Коварное Кавказское солнце

      КОВАРНОЕ КАВКАЗСКОЕ СОЛНЦЕ
      (Страницы старого путевого дневника)


      Ну, вот и он – Кавказ! – весь залитый ослепительным солнцем…
      Именно к нему, этому огненному небесному божеству, зависшему над морем, я терпеливо пробирался, претерпевая в пути томительное ожидание и навязчивое пассажирское общение. Но после долгой мучительной тряски в поезде нестерпимо хочется лишь одного – спать.
      От станции по раскаленной пыльной дороге добираюсь автобусом до курортного поселка Чаква под Батуми. Автобус забит уставшими от поезда пассажирами, дышащими духотой и летящей в приоткрытые окна пылью. На соседнем сиденье у окна – пожилая пышная дама с осветленными перекисью волосами, обливаясь потом, обмахивается журналом. Но эта пустяковая прохлада до меня не долетает. Душно…

      Разбитые дороги, и опять трясет, как сутки трясло в поезде. И опять томительное ожидание, которое постепенно заполняется  обрывками воспоминаний о самом начале моего пути. Расставание на вокзале в окружении мелькающих лиц и дорожных сумок. Влажные женские глаза, – то ли от беспомощной злости, что уезжаю один, то ли еще от не совсем ушедшего ко мне чувства, – некогда любимые женские глаза, которые боятся встретиться с моим взглядом и что-то бессмысленно разглядывают по сторонам. Куцые избитые слова, разделенные тягучими паузами оглушающего молчания. И это молчание о том, что расставание, как мы оба понимаем, навсегда.
      Из этих всплывающих обрывков недавних событий сами собой начинают складываться и рифмоваться в голове еще не ясные мне самому строки.
      Как не сказать избитых слов,
      простясь навек в вокзальной пыли?
      Ведь это мы, моя любовь,
      слова прекрасные избили.
      О чем сказать тебе еще?
      Что пали все кариатиды,
      и что под этот мир для вида
      мое подставлено плечо?..

      Мы не знаем сценария жизни. Мы даже не знаем, есть ли он. Мы можем верить только в любовь, потому что умеем чувствовать, когда она есть и когда ее нет. Еще нет или уже нет. Мы чувствуем больше, чем знаем, потому что чувствуем чаще, чем размышляем. И вот однажды вы вдруг понимаете, что любовь побеждает всё, даже саму жизнь! Потому победа в любви, как известно мужчинам, может быть одна – бегство. И желательно подальше, где можно просто забыть обо всем и писать стихи. А писать стихи – это одно из немногих удовольствий, после которого не приходится раскаиваться.

      Но я продолжал твердо сомневаться в мотиве своего поступка отправиться в это путешествие, которое действительно было похоже на бегство. Бегство от любви. Но не от любви как принципа, а от того конкретного случая любви, когда всё так невыносимо запутано и дико набило оскомину от бесконечно повторяющихся тяжелых сцен, потерявших всякий смысл, чтобы каждый раз их распутывать, теряя силы и нервы.
      Я всё ждал, что голос разума назовет меня вполне невинным, хоть и беспечным идеалистом и романтиком, который просто полон жизнелюбия и, защищаясь от отрицательных эмоций, решил сесть на поезд, набитый веселыми людьми, и уехать на юг. А куда еще едут идеалисты, когда рука любви перестает гладить их по шерстке, а уже крепко держит за горло? Но интуитивно я сознавал, что если голос разума и идеализм как-то уживаются оба в моей жизни и даже соседствуют, говорят они на разных языках и стараются принципиально не замечать друг друга. Нет, на голос разума надеяться было нечего. Приходилось убеждать самого себя, что эта поездка – обычный поиск творческих впечатлений.
      Да уж, полноценно рассуждать о превратностях жизни и любви можно разве что в длительных автобусных поездках, когда куча свободного времени, а заняться нечем. Есть в этом что-то печальное.

