знать вам об этом вовсе не надобно. Мы за вас отвоевали, перебили фашистов».
Я приведу справку из истории Фурмановского здравоохранения:
«В период Великой Отечественной войны в районе было размещено 5 эвакуационных госпиталей. Госпиталь № 1886 действовал с самого начала войны до конца. Сначала он размещался  в здании 1 средней школы (позднее школа № 7), где было 200 коек. К августу госпиталь занял еще и городскую больницу, а в сентябре- здание 3-ей неполной средней школы . Первые раненые поступили 22 июля 1941года. В период обороны Москвы раненых доставляли в госпиталь с поля боя и делали хирургические операции. В школах № 5 и № 6 работали госпитали № 1607 ( до 1942года) № 3440 ( до 1943года), № 5853 ( до 1944г) . Госпиталь  № 5110 располагался в п. Игнатовское ( в здании дома отдыха). За годы войны через руки врачей и медицинских сестер прошло около 20 тыс.раненых и больных фронтовиков»
Мне остаётся добавить только, что до города поезд идёт семь часов от Москвы – одну ночь, и столько же от Ленинградской области. После этой ночи раненых ждало спасение, выздоровление. Но вы уже знаете историю об одном из поездов…
Вдумайтесь в цифры: 20 тысяч раненых и больных фронтовиков… И это при том, что город очень мал… В помощи раненым так или иначе были заняты большинство жителей города.
Вот отрывок из  воспоминаний ветерана труда Валентины Николаевны Пашиной:
«В 1941 году мне и моим одноклассникам было по пятнадцать лет. Суровое время войны, словно растерявшись перед нами, не смогло присвоить нам, пятнадцатилетним,  никакого социального статуса.
Мы не были взрослыми. Взрослые, наши мамы, дол изнеможения работали на производстве, мучились в поисках того, чем накормить детей, болью исходили от страха за мужей, ушедших на войну.
Мы были ещё школьниками. Как школьнице, мама сурово говорила мне: «Ты бы, Валентина, поучила уроки-то. Стыдно, поди, перед учителями глазами хлопать!» Как ребёнок, я легкомысленно отмахивалась: «Ещё успею». Ни мама, ни я не упоминали о том, что «поучить уроки» я должна была после того, как отдежурила в госпитале, справилась с обязанностями по хозяйству, позанималась с младшей сестрёнкой.
В госпитале, сами ещё дети, мы помогали ухаживать за ранеными, писали под их диктовку письма, поднимали их настроение, выступая перед ними с концертами. Выдадут нам халаты, длинные, широкие, завернёмся в них, подпояшемся и пошли по своим палатам. Раненые рады, улыбаются. Только обход палат обычно длится недолго. Для нас готово следующее задание. Как старшеклассницы, мы помогали медсёстрам: стирали, гладили, скручивали буро-красные бинты. Случались ситуации и посложнее. Однажды мою одноклассницу Нину Рыжову, надо сказать, что она мечтала о карьере врача, позвали в операционную. Бойцу ампутировали ногу, а Нину попросили держать её. Ногу отрезали, она грохнулась на пол, а вместе с ней и моя подруга. «Ни за что не буду врачом», - сказала она после того, как её привели в чувство. Только потом, видимо, уже научившись переносить людские страдания, боль, кровь, она всё-таки врачом стала. И ещё каким!»
Да, весь город Фурманов был тыловым госпиталем…
На кладбище есть аллея с могилами воинов, одинаковые ухоженные белые памятники с красными звёздами… Но эти маленькие обелиски теряют одинаковость, если посмотреть на таблички. Сведения на табличках будто разорваны временем: где только звание воина, где только фамилия, где фамилия и имя, где имя и отчество, где – звание и инициалы…
Русские, татарские, кавказские имена… Чьи-то документы были залиты кровью, кто-то не мог назвать имя… Как оставила война, так и осталось. Несколько десятков памятников. Это немного по сравнению с количеством бойцов в госпиталях того времени. Оказывается – и эти данные есть в архивах – ивановские медики работали так, что 90 процентов раненых возвращались в строй! Только одну аллею оставили фурмановские доктора на своей земле – да и ту какую-то очень светлую, белую, как чистое небо, под белыми берёзами, близ пшеничного поля… С этой аллеей у меня связано одно воспоминание, важное для меня. Когда мне было лет пять-шесть, а может, и семь, я смотрела на это пшеничное поле в летний день. На горизонте – деревня, холмы, церковь разрушенная… И меня отчетливо позвали по-имени. Кто-то – небо или поле. Даже не голос, а – мыслеголос. Наверное, Флоренский назвал бы это проявление Словом - Логосом. Такой штрих в судьбе, который не хочется забывать, и о котором, я чувствую, надо сказать, чтобы эта информация не исчезла. Потом много чудесного будет происходить со мной в жизни, но в истоке – этот благодатный призыв. Может, у многих людей было такое «призывание» в жизни, только кто-то не обращал внимания, кто-то не счел важным для упоминания. Я и пишу, чтобы задумались – может, это и есть «призвание», «вдохновение»? Тот «голос» и вправду был похож на вздох природы… Единственное, что я могла – это привезти своих детей на то же самое место, в такой же летний день – мы вместе прошли по военной аллее, мимо аллеи «чернобыльской», мимо памятника жертвам Революции на братской могиле тогдашних лет, побывали на мусульманской части кладбища – а это, наверное, треть всего  «деревянного города». Там покоятся Марьям и Серажитдин Махмутовы, а в православной части у нас – Баландины и Сабаничевы… Мария, Михаил, Иван, Константин, Вера, Людмила и Павел…
Моим родным я обязана очень многим. Не одюжили бы они все тяготы военного тыла – и не было бы никаких моих книг…  Так, бабушка Мария была матерью-героиней, имела орден третьей степени, а детей родила не шестерых, как вырастила, а намного больше, да выжили не все. Дедушка Михаил ездил в голодные годы по дальним деревням, менял одежду и обувь , всякую утварь на продукты, так и выжили. Дядя Иван сам делал обувь, как настоящий сапожник, бабушка и дочки умели шить, старинная ножная машинка «Зингер» выручала, и инструментов в доме было много – с инструментами да умениями всегда подспорье было… Дядя Лёня воевал, но, вернувшись, о войне не рассказывал… Тётя Людмила была медсестрой, как старшая, помнила всё в  тыловом городе – но тоже ничего не рассказывала малым детям. Дядя Костя, тётя Вера, тётя Рита сами были детьми во время войны… Моя мама родилась в 43 году, младшая из детей Марии и Михаила.
О былых тяготах не желали говорить, веря в хорошее. А дети расспрашивают только о том, что слышат…  Вот и получилось, что знаю я из рассказов родных непростительно мало.  И тем не менее мне хочется привести один из моих рассказов, в котором проступает обстановка голода тех времен. Это быль, это рассказ о жизни.
Пусть он будет в книге «Знамя Победы».
А называется рассказ «Розы-мимозы и яблоко».
Прочтите.



