Пустая чаша

Встретив в Афинах Сократа, Платон сжег все свои сочинения. Ему помогал Гефест. Он принес неземной огонь для костра. Поэтому книги Платона и остались в природе. Если их сжигал сам бог огня, значит, они были богоугодны. Значит, Платону  суждено быть их автором, сколько бы раз он их потом ни сжигал.
Платон пришел в ученики к Сократу, сыну каменотеса, хотя Сократ, никогда ничего не писавший, ничему не научил и Платона.
Отец Сократа заранее обтесал камни, которыми могли бы побить пророков,  -   тех, что много лет спустя принесут божье слово.
А мать Сократа, повивальная бабка, много веков назад приняла все роды, чтобы единственный младенец родился на земле в назначенный день и в назначенный час.
После этого Сократу можно было ни о чем не писать: Сократ знал все. Сократ знал и о чистовике. И он писал в чистовик своим письменным безмолвием. Сократ заносил в чистовик совсем не то, что ему приписывает человечество. Он заносил туда не мысли, не чувства, не изречения, он записывал свое молчание.
И почти все после Сократа будут обречены писать только в черновик.
В мире есть чистовик, и есть черновик, и они оба необходимы миру. И чтобы ярче сиял чистовик — скрытое откровение божье — нужно, чтобы ярче чернел черновик — глагол человечества. Многие из сочинителей, догадываясь об этой правде, даже рукописи прекрасных романов жгут по многу раз, желая приблизить их к чистовику, что вовеки невозможно. Но даже само стремление это — благо.
Платон тоже стал стремиться к этому, увидев Сократа.
Но Сократа-учителя заботило другое — чтобы никого не осталось в окрестностях чистовика, кроме самого Сократа, и чтобы как можно дальше от чистовика отдалился Платон.
Сократ, отодвигая Платона от чистовика, толкал его на путь, единственно правильный для Платона. Не слушая речи и наставления Сократа, Платон хотел услышать, что Сократу шепчет незримый ангел. Но ангел и сам слушал Сократа, стремясь расслышать слова, приготовленные  для бога.
Сократ, передвигаясь по древнему городу босиком, искал крохотный камень, отколовшийся от глыбы, которую обтачивал когда-то его отец. Сократу приснилось, что именно этот кусочек глыбы вобрал в себя отблеск сверкающей истины. И Сократ искал его  и всегда ходил босиком, надеясь ощутить под ногой каменный осколок. А если посчастливится, то и поранить ногу об острие камешка, чтобы — кровно сродниться с истиной.
Если этот камень  вознесен в вышину, то Сократ ждал его и с неба. Он всю жизнь тайно ожидал чудесный град над Афинами...
Град был, но его не заметил Сократ. И не мог заметить, потому что этот град незримо прошел по земле, надежно спрятавшись в стуке дятла по тысячелетнему дереву, в громе горного обвала, в шепоте осыпающегося гороха на морщинистом от засухи поле. Этот град, наконец, утаился в стуке бездомного летописца в окно лачуги на краю какого-то давно угасшего селения.
Много неузнанных летописцев кочевало по земле, много кочевало и племен.
Кочевые племена — будто бродячие домовые территории, которую собирался на земле обжить бог для своего идеального племени. Племя это ожидал и Абу Талиб на свою родину, и оно шло — как небесный посланник на землю. Без апостолов, без божественной книги, без срывания печати пророков...
А пока по красным пескам бродили кочевые племена арабов, охраняя эти земли.
По Афинам одиноко бродил Сократ.
Сократ один знал о существовании тайного солнца. Оно освещало чистовик, постоянно находясь под покровом  чистого, дивного пергамента.
Но сам Сократ, ключник тайного солнца, которое никогда не будет открыто, творил о себе земную легенду. И уже по привычке домового он неслышно звенел ржавыми ключами.
О чем-то догадывался Аристофан. Он высмеял Сократа, вроде бы поклонявшегося странным богам — облакам, громам и бурям.
Но Сократ не столько поклонялся бурям, громам и тучам, сколько, глядя на них, видел Всевышнего. По их свирепости и по их мрачности он узнавал о гневе Всевышнего, о его близких и далеких помыслах. Это и было его верой.
Аристофан смеялся. Но пусть он лучше смеется, чем говорит серьезно. И пусть все смеются над Сократом, он озабочен лишь своим делом. И чтобы делать его, Сократу достаточно и нескольких восторженных учеников. Он их заставит писать стихи, и это их безвозвратно отдалит от чистовика.
Смех Аристофана, однако, был злым. И злые афиняне осудили таинственного Сократа и приговорили к смерти — исполнение небесного предназначения не прощается на земле. Земля мстила ему еще и за сокрытие тайны о чистовике. Мстила за то, что Сократ морочил соотечественникам головы, не веря своим же проповедям.
Сократ хорошо знал свое предназначение. Он его выполнил и спокойно выпил чашу с ядом, но прежде снял оковы, в которых просидел целый месяц, ожидая казни.