      …И в то мгновение, когда я, почти сомкнув глаза, вдруг увидел, как переворачиваются за окном облепленные густой зеленью гигантские холмы и медленно валятся набок…
      …и сквозь их падающее величие продолжают скрипеть полки и качаться стены узких вагонных коридоров, по которым, громыхая сверкающими мечами и наплечными пряжками, сурово проходят древнеримские воины…
      …а навстречу им, как грациозная балерина, движется, покачивая бедрами, проводница с серебряным подносом, на котором в том же ритме покачивается янтарный чай в стаканах с воткнутыми вкось звякающими ложечками – нектар для легионеров и просто страждущих…
      …а за мелькающим в вагонных окнах пейзажем призрачно возникают еще недавно любимые глаза, и полупрозрачные руки тянуться, чтобы обнять мою шею, и полуоткрытые губы мелко-мелко тычутся в мое лицо, словно хотят запомнить и пометить каждый сантиметр кожи своим прикосновением, своим дыханием…
      …а по перрону с тяжелыми поклажами мечутся отъезжающие и только что приехавшие, вместе с римскими солдатами, их фламинами, авгурами и жрецами, в лавровых венках и с оливковыми веточками, смешиваются в одну толпу, над которой с грудным плачем в голосе надрывно звучит рефрен женской песни – как напутствие, как заклинание для уезжающего мужа:
      Пусть там у тебя не встанет,
      Пусть там у тебя не встанет,
      Пусть там у тебя не встанет
      Беда на пути!
      …и увядающая крашеная дама с соседнего сиденья вдруг поворачивает свое мешковатое лицо, и начинает грозить пальцем и поучительно тыкать им в мои рукописи, упрекая меня в непростительной тяге к историческим параллелям…
      …слышится жалобный звук тормозов. Стоп! Я, кажется, на секундочку уснул…
 
      Наш автобус останавливается у шлагбаума в Чакву.
      Шлагбаум поднимают два скучающих аджарца в тяжелых, потерявших цвет пиджаках и сапогах, несмотря на жару. Им лет под сто. Острым южным глазом замечают пожилую даму через пыльное автобусное стекло.
      Вдруг радостно запрыгали, машут руками и кричат:
      – Блондынка, блондынка! Болшой спасыба, что прыехала!

      Как выяснилось, местный народ довольно беден. Но как говорил Феллини, лучшие всегда бедны. Вдоль дороги в столовую – импровизированный аджарский рынок, который по идее должен разнообразить рацион немногочисленных отдыхающих. Но в ассортименте предлагаются в основном два продукта: вареная кукуруза и чача (домашняя водка).
      Отдыхающие берут редко, но ценой почему-то интересуются постоянно. Праздный вопрос «сколько?» скучающим торговцам надоедает, и они нервно парируют: «Сколько и вчера».

      Женщины всегда в длинных черных платьях и черных косынках, как вдовы. И лица у них суровые, серые, вдовьи. То ли принято носить пожизненный траур по всем родственникам, то ли такая жизнь. Даже представить невозможно любую из них улыбающейся или флиртующей с отдыхающим.
      Все мужчины – орлы. Цыкая зубом, гордо рассматривают пляжниц, как товар в магазине.

      Местные женщины в соревновании полов преуспели лишь в одном: некоторые носят усы наравне с мужчинами. В остальном безнадежно от них отстают. Они рабски покорны, молчаливы и терпеливы. После видавших виды и до неприличия раскрепощенных наших городских красавиц, в них даже видится нечто бесконечно привлекательное и желанное.
      Основные занятия населения: мужчины отдыхают, а женщины торгуют.

      Но этим женщинам хочется писать стихи. А это много значит.
      Я выхожу в зеленый, увитый какими-то немыслимыми лианами, прохладный с утра дворик из своего нового жилья. Мое жилье – тесный и душный фанерный бокс без окон, где помещаются лишь кровать, стул, я и мои мысли.
      Молодая, скорее даже юная южанка, мать которой сдала мне жилье, ни слова не говоря, приносит для меня воды в большом глиняном кувшине и помогает умываться. Здесь же, в тихом дворике, уверенными, но нежными движениями красивой руки она трет намыленной мочалкой мне плечи, шею и спину. В таких действиях она не ощущает ни малейшей робости к незнакомому человеку. При этом привычно смущается сказать хоть слово. У нее выразительное лицо. Оно бывает у людей, если они молчат, когда есть что сказать. Такое поведение передается и мне – я не решаюсь даже спросить, как ее зовут. От ее заботливых приятных прикосновений и от этого странно тянущегося молчания рождаются стихи.