Как приятно после восьмого марта перебрать прохладные стебли нежной мимозы, запуская пальцы в середину букета, отзывающегося звёздным запахом космического мороза!

Я неравнодушна к мимозе, к этим пушистым ветвям. Но хороши и розы, и тюльпаны, и, переложив с места на место яркие пакетики подарков, начинаешь вспоминать подарки прошлые – всё, что когда-то на весенний непременный праздник тебе дарили: как даме сердца, как обещанию счастья, как воплощению любви. Сладко поразмышлять: то подарили или не то? Тот или не тот? А разве не так?

Собственно, вся жизнь женщины состоит из подарков и воспоминаний.

Конечно, вспоминаются цветы. Помню огромную орхидею, царски покорную букетной доле. С ней я нафотографировалась всласть. Помню и охапки гвоздик, где число цветков равнялось числу моих тогдашних лет. Как родного, помню толстый кактус, долго не решавшийся зацвести.  С трудом воскрешаю в памяти бизнес-букеты, вычурно-броские, будто палитра художника. Помню и ведро с разноцветными розами, ведёрко обычное, пластиковое, набитое колючими стеблями с коронами королевских цветов.

Вспоминая это ведёрко, сразу вспоминаю и другое, серебряное. Но это был подарок не для меня, и я его воочию не видела.

Серебряное ведёрко с чёрными розами – подарок из юности моей крёстной мамы, Марии Ростиславовны Капнист, тонкой актрисы, удивительной женщины, часть жизни оставившей в лагерях, но не позволившей  отнять у себя достоинство и духовную красоту. Да и духовную свободу тоже.

