orpheus infernalius

*
«Публика хочет бублика,
а я предлагаю чёрный
и чёрствый кусок под рубрикой:
еда из харчевни «У ЧЁРТА».

Долой умильные личики
цыплят из пасхальных яичек!
Отведайте-ка куличика
из достославных Куличек!

!) Начнём же ристалище кочетов,
что третьих останутся старше
на тысячи лет – пусть и ночи той,
чьё утро отнюдь не наше...

*
«Не гостили в этом логове... Должно быть, было страшно...
А ведь ничего такого: пол, как водится, коричневым покрашен –
не пораньтесь только о края теней, это будет вЕрхом безрассудства...

Тет-а-тет с собой сходиться – сразу не рекомендую:
слишком много тут следов таких присутствий...
Это как закон уже (неписаный): начни лишь, и назавтра...
Впрочем, в сторону от этого. Не в ту. В другую.

Здесь. На яркий свет внимания не обращайте –
он горазд прослыть, особенно – под смуту...
Посмотрите, там, у вида за окном – который выход?
Осторожно, там – с минуты на минуту!
Невзначай старайтесь – там не предусмотрят,
пригласительных билетов мы не получали...

Что там, кроме чистого формата?
Вы там что-то начерно прочли...
Отходите – переиздадут едва ли.
Кстати, вам уже пора – вы, так сказать, учли,
что не надо бы так близко к сердцу... Дверь – направо.
Провожать не будут – нЕкем выходить.

*
«Однажды я летал во сне...
Разгон дала одна из высочайших сопок,
случайное строенье угрожало столкновеньем,
но – длань сверхмощного воздушного потока
дарила возрастаньем высоты!..
Все полосы посадочных долин
всех вероятных и невероятных приземлений,
призывы тише ехать – дальше быть:
змеёй, ежом и черепахой века –
пытались образумить, предложить и мне!..
Но... слишком много шума в том, что слышно,
и слишком долгие простои облаков
не утомительны, возможно, для пилота,
но слишком отвлекают херувима,
ведь должен всё оставить позади...
Преображённый в совершенство наготы,
я отказался от дизайна самолёта –
лишь человеческому образу подобен,
летал «как Бог»!..
И так же, как Господь, я был один.

*
«Спросить бы вас, всякие разные –
красивые и безобразные,
здоровые и недужные,
полезные и ненужные –
и вы, в могилах лежащие –
ухоженные и завалящие,
безвременные и вечные,
бессмысленные и вещие –
и вы, далеко грядущие –
жестокие и благодушные,
слепые и посвящённые,
счастливые и обречённые –
все – считанные и бессчётные –
ревнивые и беззаботные –
и первые, и последние –
и честные, и безбилетные –
и лёгкие, и тяжёлые –
и на помине, и на подъёмы –
и всякие-всякие прочие, неназванные...
– Зачем никогда не забудете,
зачем навсегда не погубите,
зачем до сих пор ненавидите,
зачем никогда не разлюбите?
– На что вам всё это понадобилось,
кого хотите разжалобить,
кого пронять собираетесь,
мои горемыки и баловни?

Я знаю, ЧТО вы ответите.
А потому и не спрашиваю.

*
«Вдруг перестать себя бояться, что – таков!..
– Едва ли не отъявленным мерзавцем
уже без лицемерия перед самим собой
не верить в невозможность оглянуться!..

И чем кошмарнее, тем несомненней: Родина!
..........................................
При мне ли не утихомиривался Цербер!
– Эй, пёсик – слышишь? Ну – облай меня!
Свершилось: на-ка, поживись дружком!
Бросаю в пасть тебе не грязи ком –
язык и сердце преданного друга;
и не за эту ли безделицу-услугу
хозяин твой пожалует уже меня куском?

Пожалуй. Не любовь и жалость,
но лишь эгоцентризм и жадность!
Иметь потомство ли – особенно большое зло?
Природа (женщина), уже не знает, кто я,
пусть сиротливо льнёт ко мне в тоске...
А я, с инкогнито моим на волоске,
впиваю мёд и насыщаюсь...