      Поливала из кувшина
      мне на руки и на спину
      и струей воды тяжелой обвила меня кольцом.
      Постыдиться мне хотя бы!
      И студил, студил сентябрь,
      дуя утренней прохладой мне на мокрое лицо.

      Подавала полотенце,
      помогала мне одеться –
      так, как будто виновата за сюрпризы сентября.
      Смуглокожая южанка,
      мне ведь тоже очень жалко,
      что друг другу мы киваем, ничего не говоря.

      Что за глупая молчанка!
      Чей язык трудней, южанка?
      Ах, не стоит огорчаться, все смотреть смущенно вниз.
      И легко поправив челку
      под своей косынкой черной,
      улыбнись!

      Строки эти сочиняются, когда уже мчусь к морю, сбегая с какого-то дикого крутого обрыва вниз, вниз, вниз – все время вниз, петляя и цепляясь джинсами за приставучие короткие кустики, нахально лезущие под ноги на протоптанной извивами тропке. А в голове веселая мысль: поэт готов воспевать в стихах женщину бесконечно – только бы на ней не жениться.

      Крутой спуск заканчивается. И вот оно – море! Античный гигантский котел, наполненный взволнованным, бушующим, грохочущим, то грозящим, то стонущим, но ни на миг не смолкающим живительным бальзамом космического размаха.

      Море, как хамелеон, постоянно меняет цвета.
      Преобладают бирюзовый и изумрудный. Днем поражает своими оттенками, которые выкладываются поперек его дрожащего полотна узкими полосками. А на закате море похоже на тягучий свежесваренный клюквенный кисель – горячий и сладкий. Море хочется пить.
      И в солоноватом воздухе, кажется, сейчас услышишь шёпот древнего раба Эзопа, обращенный к своему хозяину Ксанфу: «Выпей море».

      В моем родном городе, большом, шумном и перенаселенном, если вздумается покончить счеты с жизнью, достаточно выйти на любую проезжую дорогу, где, как гигантские насекомые, безостановочно в затылок друг другу носятся авто, и постоять там, глубоко дыша, примерно с полчаса. Но здесь этот простой фокус, как ни бейся, не удастся. Воздух такой, что его, как и море, можно пить и пить, чувствуя, что приподнимаешься над землей от его щедрой благости.

      Я вхожу в это невыпитое Ксанфом море. Я на ощупь ступнями знакомлюсь с каждым его камешком на дне. Я постигаю его не спеша, постепенно, прохладными водными уровнями, поднимающимися все выше и выше по моему телу. На уровне бедер вдруг становится невероятно щекотно, но это мы стыдливо пропустим. Я зачерпываю пригоршнями колышущиеся на его поверхности золотые слитки, подаренные солнцем. Я один владею этим богатством! Я захожу всё дальше. И вот я бросаюсь в него с головой! Выныриваю и плыву, плыву, плыву…
      О, нет! Только заплываю далеко, в голове тотчас проносятся трагические судьбы Чапаева и Муму.
      Но глупо торопиться покидать это блаженство. Можно еще полежать на спине, как в невесомости, раскинув руки и покачиваясь на волнах. Чтобы ощутить себя вновь эмбрионом в околоплодных материнских водах. Хотя имеют ли возможность эмбрионы раскидывать руки во чреве? Да у меня явное перед ними преимущество – вон какой простор!

