ТРИ ДНЯ

                Все персонажи и события вымышлены.
                Совпадения случайны.
               
               
День первый.

Нас разделяет стол прожжённый,
Листок и пачка сигарет.
Момент, до боли напряжённый.
А у меня ответов нет.

«Пишите всё, что было дальше».
Я нарушаю тишину.
Про то, что написал он раньше,
Не знать бы лучше никому.

Он пишет, я сажусь у стенки.
Труды его держу в руке.
Слегка дрожат мои коленки,
От текста на втором листке.

«Год сорок первый, я в составе группы,
Не помню всех по именам.
Бензином обливаю трупы.
Такой приказ назначен нам…

…В деревне той, одну бабёнку,
Тарас душил и раздевал.
Пока Мирон её ребёнка,
Прутом железным убивал…

Усопших, целая поляна.
Устали в кучу собирать.
Чтоб время не терять на яму,
Решили, попросту, сжигать.

Тарас огнём разжился где-то,
Язык костра тянулся ввысь…
Удушливое было лето,
А запах, просто берегись…»

От этих жутких откровений,
Теряю, сути дела, нить.
Душа наполнена сомнений,
Вообще могло ли это быть?

Он пишет, я читаю дальше.
Эпистолярная струя…
Какие люди были раньше?
И как повёл себя бы я?   

«…Январь, сорок второй в разгаре.
Грохочет битва за Москву.
Под Гродно мы, в хмельном угаре.
Большевики у нас в плену.

Их человек пятнадцать, двадцать.
С евреями, под пятьдесят.
Не собираясь разбираться,
Мы раздеваем всех подряд.

Сидим в сарае, вроде школа,
Мирон еврейку наклонил…
Тарас в хмелю и невесёлый,
Ей руки к парте пригвоздил.

Я бью прикладом в чьи-то зубы.
Похоже, что ли комиссар.
Проклятья еле шепчут губы…
Удар, размах, ещё удар…

По полу с пеной, кровь рекою.
В глазах, как будто пелена.
Мирон еврейке рот рукою,
Закрыл и не кричит она…»

Кладу тетрадь на тумбу рядом.
Курю. А в мыслях чехарда.
Пытаюсь сделать вывод взглядом.
«А кушать мне дадут, когда?»

Звенит его скрипучий голос.
Я вздрогнул и слегка стыжусь.
Брезгливо он сдувает волос.
«Пишите, я распоряжусь»…

Иду по мрачным коридорам,
Пытаюсь мысли разложить.
На окнах гжелевым узором
Мороз плетёт прохлады нить.

День второй.

«Какие просьбы? Всё нормально?»
Дежурно задаю вопрос.
Дед выглядит весьма печально.
Седою щетиной оброс.

Взъерошен волос, вид усталый,
Похоже, не ложился спать.
От вены след на лбу, не малый:
«Нет жалоб». Я сажусь читать.

«…Год 43-ий. Степи Украины.
И Белорусские леса…
Болота, холмики, низины.
Следов кровавых полоса.

Мы в гущу партизан загнали,
Пути к отходу перекрыв.
Им для порядка покричали,
Чтоб сдались. Местных пригласив,

Из деревенских. Три девахи,
Два пацана и старый дед.
Мирон стянул с девах рубахи…»
Читать, желанья больше нет.

Листки укладываю рядом.
Насквозь прокурен кабинет.
Ловлю его фигуру взглядом,
Не очень чёткий силуэт:

«Писать, Вас не могу заставить.» 
Слова мои воткнулись в дым.
« Я завтра должен вас отправить,
К «чекистам», вместе с постовым.

Один момент меня смущает.
Два вечера тому назад…»
Я помолчал, тона сгущая:
«У Вас нашли трофеев склад.

Амбар наполнен под завязку.
Да и чего там только нет…
А Вы даёте мне завязку,
Зубодробительный сюжет».

Столь обожаемых во МХАТе,
И популярных на весь свет.
При самом плохоньком раскладе,
Не помнит этот кабинет.

Спустя распались паузы нити.
Дедок, изволил говорить:
« Предвосхищая суть событий,
Хочу тебе я доложить.

На свой амбар, навёл вас я же.
Пора настала рассказать…
А вы нашли меня бы, как же…
Мне милый, скоро помирать.

Я не могу с собой в могилу,
Такое бремя уносить.
Лишь уповать на Божью силу…
И не тебе меня судить.

Договорились мы с Тарасом,
Случайно смерти избежав.
Что с нашим боевым запасом,
Подальше надо бы бежать.

Мирона, где-то под Варшавой,
Танкисты превратили в фарш.
Перемешав с травой лежалой,
Закрыв его кровавый марш.

Тарас мигрировал в Канаду.
К союзникам уйти успел.
А я не вылез за «ограду»,      
Считай на родине сидел.

О том, как я скитался дальше,
Коли захочешь, там прочтешь.
Чем жил, к чему стремился раньше…
Решишься, может быть поймёшь.

Так вот, три дня тому намедни,
Ко мне явился мужичок.
Навешал на уши мне бредни,
Размял мой старый мозжечок.

Он оказался адвокатом.
Меня два месяца искал.
Тарасом нанятый, когда-то,
Почти полмира обскакал.

Всучил мне странное письмишко,
Порог немного потоптал.
Смотрю, торопится уж слишком, 
Я расписался, он умчал.

То завещание оказалось.
Вернее, та наследства часть,
Меня, которая касалась.
Присел я , чтобы не упасть.

Да нет, не золото-брильянты,
А просто толстая тетрадь.
Вдоль опоясанная бантом,
Вот озаботился, ты ж глядь.

Он умер больше года с лишним.
А волю исполняла дочь.
И на меня в итоге вышли…
Тиха Ванкуверская ночь.

В кругу семьи, в своей постели.
Похоже, что разбогатев…
Бывают в жизни карусели,
Усоп, ангиной заболев.

Да ну и ладно, к делу ближе.
Конверт в амбаре у меня.
За стеллажом, к земле поближе,
Найдешь, хребтину наклоня.

Есть мысль, что это мемуары.
Ну, наподобие моих.
В бреду предсмертного угара,
Он на бумагу вылил их.

Я для себя, чего другого,
Пожалуй, вряд ли там найду.
Читать писателя такого,
Да лучше сдохнуть на ходу…»      
 
День третий.

Под утро, как всегда тревожно,
По тумбе скачет телефон.
Встаю с постели осторожно,
В «архив» пытаюсь спрятать сон.

«Начальник… Тут такое дело…
В обход ночной… И к старику…
Висит на батарее тело…
Язык у шеи, на боку…»

Жму на рычаг. Звонок повторный:
«Прости дружище. Я не разбудил?»
Валера, опер наш проворный.
Вчера его я попросил,

Чтоб он с утра, быстрей, как можно,
Стеллаж в амбаре прошерстил.
И  коль ему не слишком сложно,
Меня скорей оповестил:

«Пакет нашёл, бантом обвязан.
Я вскрыл, гора открыток там.
Тебе его отправил сразу.
Захочешь, прочитаешь сам.

Там за полвека поздравления,
На новый год и рождество.
Есть и в Канаду приглашение.
И с запахом жасмина вещество…»