*
«Молнируют и салютуют ввысь деревья,
их ветви принимают весть с Луны...
Ползут, как гусеницы, по стволам поверья,
и вот – имаго коконов их – мы...

Пусть каждый взмах – ещё руки – пассивен
(полёт даётся ей лишь как крылу),
ночными бабочками, магию осилив,
вспорхнём мы все однажды на Луну –

тьма хлопотливокрылых насекомых
«в шелках и бархате, в тесьме и галунах»...
Не так уж мало среди нас давно знакомых,
всех остальных могли мы тоже видеть – в снах...

Я сам здесь в первый раз при всём параде:
мне шелест крыльев за спиной – сюрприз,
три пары лап моих – пока ещё в разладе,
и – страх ещё берёт при взгляде вниз...

Но кто ж к себе, в итоге, не привыкнет!
Глядь, и уже мертвейшая петля
тебе немного разве только спину выгнет,
а в голове уже одно сплошное ля –
да и кого сей взлёт на тон иной подвигнет!

Уже нас – сонмы! И наилегчайшим флёром
крылатых веяний в аппликатуре навигационных струн
мы строим лад, что внятен лишь лунатикам и фантазёрам
с их беспробудно вдохновенной верой в нашу перелётную игру...

Но разделяют ли они и наше, зримое для них, веселье?
Мы всё же  улетаем прочь (не нами ли и «испускают дух»?)...
Мы – лишь пыльца: из нас ли сваришь колдовское зелье,
что, вместо мира одного, прописывает сразу в двух,

в обоих – и в покинутом, и в обретённом нами,
точнее – обретаемом, чему наш дерзновенный старт
уже почти залог, гарантия, естественный итог познаний,
судьба, и, значит, даже неизбежность – улетать...

Да, мы уже свободны. Пусть не "спасены", но это – наш Исход.
Суть, вопреки изобличённой эфемерности, мы – всё-таки затея
последнего аврала, но и – неизбывной бесшабашности аккорд,
что оставляет часто лишь недоумение: кто и зачем содеял...

Но – мы ещё летим... И как же нам, по крайней мере, не лететь!
Кто не вздохнёт нам вслед: друзья, и я!.. я – тоже!.. с вами!..

– Тот на рассвете вновь увидит, как начнёт бледнеть
Луна, усеиваемая нашими телами.

*
«Возможно, плавный поворот
не потеряет направленья...
Но вид откроется другой,
как рот – затылку и коленям;
и скорость станет достижимой
гораздо меньшим для руки,
от ног зашедшихся дрожащей –
над подавлением тоски
колдующей и предержащей
власть оставаться невредимой
и вовремя уйти навскид...

Тому не детство нас учило –
так собираться умирать
там, где иного не случилось,
и не должна бы надзирать
победа над самим собою –
ещё до плена властелина,
чьи слуги не страшились боя
и полегли все до едина...

(Когда-нибудь таких посланий
насорит твой дежурный ксерокс...
И вскроет знаком препинаний
мой старый многодумный эрос.

*
«Как всякий буйный увалень полузапретных игр,
как каждое из пугал тусклого заката,
как вздумавший перетерпеть, коли потерпит мир, –
поскольку именно пустое место свято...

Короче – как и все, мы лицезрели это место... мокрым.

*
«Отец, позабывший детей –
на ком не поставлен крест –
чей бес, разучивший латынь,
немеченной шельмой отпал –
ещё силён и казист,
но общим местам – чета,
не может хотеть, но ждёт
и в этом не видит беды...

И это ещё далеко
не всё, что нельзя утаить
себе на уме и зря.

*
«Фарсы священнодействий:

– Несколько важных слов перед тем, как
несколько важных слов напоследок –
то ли давнишний душевный осадок,
то ли в довесок привычной причине...
Тише – священник.