      И вот так же, раскинув руки, я уже лежу на берегу, мокрый, уставший и счастливый. Не меняя позы, не тревожа свою ликующую душу, нащупываю в нагрудном кармане лежащей рядом рубашки пачку сигарет «Космос». Вообще-то я твердо решил бросить курить. Но чтобы не делать это резко, установил себе жесткий режим: выкуривать одну сигарету в день. К делу я отнесся серьезно, и всё шло, как по маслу. Единственное, в чем пришлось себя убеждать к исходу второго дня эксперимента, когда уже докуривал вторую пачку, что я просто иду с опережением графика на месяц.
      А какая по счету эта сигарета сегодня? Да сбился я со счета.
 
      Щурясь от ослепительных лучей, поглядываю вокруг. Хаотично разбросанные, тлеющие на солнце тела, среди которых шастает, что-то усердно вынюхивая, бездомная мохнатая собачка. Какой-то худощавый человек, с острой бородкой и трубочкой мороженого крем-брюле, наполовину зарылся в мокрый песок и обложил себя гладкими плоскими камушками.
      В нескольких шагах от меня раздевалка, похожая на избушку на курьих ножках, но с отломанной крышей. И дверца раздевалки отломана. Заходя внутрь, все наивно завешивают этот проем полотенцем. Потому наивно, что это совсем не помогает. И курьи ножки столь высоки, что рядом с ними видны до колен еще чьи-то смуглые, ладные, аккуратные такие ножки, которые нетерпеливо перетаптываются и поочередно поднимаются.
      Избушка-избушка, повернись к морю задом, ко мне передом, с отломанной дверцей и с той таинственной девицей, что там спряталась внутри, а то чего-то скучно стало! Когда сказочную избушку просишь повернуться к тебе передом или задом, она явно в замешательстве, не соображая, к чему такие фривольные просьбы.
      Избушка прореагировала лишь тем, что из нее прямо пред очи мои вышла молодая симпатичная пляжница в панаме гриб-мухомор, поправляя на своих роскошных формах узенький купальник. Поглядывая на нее, сам не понимаю, откуда во мне растет, отнюдь не свойственная мне, весьма пикантная игривость.
      Я курю сухумский «Космос»
      и поглядываю косо
      на ее тугую грудь.
      Эх, повезет кому-нибудь!

      Вот прямо сейчас я мог бы остановить ее каким-нибудь нелепым вопросом. Спросить, например, про размер моря и его возраст. Главное – начать говорить. А я это умею. Но почему я этого не делаю?
      Потом, опять же, к примеру, она узнала бы от меня всё, что нужно знать порядочной женщине об экзистенциализме. Я прочел бы ей целую лекцию. И даже если бы по ее моргающим глазам я понял, что до нее ничего не дошло, мне не лень было бы начать лекцию сначала и повторить все слово в слово. Потому что сам факт ее присутствия может оказаться куда важней в жизни любого дурацкого экзистенциализма. Так почему же я этого не делаю?
 
      Пудовая усталость то ли от дороги, то ли от морской соли всё сильнее притягивает мой затылок к твердым камешкам гальки, засыпавшим побережье, словно драгоценными минералами. Вот эти приплюснутые камешки, с обточенными, сглаженными овальными краями, некогда представляли собой цельные монолитные скалы, надменные и непрошибаемые. Но болтливое море своим терпеливым, несмолкаемым миллионы лет языком медленно, но верно разбило на кусочки их крутой холодный нрав и неприступность.
      Так почему же, черт возьми, я этого не делаю? А она тем временем исчезает, как видение.

      Не поднимая отяжелевшей головы, я пытаюсь нащупать рядом с собой сигарету, которую достал из пачки, но так и не выкурил. Куда же я ее дел? Ах, господи, да вот же куда! Читающие эти строки женщины ни за что не догадаются, куда совершенно рефлекторно суют мужчины уже вынутую из пачки сигарету, если вдруг нужно на что-то отвлечься или освободить для дела обе руки. Они закладывают ее за ухо! Именно так. И делают это, как я уже сказал, рефлекторно – никто их этому не учит.