Серебряное ведёрко в её жизни было до лагерей, в зимнем старорежимном Петербурге.

Сказать: Мария была красавицей – это всё равно, что промолчать. Мне, взрослой уже девушке, Мария Ростиславовна показала альбом со снимками своих мамы и папы, сделанными ещё до их знакомства.  И у великолепной женщины, и у изумительного мужчины на снимках шеи были огружены лентами с медалями – это были награды Парижских выставок, медали за «красоту и породу». Я была поражена: до тех пор я думала, что медали за красоту и породу мыслимо давать только братьям нашим меньшим. Однако же.

Сказать, что Мария покоряла сердца – опять же, не сказать ничего! Но был среди поклонников такой, кто от юной гордячки нипочём не отступался. Замуж Мария в том студёном Петербурге не собиралась, хотя было – пора. И тогда она сказала этому пламенному поклоннику: «Выйду за Вас тогда, когда преподнесёте мне те чёрные розы в ведёрке, что в витрине на Невском».

Розы те стоили едва ли не состояние, и знал о них весь Петербург. Владелец лучшего ювелирного салона, невесть откуда взяв их, выставил к Прощёному воскресенью в витрину простую вроде бадью, но тончайшей работы, чистейшего серебра, узорочьев необыкновенных, и поместил в неё  крупные чёрные розы. Живые! Кто когда видел подлинные чёрные розы в бадье из неподдельного серебра?  Диковинка стала новостью номер один в те дни. Если вы думаете, что это были темно-бордовые, даже темно-темно-бордовые розы, то вы ошибаетесь!

Розы были чернее чёрной туши, темнее темени, в которой хоть глаза выколи. И кололи глаза многим франтам и дамам, но ведь и разум не дремал! Целое состояние через неделю облетит, - напоминал разум. На память лишь часть состояния, то бишь бадейка, останется. Разум был прав. Но сердце горячего Марииного воздыхателя решило своё.

И наутро ведёрко с розами перед Марией стояло. Серебряное ведерко. С чёрными розами. Была сыграна свадьба.

Да, Мария не была влюблена так, как молодой супруг. Но одной большой любви достаточно, чтобы хорошо было обоим. Чтобы радостно было и счастливо жилось. И дочку, родившуюся после в лагерях, назвала Мария Радой. Что значит «свобода». И что созвучно слову «радость».

А когда вернулась Мария на свободу через десяток лет, и когда телеграфировала из городочка, чтобы встретили её с поезда в столице, то увидела на перроне опять-таки цветы в руках родного человека. Розы, только не такие чёрные. Просто сильно бордовые. Ведь не было уже ни Петербурга, ни знаменитого ювелирного салона на Невском.

Хотел родной человек, чтобы вспомнила  сразу Мария все счастливые дни. Но сам вспомнить её не смог. Бегал, молодой, здоровый и сильный, по перрону, ища свою Марию, старушку блеклую не замечая. Несколько раз проскочил мимо, статным женщинам в лица заглядывая. И лишь когда опустел весь перрон – не узнал, но понял, что за старушка осталась с ним вдвоём.

Вот такая история.

И всё же, несмотря на расплату, которую порой готовит нам судьба, даря таланты да красоту, какая женщина не захочет получить в подарок серебряное ведёрко с чёрными розами?

Я же знаю про подарок дороже.

Его подарили моей тётушке, тёте Вере.

В отличие от южно горящей красоты Марии Ростиславовны, тётя Вера, Вера Михайловна, была славна спокойной, светлой северной красотой. Аристократически красива, но жила в костромской глубинке, где никто медалей за красоту не давал. Она была школьницей, когда пришла война.

Глубинку нашу война боями не затронула: только госпитали да голод, голод да госпитали. И вот в этот голод да холод, в суровую, военную зиму, немало собравшую смертной жатвы среди  тылового Поволжья, да зато подморозившую пятки ворогу, вот в эту зиму под праздник восьмого марта положили Вере в парту яблоко.

Чудом каким-то сбереглось осеннее яблоко до весны, в городке, где все запасы подъели и переели, и дождаться не чаяли хоть первой травки, и чай заваривали из лесной коры, и хлеб пекли из размолотой сухой лебеды…

И вот мальчик, которому тетя Вера моя сильно тогда нравилась, положил ей в парту незаметно яблоко.