– Нимбообразное темя – затем, чтобы
вовремя руку воздеть не без смысла, –
это, наверное, старые даты
нас подвигают на поприще риска...
Чу – святотатец.

– Слишком хорош, проходимец, –
на то и бедную душу заклать покусится –
как бы за долю наследного принца –
вроде того, что не стоит и думать...
Верно, мирянин?

– Ведь всего-навсего: с кем не бывает! –
ровно настолько, чтобы хватило
слёзы унять и страхи развеять
силы и мудрого разумения...

В сторону хором: спасите!
– Не знаю, не знаю...

*
«Это всего лишь маленький узелок красной нити,
вовсе не Гордиев или пиратский "тройной чёрный крест",
самое большее – чуть уловимый промах Арахны, но не корите:
ей и досталось не как Ариадне за не её путеводную шерсть...

Может ли быть небрежною Клото, или, тем более, нетерпеливой Атропос?
Нет, с преждевременным лязганьем ножниц это не связано ни в коей мере.
Если здесь кто виноват – это, снова, лишь сам венценосный Антропос,
если кому по чему воздаётся, то лишь ему же и по его же собственной вере.

Зря ли Юпитер хотел, чтобы всеми богами и всем Одарённая к жизни
из всех даров утаила бы только последний – надежду!
Он-то, уж точно, знал: труд парок безукоризнен –
всё переплетено, всё сплетается... Но и сплетётся, однако, не прежде,
чем все возможные и невозможные нити судьбы будут пущены в дело:
каждому его красная станет своей и единственно верной разгадкой узору:
станет понятно, что совершилось, чего бы хотелось,
что покрывается славой или открыто позору...

Словом, как сказано, маленький узелок красной нити –
как говорится в народе, не чьё-то, но именно твоё горе, –
ведь только кажется, что богоборец и разоблачитель –
опустошил до последнего дна – да не чашу, а море!
Но, на поверку, ведь лишь захлебнулся в напёрстке
собственных сумасбродств, вожделений, амбиций...
Словно котёнок: поглажен, но – против шёрстки!
Вот уж с чего бы! А всё же в слезах – утопиться...

*
«Когда друзья уже поумирали все до одного
(то есть меня или кого-нибудь другого),
усилиями выбывших справляя траур,
какое понимание да и каких потомков
из полного забвения о нас извлечь:
Они ведь будут только слышать, мы же – говорить!
Они лишь недовольно скривят лица, мы же – зарыдаем!..


*
«Я почти что не я
(и лошадь здесь ни при чём).
НедорогА жизнь моя...
И что ещё там – по чём...
Всё это – отнюдь не моё
и, следовательно, пускай
руку себе набьёт
и дотянется до куска
само. А я – в стороне,
даже не стану смотреть:
зрелище не по мне –
ошибка на целую треть...
Хоть две – ещё впереди,
и, может статься (как знать!),
мёртв или невредим,
но так и останусь стоять...
Или же лягу костьми –
за что не стоит и сесть, –
и в голову не возьми:
случай-дурак или месть?
В общем, как и всегда,
как и у всех таких –
не жизнь, а просто беда!
Но – хоть не заметил, как стих...
– Стих, но ещё не сам...
Может быть, помогли...
А, может быть, небеса
плюнули и сберегли
на радость голодным псам...
– И хорошо, что им,
а то бы и написал:
«за мной сошёл херувим...

*
«Высокий и суровый строй, но
 – плоско павших.
Полёты, игры, обещания
– покорны скуке.
Страсть, искренность и прочее
– одно притворство.
Чего бы только ни сказал!
– ни слова правды...

*
«Заведомый смысл тормозит словесную прыть.
Бесцветная правда бледнеет на радость отцам.
Ни грамма румян, лишь врождённые жалость и стыд –
на зависть, в упрёк и докукой немым подлецам

– слишком сонным, ленивым и – оттого – готовым покаяться,
зевающим дО смерти и – оттого – со слезами в глазах,
потупленных – всё оттого же – и не притворяющихся
ни маслом, ни сталью, ни пламенем, ни
самими собою.

