Евгений Рейн Собаки и единороги

Так, пойдём...
 
                А л е к с а н д р у  К у ш н е р у
 
Так, пойдём… Поведу вдоль канала и мимо собора,
через Пряжку к Неве, лесогрузам, дворцам и мостам,
наглотаемся дыма, разброда и разговора,
и простора, конечно, разбавленного пополам
нашим временем, здесь, мимо этих гранитов протёкшим
вместе с невской водичкой в Маркизову Лужу, в ничто,
по пути языки непременно и вволю почешем,
всё, что знаем, уложим с тобою в одно решето.
Здесь вот всё и случилось, недаром нас тянет и тянет
в этот город, заученный точно походка слепца,
потому ли, что он никогда ни за что не отстанет,
так и будет, как морок, водить нас с тобой до конца.
Подожди, чуть стемнеет, и улицы станут пошире,
потому что раздвинутся смутной вдоль стен полосой,
запестрят, замелькают как будто колонки цифири,
вместе с газом светильным замаячит фонарь дуговой.
Вот теперь погляди: до чего же знакомые лица —
бакенбарды, бородки и, углём подведённый, глазок…
Нас они не узнают и нам не откроют границу,
можно лишь подглядеть суету эту наискосок.
Наше место при них, ведь на то и даровано зренье,
чтобы видеть сквозь сумрак, опущенный на календарь —
то, что видно в потёмках, тому предстоит воскресенье,
то, что явно и крупно, уходит в блаженную даль.
Будем слушать раскаты, мусолить старинные сплетни
за Таврическим садом, у Фонтанного дома впотьмах,
точно медиум в трансе, шепоток подбирая последний
на вертящемся блюдце, запущенном в полный размах.
 
2015
 
 
 
* * *
 

На кладбище этом осеннем
подмёрзли венки и кресты.
Ты ходишь сюда за прощеньем —
что думаешь вымолить ты?
Ты смотришь на мелкую речку,
на тёмную дачу свою,
уста приближая к колечку,
ты думаешь думу свою.
О том, что исполнились сроки,
и вечный огонь запылал,
и то, что твердили пророки —
всё это он сам предсказал.
Опять ты стоишь на пороге,
зачем не идёшь напролом?
Собаки и единороги
пируют за общим столом.
Тебя накрывает возмездье
за алчный и жалкий оскал,
померкло в зените созвездье,
закончился траурный бал.
 
1980–2015
 
 
 
В снегах
 
Пух и прах, и мягкие сугробы,
Выше Альп неспешная гора,
Снег сейчас гораздо выше злобы,
Больше утешенья и добра.
 
Хлопья налетают, отлетают,
Молча, нахлобучив свой парик,
И уже, наверно, не растают,
Завалив моря и материк.
 
Хорошо стоять под этим снегом,
Веруя, что это навсегда,
Доверяя снегу вместе с небом,
Пасмурным, как снежная звезда.
 
2012
 
 
 
Афиша
 
Над фиолетовою грязью
всех мостовых в апреле питерском,
примешиваясь к безобразью,
небесной тряпкой город вытерши,
над конками и над каналами,
над рысаками в синих сетках,
над колоннадными развалами
«Асторий» вычурных и терпких,
примазанная вязким клейстером,
светлела свежая афиша,
однажды огнеликим вечером,
прохожего остановивши,
она его пугала буквами
с какой-то наглою повадкой —
и угловатыми и круглыми —
с самоуверенностью гадкой,
вовсю размахивая титулом,
на что-то криво намекая,
кометой просверкав над Питером,
туманом зябким намокая,
грозя невероятным будущим,
пророча из канавы мглистой,
на ней меж праздничным и будничным
торчало слово «ФУТУРИСТЫ!!!».
 
2012
 
 
 
Отплытие
 
Ленивый день над праздничной водой,
Речной трамвай до островов далёких,
Приливы воздуха привольной чередой,
Уютно застревающие в лёгких.
 
Всё дальше уплывая за дворцы,
Отталкивая лодки и перила,
На набережной в каменной горсти,
Напрасно растопыривших удила,
 
И вот уже на Невку поворот,
Кирпич багровый фабрики прибрежной,
Над головой рассеянный полёт
Всей атмосферы маетной и нежной.
 
Всё ближе, ближе тот блаженный край.
Где, наконец, никто тебя не встретит,
И сколько ты его ни задирай,
Он не проявит ни задор, ни трепет.
 