А перед тем, как выпить яд,  Сократ  потребовал от учеников, чтобы они принесли в жертву богу врачевания Асклепию петуха. Хотя более, чем Асклепию, петух был нужен самому Сократу, чтобы в иной жизни восторженно оповещал старца о восходе и закате тайного солнца — солнца, о котором Сократ единственный знал на земле...
Сократ не нашел осколка камня истины, и не пропел его пророческого часа петух, еще не принесенный в жертву божеству. Сократ выпил чашу с ядом, оставляя на греках вину за убийство поэта. Вину — чтобы прозрачнее жил его народ в окрестностях чистовика...
Этот страшный старец хотел жить в двух мирах одновременно. Он и в Греции хотел остаться навечно — на территории неизгладимой вины греков за убийство Сократа. Он выпил чашу с ядом, как живую воду.
И эта чаша вовеки осталась пустой. И если даже ее когда-нибудь поднесут грядущему поэту, то он увидит на дне чаши только лукавую улыбку Сократа.
Сократ преклонялся перед тучами, громами и бурями, потому что они были истиной без доказательств. Сократ в них верил — и в этом смысле он и впрямь молился им. Вселенная была единственной из сущего, над чем Сократ не насмехался.
Сократ не столько молился странным “богам” — тучам, громам и бурям, сколько вглядывался, хладнокровно и пристально вглядывался — плачет ли небо от его речей, плачет ли от его молчаливой мудрости вышина?
Небо ценило Сократа и изначально прощало его. Сократ заслужил это прощение своей заботой о чистоте чистовика и о черноте черновика.
Но небо не плакало ни над речами Сократа, ни даже над его смертью.
Природа вела себя так, как будто ей не было дела до сына каменотеса. Тем более, Сократ уже легендой оставался возле чистовика неписаной книги.
В нем жил демонический дух, который хотел поссорить его со Всевышним. Сократ хладнокровно выпил яд еще и потому, что жаждал отравить этого демона в себе, ни о чем больше не вещать, поскольку все изреченное есть неправда. Сократ не писал, не марал чистовик, но даже этого казалось мало, чтобы стать учителем богов. А он уже хотел быть учителем не только Платона, но и наставлять самого Аполлона и Гефеста, чтобы обратить их в свою веру, о которой Аристофан почти догадывался. Но в вере Сократа, сочиненном им самим, еще не было уверено небо. Вера Сократа была еще преждевременна, и ее не успел прочесть Всевышний — ведь Сократ ничего не писал.
Сократ ничего не писал, потому что час последней Книги еще не наступил. И об этом знал Сократ, еще и потому не писал. Он ждал, но — не дождался.
Неписание Сократа — это его великий пост, его чудесное воздержание накануне его перерождения в наставника богов. Сократ верил в это перерождение, Сократ верил, что тот жертвенный петух прокричит, сообщая богам о его новом рождении. Тот же петух возвестит миру о рождении тайного солнца над грядущей землей...
И кто на земле будет видеть восходы и заходы тайного солнца Сократа? Платон? Аристотель? Лишь грядущий поэт! Он тем отличается от пророков, что единственный на земле воплотил в себе язычество. Язычество, изгоняемое миром при помощи  “философских камней”, не могло вознестись в небо, но оно воплотилось в поэте. Оно до сих пор живет в нем и будет вечно жить. Идолы отставлены богом и отныне смиренны, домовые превращаются в ангелов, и остается одно-единственное божество для преклонения — земля. Она пишет портрет поэта. Межи-морщины соединяют и разъединяют ландшафт, когда ландшафт, случается, ссорится сам с собой. Но нет противоречий, а есть божественные парадоксы. Имеющий глаза — узрит, имеющий душу — почувствует, аскетичный духом — содрогнется. А рожденный поэтом — опишет!
Поэт часто шел ночами. Его дорогу освещали тайное солнце и лунная печать пророков, поставленная богом на его ландшафте.
Печать пророков узрел еще Абу Талиб, а тайное солнце видел Сократ. И маску шута, и маску мудреца Сократ надевал одинаково для того, чтобы никто до времени не мог заметить в его взгляде таинственное, неизведанное сияние. Лишь Аристофан что-то вроде бы видел, но подумал о сумасшествии Сократа, этого блаженного сына каменотеса.
Какой каменотес приготовит чудо-камень для ваятеля солнца?
Какая повивальная бабка примет тайное перерождение Сократа?
Но никакой повивальной бабки не будет возле неба, когда каждую ночь будет рождаться солнце Сократа, ведь непорочное рождение красивых легенд находится во власти Всевышнего...
Но Сократу не хотелось стать автором легенды. Ему самому хотелось стать легендой, чтобы его имя, занесенное в черновик Платоном и Аристофаном — вот еще для чего ему нужен был грамотный Платон, — было перенесено в чистовик.
В чистовик записывалось многое, но в нем ничего не оставалось. Чистовик хранил свою непорочность для истины. Сократ знал об этом. Сократ хотел предшествовать истине в чистовике.