*
«Прислушайтесь к жалобам рифм, поколебленных прозой:
нестройная поступь, с булыжником рядом ухаб...
Стопе ли по нраву радушие путать с угрозой?
По праву судьбы ли дороги ведут наугад?

В счёт скольких ахилловых пят разрастаются земли!
Что "щепки летят"! Даже копья и те – на дрова!
Видало бы око, как зуб раскрошился о кремень,
какими кругами околиц пошла голова!

И нечего больше прибавить и даже припомнить.
Что сталось и с чем – это тоже рассудят потом.
Отпетый бродяга ведь тоже немного паломник,
а значит – поклон, приношенье, пусть ноша – с котом.

*
«Недовольство собою доводится воле (по матери) фатумом.
Родовой древесиной упрямо наводится мост через ров...
Но над замком злосчастия даже строители не воспарят умом
и вернутся назад – уже попросту злые-презлые, как демоны!

Как верховный блюститель границ неподкупна таможня,
по законам режима преступник – лишь негоциант:
изымается всё (а что сам отдаёшь – тебе же дороже),
и взамен выдают с потрохами – дерьмом на тарелочке.

Положение дел и порядок вещей вполне совместимы:
у причин и у следствий одна лишь забота – не дать избежать, –
и из двух или больше, но меньшее зло мы, конечно, простим им,
будем им благодарны – ни дна ни покрышки нам чтоб мы издохли…

*
«Позвоночник мой даже не из стекла – изо льда.
Нервы, само собою, тоже не из железа.
Руки – не золото, не серебро – только медные иногда.
Голова же и ноги... Но чем ни оправдывайся – бесполезно.

Соблазнял меня враг мой, и не мог я ему отказать:
был он, видно, сильнее, а я – вероятно, слишком уж хитрым, –
думал, что достаточно лишь почаще оглядываться назад...
Только я ли не лыком и все мои хитрости белым – шиты!

Как ползло всё по швам, я и краем глаза не замечал –
видел ясно лишь тело – и вполне прилично одетое;
хоть взмолись оно вдруг о пощаде, я бы так и не различал
в толчее той помимо нас ещё кого-то и где-то там...

Словом, вышли мы оба туда, где изголодался зверь,
хоть вослед и орали нам: мол, не стоит содомиться...
Нет уж, – зло и холодно думалось – вот здесь и теперь!
Ну а после, конечно же, даже не получилось опомниться.

Позвоночник мой... Ну, да я уже объяснял...


*
«Скажите, не это ли как раз и есть тот самый Богом забытый рай?
Не здесь ли по первое и последнее выдают веку нынешнему от минувших?
Не здесь ли – воистину по-олимпийски! – с огнём заканчивается игра?
Не в ней ли участвует всё население, не исключая и мёртвые души?

Не главный ли чёрт – и уже окончательно – не пожелает нам здесь добра,
а чтобы не сглазить – ведь он это может – сам на себя трижды смачно плюнет?
И зря ли оратор, о чём бы то ни было и что ни попадя говоря,
лишь ждёт, как последняя Мировая распустит-таки водородные нюни?

ВольнО ли вовсю валять дурака, а встать едва ли не самым умным?
Или – совсем ни на что не надеясь, надеяться всё же не оплошать?
Узнал ли порядок, за что возмездье – какая заслуга ещё не подсудна – ?
Использованы ли все всякие средства, и где ещё благо – суть чем устрашать?

Не с духовыми ли Судного дня
                уже не будет музыки слаще?
Не общему ли греху пенять,
                что личным отослан куда подальше?
Согласно и ради Господней любви
                ко всякой ли паре добавлено третье?
Неужто и вправду осуществим
                проект на грядущее тысячелетье?

Как не было, так и не будет ли впредь?
И так же не будет ли нам неповадно –
как высмотреть, так и, увы, просмотреть?
Скажите! Не скажете? Ну, и ладно...