      Нет, на этом паллиативном гендерном феномене я должен остановиться подробнее. Уж так об этом позаботилась матушка-природа, чтобы ухо оказалось самым удобным органом для временного хранения сигареты. Никакой карман или кошелек, ничто другое вообще не может сравниться в этом смысле с ухом. Решил, скажем, сделать перекур во время рубки дров. И чего это я про дрова, которые никогда в жизни не рубил? Но неважно. И уже достал сигарету, и тут увидел, что сперва хорошо бы руки вымыть. Тут же сигарету раз – и за ухо! Она там не намокнет, не помнется, не поломается и оттуда не выпадет. Если, конечно, ухо нормальное, без врожденных дефектов.
      Ну, сами подумайте, где на теле человек может что-либо спрятать, или положить, или засунуть так, чтобы руки не занимать? Об имеющихся в человеческом теле отверстиях говорить не будем. И не потому что глупо, а потому что это отдельная серьезная тема. Ну, можно на лоб сдвинуть очки, взять сумку подмышку, перебросить на плечо полотенце или вокруг шеи. Но сигарету – только за ухо! И заметьте, ухо создано так, что за его верхний край можно засунуть именно сигарету. Ни утюг, ни мобильный телефон, ни даже чашку с кофе за ухо не засунешь – только сигарету. Ухо в этом смысле – уникальное приспособление, еще не до конца оцененное наукой.

      Мысли мои путаются. Так и не выкурив засунутой за ухо сигареты, я закрываю глаза и сквозь веки продолжаю видеть яркий солнечный свет, в котором, словно химеры или увеличенные под микроскопом амебы и инфузории, плавают размытые силуэты и контуры – то ли это гребешки протуберанцев, оторвавшиеся от  раскаленного небесного светила, то ли разрозненные кадры впечатлений сегодняшнего дня.
      Когда мы закрываем глаза, мы начинаем забывать про жизнь среди правил, условностей и обязанностей. Ах, надо их почаще закрывать! И в моих зрачках, в их неосязаемой глубине плещется в огненных сияниях, мерцаниях и вспышках живое земное чудо – море, еще недавно такое далекое и желанное, а теперь такое доступное! Море умеет заслонить собой всё, даже заблуждения и просчеты прошлой жизни.

      …И в то мгновение, когда я, чуть приоткрыв глаза, вдруг увидел вставшую на дыбы землю, покрытую серым волнистым песком…
      …и увидел прилипшие к нему спинами распятые обнаженные тела ассирийцев…
      …и мохнатого пса кесаря, занесшего над головой заднюю ногу, чтобы почесать пыльное ухо…
      …и граненый, с бронзовым блеском, профиль вылезающего из-под земли демона, обхватившего алчным ртом мундштук медной трубы, который вдруг взял да и превратился в трубочку мороженого крем-брюле…
      …и смуглую молчаливую южанку в черном платке, из-под которого засияли золотые культовые украшения фракийской жрицы, жующей лавровый лист. И которая вдруг улыбнулась мне такой долгожданной улыбкой, сверкнув бездонными темными очами и жемчужными зубами. И склонилась, чтобы ласково погладить мне открытую спину своими манящими полувоздушными руками…
      …голос, дивный ангельский голос – о, нет, не тот, что пугал меня на вокзале двусмысленным заклинанием-напутствием! – принес мне трагическую весть о том, что меня, чужеземца и еретика, сожгли на костре, что я сгорел, сгорел, сгорел…
 
      – Молодой человек, проснитесь, вы сгорели! – услышал я над собой и понял, что, лежа на боку, уснул на пляже, а надо мной застыло милое женское лицо в темных очках и панаме гриб-мухомор.
      И так волнующе близко, так доверчиво нависли прямо над моим лицом две ее аккуратные полуоткрытые дыньки в мокром купальнике. И так знакомы, так приятно узнаваемы еще по избушке на курьих ножках эти притягательные, эти глянцевые загорелые ноги, чуть расставленные в стороны. И слегка сочувственная, а слегка насмешливая улыбка приподняла уголки ее приоткрытых губ. А ее чуть накрененное вбок тело, с упертыми в бедра руками, как у античной амфоры, заботливо и любезно настилает на меня спасительную тень…
      Я сгорел. О, коварное кавказское солнце!