И я вспоминаю об этом и думаю: не было в моей жизни такого дорогого подарка.


Вот и весь рассказ. Вот рассказ о реалиях жизни «детей войны».  Тётя Вера родилась в 1935 году, и умерла в 1992. Порок сердца, полученный в детстве, не дал прожить долго. В начале войны Вера Баландина пошла в первый класс… Я ещё раз повторю, что перегрузки были – не для детей. Так, Валентина Дмитриевна Назарова, чье детство пришлось на войну, вспоминает, как они с друзьями прятались от фашистских самолётов, летающих на бомбёжки… Дети были включены в военное время: кто-то, должно быть, оказывал посильную помощь взрослым, но все они совершали главный свой «подвиг» - выживали, жили, чтоб воспитать следующие поколения, чтобы подарить жизнь новой России. Этот подвиг заслуживает благодарности сердца, заслуживает благодарности общества.
И есть в рассказе та судьба, о которой скажу несколько слов.
Мария Ростиславовна Капнист… Внучка Василия Капниста, поэта, друга Пушкина… Она делала большие успехи в театральном деле, блистала на сцене, училась на актрису. Конечно, когда началась война, она бы участвовала во фронтовых бригадах, поднимая дух воинов концертами: от неё даже в преклонные её годы глаз было на отвести. А может, она воевала бы: ведь на гербе Капнистов был начертан девиз: «В огне неопалимы». Патриоты, пламенные люди, преданные Державе… Но в августе 1941 года Марию отправляют в лагеря. Что было причиной? Возможная «неблагонадёжность» или злой навет? Часто, пользуясь обстановкой, завистники писали ложные доносы… Во время опасное, когда стране приходилось остерегаться шпионов, диверсантов, - недосуг было разбираться в правильности донесений. Быстрее было – реагировать, и злые наветы  зачастую достигали цели…
Я вспоминаю один разговор с юношей, чей дедушка сгинул в лагерях. Юноша винил Сталина в судьбе деда. Тогда я спросила: «Скажи, разве сам Сталин приезжал в подмосковную даль, в Подъячево, арестовывать твоего дедушку?» Юноша был удивлён. «Тогда кто был причиной?» - спросила я. И юноша сказал, что арестовали деда из-за доноса соседа, который очень завидовал добротному хозяйству, телеге и лошади… Так получается, даже не обстановка сложная виной всему. Обстановка только давала «добро» действовать в случае необходимости. Виной всему – людское зло, и уходит проблема  к библейским Авелю да Каину, сыновьям Адама и Евы, к грешным душам людским.
Вот по такому злому, завистливому навету был сослан в лагеря и наш радонежский поэт Виктор Боков. Пусть потом справедливость восторжествовала, навет был признан ложным – но войну солдат Боков провёл в «сибирском сидении». А как это горько для патриота, для воина – вместо проявления доблести чувствовать себя не вправе защитить Родину…
Потом, возвратившись из лагерей, напишет Боков великую песню – «Оренбургский пуховый платок», гимн всем матерям, гимн любви к матери.
Так изболелось сердце поэта, что выплеснулись в людское море слёзного терпения слова этой песни.
Окончилась война.
 А разве виновны многие прекрасные люди, что провели они войну – «сидельцами»? 
Их труд вливался в дело Победы, и труд нелёгкий: на лесоповалах был поэт Виктор Боков, на рудниках была актриса Мария Капнист.
На карельских каменоломнях сгинул, погиб дедушка моего мужа, Василий Власов – добывал камни для строительства Беломорканала. А всей-то вины, что был председателем колхоза под Загорском, умелым и удачливым хозяйственником.
На Соловках расстрелян был Павел Флоренский, создававший в лагере витамины для раненых и ослабленных людей – и это был посильный вклад  великого учёного в дело Победы…
В Знамени Победы есть ниточки и детей войны, и горьких сидельцев. И забывать об этом нельзя: великая Победа воинов, тружеников, – и их Победа тоже. Это была и их война, не менее тяжёлая, не менее скорбная, а может быть, даже более долгая.
Знамя Победы…
Оно наше общее, это Знамя.
Наше общее великое дело.
Оно над нами, как небо.
И будет всегда.