*
«Адам – кто знает, сколько раз Адамович Адамов! –
я тоже не обременял себя трудами,
срывая плод, разглядывать и древо.
А потому, вкусив его без должной меры страха,
без должной степени стыда и отвращенья,
не удивился вкусу тайной смерти
и гнусному смерденью разложенья,
и сразу не возненавидел мир для обречённых –
готовых, но не в силах дать ответ
на полный явного лукавства вызов
– тем более, ценою чуждого возмездья,
– тем более, тщетою позднего раскаянья,
– тем более, во имя призрачной надежды,
но разве лишь – одной судьбой отчаянья
навеки быть отравленным и только.

*
«Не скажешь словами, которые столько твердил.
Не лезет и в голову, полную всё тех же мыслей.
И дело из слишком привычно умелых рук попросту вон.
И жест даже правой из них – ничего не попишешь…

*
«Утончённая лесть грубым чувствам души –
сгоряча, пусть в тумане гореть неуютно –
от стыда до гордыни твой путь, как Святыни,
воистину неисповедим и, неисследимо сугубый,
конечно же, праведен.
Но:
кому похвала адресуется прежде всего,
тому даже слишком ведь ясно,
что возносящий хвалу выхваляет себя,
а возводящий хулу сам такой...
– Щепки древа на лесоповале:
летят, словно птицы, и сотрясают воздух,
но падают совершенно безгласно...
– Ужасно! Просто ужасно:
тщета в котомке, щепа на посох,
и – восвояси или хотя бы просто в сторонку...
Ведь грубая лесть утончённейшим чувствам души-недотроги –
это уже вообще дубина, колода, бревно,
столбы вдоль дороги...
Ну, а в котомке – говно...

*
«Мне предлагали диагносты
провериться на ломкость кости
и на надрывность жил...
Казалось им: давно не мерил
свою бесплодность сивый мерин,
как годы – старожил...

По мне же: только слабоумным
покажется весьма разумным
пустыню орошать –
суть только им доступна ясность,
как в дело запустить диагноз
«поражена душа».

И, стало быть, почти назло им
недуга целостный коллоид
не разбавляю я.
И пусть плюются с отвращеньем,
коль мой напиток – им лишенье
целебного питья.

Пусть жидкого умишка воды
льют на горящие колоды,
любя курений чад –
едва ли вдохновит поплакать
бумажного стакана слякоть,
лишь дворники кричат...

*
«Пока – пусть и вяло, ведь – меланхолия
и – пусть далеко не самое верное, но, тем не менее, – слово
играют или хотя бы заигрывают и хотя бы друг с другом,
пока силу маний надменно испытывают силуэты величий,
пока затмевается – пусть полумыслью хотя бы – рассудок,
и до бесстыдства блестяще и ясно судачат об этом
бессмыслица и едва не на целое прошлое тлелая память,
– по косточке перемытая жизнь вдруг метнёт что-то мимо,
и рот изойдёт долгим О, оставшись пустым и открытым
над жребием жажды и голода павшему слабому да,
обыгравшему многоточие.

*
«Не отзывается на оклик сквозняка
застылость безвоздушного пространства:
в нём всё затеяно во имя постоянства –
измена постоянству далека.

Не изменяет даль капризам близи:
верна им и поэтому вдали
от всякого содействия капризам,
и дух тая, и душу утаив,

и даже имя... – Принято на веру,
пусть на её пристрастный грубый стон
ответило усмешкой Люцифера
безмолвие Хранящего устой...

(И всё же соучастия попытка
отнюдь не оказалась здесь пустой:
вглядитесь в неизменный следопыта
взгляд, тлеющий деменцией святой...


*
«Мои улики – верность и порядок
во всём, что не касается меня,
всему, что не выходит вон из ряда, –
я уличаю просто злобу дня...

...Но кто же знал, что даже безусловность
бесценности освободит просвет,
в котором познаётся лишь дословность
неведенья о том, что света нет!