В обратный путь нисколько не спеша,
Дождаться бы с терпеньем Робинзона
Туманных дней, где тёмная душа
Живёт в тиши, разбрасываясь сонно.
 
2012
 
 
 
На Волге
 
Ярославль проплывал куполами церквей,
волжский ветер свежел всё скорей и скорей,
мутноватой волне помогая.
Я стоял на корме, наблюдая, курил,
как взлетала и падала возле перил
светло-серая чаячья стая.
 
Пусть не слишком начищены ручки кают,
и, бывает, в салоне не то подают,
Волга правильно катится в Каспий,
слава Богу, что ей никуда не свернуть,
и по карте проложен единственный путь —
по великой равнине скуластой.
 
Приближалась под вечер родная страна,
сокращались её ширина и длина,
только палуба и оставалась,
репродуктор сипел музыкальный отбой,
и невнятная нота кривой запятой
за оглохшее ухо цеплялась.
 
Воздух зорко темнел, своевольно дыша,
проступало созвездье Большого Ковша,
и подрагивала машина.
Утомлённый простор уходил на покой,
было всё согласовано с Волгой-рекой,
и как до сотворенья — едино.
 
Я и сам притворился неспешным глотком,
наименьшей молекулой, тем пустяком,
безбилетным попутчиком летним,
пригашённым окурком блистающей тьмы,
узелком перепутавшейся бахромы,
под всемирным зазубренным гребнем.
 
2012
 
 
* * *
 

Крепче кофе только смерть,
Лучше сумерек — коньяк,
Надо, всё-таки, суметь
Продержаться кое-как.
 
И на переломе дней,
Где темнеет Козерог,
Быть судьбы своей умней
В новогодний вечерок.
 
Пусть померкнет мой экран,
Съест глаза последний вспых,
и всего один стакан,
чтобы выпить на двоих.
 
2015
 
 
 
Муза
 
В бессоннице позднего часа,
сужая петлю на ремне,
как самое злое начальство —
зачем ты приходишь ко мне?
 
Как страшный невидимый морок,
и ставя на прошлом печать,
зачем я блуждаю в просторах,
где надо тебе отвечать?
 
Твои несказанные пальцы
отводят ночной кислород,
и если мы оба скитальцы,
то это уже не пройдёт.
 
Нам хватит такого союза,
в конце ты бываешь нежна,
ты лучше, чем солнце, ты — муза,
ты больше, чем мать и жена.
 
2012
 
 
 
Красное
 
Как много красного отпущено тебе —
И волосы, и губы, и понятья…
Коралловое, морщась при ходьбе,
Колена выше поднималось платье.
 
Поджечь, пропить, развеяться, пропасть
Когда угодно ты была готова.
И до восьми ты не могла проспать,
Ложилась в пять, и в семь вставала снова.
 
Ни слова правды… Только идиот
Тебя назвал бы сгоряча лгунишкой.
За десять лет я лишь в последний год
Тебя увидел скучной и поникшей.
 
Когда закатный вылился кагор
На островах в замызганном буфете,
Превозмогая твой пустой задор,
Я вырвал у тебя признанья эти.
 
Ты рассмеялась гневно, и тогда
Я угадал, что утаить хотела,
И в краске запоздалого стыда
Я подглядел, что ты уже сгорела…
 
1990
 
 
 
Из письма Льву Лосеву
 
Теперь, когда лишь типографский шрифт
нас вызывает, как спирит заядлый,
в стасованной колоде правд и кривд
какой же туз не оказался падлой?
 
Другое дело — Фрунзенский район,
та жизнь между Фонтанкой и Обводным…
Что ж, свет широк, но с четырёх сторон
и он закрыт проклятьем первородным.
 
Широк-то он широк, да невелик,
и потому я повторю упрямо:
«Все игроки международных лиг
не стоят ленинградского «Динамо».
 
Всё кончено. А то, что впереди,
я полагаю, будет шито-крыто.
Недаром в Техноложку по пути
я высмотрел Великого Спирита.
 
И вот судьба — весь век нелепо жить
марионеткою развязной и усердной,
чтоб Кукловод, водя тебя за нить,
таскал слова из немоты предсмертной.
 
1980–2015
 Опубликовано в журнале:
«Знамя» 2015, №8