Сократ хотел видеть автора чистовика. Он и его наставником согласился бы стать. Но ни одна птица еще не возносилась столь высоко, чтобы можно было выдернуть  у нее перо и макнуть в чернильницу таинственной ночи...
Однако недоброжелатели утверждали: Сократ втайне что-то писал и рукописи передавал своим ученикам. Миру, конечно, уютнее думать, что Сократ писал, ведь ужас, который вызывает неписание поэта, невыносим. И миру приятнее знать, что на случай вселенского похолодания на земле есть еще и рукописи Сократа, и их можно будет сжечь во имя спасения земли.
Но рукописей не было, потому что сам Сократ, зная о тайном солнце, никакого холода не боялся. Рукописей не было и потому, что, ожидая поэта, которому предстоит перенести несколько текстов из черновика в чистовик, Сократ мог ничего не писать. К тому же еще Платону предстоит много писать.
Платон, оставшись без Сократа, страдал. Сократ не сказал, куда уходит, но Платон мог догадаться: Сократ не ушел в случайный мир. Платон мог догадаться, что его учителя с ним и не было.
И Платон, страдавший и почти пропадавший в одиночестве, стал отчаянно сооружать свой космос — сочинять свою легенду. Платон создал свое космическое пространство — пытаясь в нем обнаружить Сократа. Платон описывал богов, надеясь обнаружить в этот миг беседующего с ними Сократа, наставляющего теперь уже их и  по-прежнему, в чем уверен Платон, неискреннего. Платон всю жизнь создавал свой космос, овладевал мыслимым и немыслимым пространством, чтобы все же настигнуть в нем Сократа.
Платон хотел понять, почему Сократ так долго притворялся неграмотным, почему он ничего не писал? Ведь, если Сократ ничего не писал, значит, он все-таки знал о чудесной книге? А Сократ не писал потому, что существовало пространство чистовика. Оно не завоевывается. Это единственное пространство, которое вне времени и в котором теперь, видимо, оказался Сократ.
Но возле Зевса, Афродиты и Гефеста Платон никогда не мог бы обнаружить Сократа. Языческие боги, как оказалось тысячи лет спустя, жили в пространстве черновика — да хранит бог пергаменты Эсхила, Софокла, Гомера...
Неизвестно, пригодился ли и петух Сократу, но он когда-нибудь торжественно возвестит Вселенной о чудном времени чистовика — об эпохе чистовика.
Многое, очень многое из черновика устремится в чистовик, но его пространство не будет подвластно поэту. Оно останется в безраздельном ведении Всевышнего, и поэт может стать лишь летописцем.
Многое устремится из черновика в чистовик. Греческие боги даже прикажут Гефесту выковать небывалые доспехи, чтобы с боем овладеть творящим пространством. Но на солнечном чистовике не будет ни буквы, чтобы запечатлеть миф о ком-то из богов...
Платон понял, что старик Сократ лукавил, и его следов нет даже в том пространстве, где они вроде бы жили вместе. Они никогда не были рядом.
Платон умер в день рождения Аполлона — бога чистописания.
Платон умер — значит, вновь воскрес Аполлон, в чьих руках находился жгучий свиток — черновик солнца. Солнце являло земле только свое жгучее сияние, но у солнца больше, чем сияния, было тревог, которые вещий Аполлон записывал в черновик, скрытый от глаз других богов.
А в чистовик летописцы-ангелы заносят тайный свет, чтобы он не ослепил человечество.
И  грядущий поэт, чтобы явить миру единое божество — землю, призван соединить черновик и чистовик. А соединить их можно, наверное, только в неизреченном слове, в безмолвной поэме.
Поэта можно видеть по-разному. Сократ, возможно, видел его со свитком, Платон его представлял в образе чудаковатого, но жуткого Сократа, а Абу Талибу он виделся во главе долгого каравана жертвенных верблюдов...
Ведал ли о себе сам поэт? Кем он сам себя видел? Племенем, целым племенем, которое придет при сиянии чистовика на землю.
Впервые племя будет поэтом!
И впервые за многие тысячи лет это племя будет знать, что земле бывает больно не только от ударов и взрывов, но и от грубых шагов по ней, особенно, когда шаги эти ведут в сторону от бога. Земле может быть больнее от босых ступней бродячих философов и поэтов, чем от подкованных сапог воинов.
Путь Абу Талиба по пустыне ласкал землю. Путь Сократа по древнегреческому простору ласкал землю. Путь Платона, что часто шел по следам Сократа, тоже не причинял боли земле.
Платон, которого после смерти назовут сыном Аполлона, в доспехах от Гефеста направится завоевывать пространство чистовика и встретит там старца, по-прежнему похожего на Сократа, охраняющего чистовик. И уже не наставляя на путь истинный своего ученика, Сократ покажет Платону ту сторону света, откуда Платон явился. И Платон увидит сияние, устремившееся то ли за ним, то ли за Сократом. Но, лишь зацепившись за чертополох, сияние оставалось на земле...