*
«Как много сложности потребно простоте!
В условиях труднейшего ландшафта,
где лабиринтами долин и гор блуждал
полёт, почувствовавший, как твердеет воздух,
я промолчал о том, что мог бы знать,
судача лишь о том, чего не знал я...

Так – где кому с его шестка слезать –
сказал бы я, поверь своим глазам я...

*
«Никогда, никогда!
Повторить что уже говорил…
– До последнего дня
лучший всё же останется первым!..
Между ними лишь правки (осмотры зубов у коня
тайком от того, кто дарил) в тексте (дарственной),
изначально, быть может, слишком уж верном...

*
«"Куда идём!" – Возможно, к оклику: "Стоять!
Ни шагу дальше! Ни мгновенья дольше!" –
Но кто окликнет, кто "седьмую пядь"
(или – гораздо выше – много больше)
во лбу откроет? Нужен "третий глаз"
нам всё же, и – "шестое чувство"
утОнчить, обострить, – дабы тот "глас"
внимать надёжно, точно и искусно, –
дабы "невнятица бессчётных языков"
не заглушила "слова обращенья"
к любому, ибо всякий лишь таков,
что "ждёт" и "жаждет" и "готов" к внушенью.

Но где "наитие"? И где его "объект",
о ком "не судят" и "не обессудят"?
Где признан не какой-нибудь "проект",
но "провиденье" и "свершенье судеб"?
Где уготована "та самая" судьба,
по коей все действительно готовы
"стать сами властелинами рабам
в себе", – ведь "на поверку" кто мы?

«Кто мы ещё помимо обезьян
 – глухих, дремучих – ?
Непробиваемы? – Увы, по всем статьям!
Статьи ли учат?
СтатЕй и стАтей стаи горемык,
рой злополучий –
всё это сами прокляли бы мы,
лишь был бы случай.»

Но – то ли "время не пришло",
то ли "упущен миг",
то ли "стоит мгновенье" –
"всё прахом" шло,
идёт, и "меж людьми" –
бред НЕДОоткровенья…

*
«Есть ночи явно родственные смерти
и в мастерстве приходов и присутствий
способные, должно быть, потягаться
едва ли не со светопреставлением.
Разыгрывая каждый вариант конца, они
предписывают звёздам, лунам, окнам
исчерпывать их драматический запал
задолго до рассвета, – и, прекрасно зная,
Что в их режиссуре всё ещё не убеждает,
сами тоже исчезают неожиданно и незаметно,
никому и никогда не сообщая
ни о месте, ни о времени для новых репетиций,
тем более – о том, когда и где и для кого уже премьера.

*
«Постылая сонная синь
прозябает дождём.
Нелёгкая смерть подыскала себе
усталую зелень.
Прогноз непогоды известен заранее,
даже не ждём
предлога стать жертвами собственных метео-
предубеждений...

И мстительный солнечный жар
повергает нас ниц,
весь холод остался вдали
чужеземным надзором...
И смерть уже дань –
то есть, сколько здесь заживо ни хоронись,
расплата за жизнь – и всегда
остаётся позором…

*
«Не из светлых ли дней ЭТОТ, чёрный, проныра –
где чем хуже, тем лучше – ? А есть ли предел?
Кто бы смог, отступаясь от дел и от мира,
всё ещё не остаться при нём и у дел!

У каких-нибудь дел... Невзирая на тщетность!
Даже если припёрт к некой твёрдой стене!..
– Расступаются стены, без дна задушевность:
как бы духом ни падал, душа – не на дне.

И, как нищий, отставленный клиром на паперть,
как игрок после щедрых услуг вышибал,
мы всегда ещё дети: не звали играть их –
сами справят игру голью хитрого лба.

А кто вырос и в игры играть не желает,
кто лишь внешних миров игровой атрибут –
сколько чёрных он дней вне игры потеряет,
сколько игр в чёрный день душу дном зашибут
(там, где звали и даже стелили помягче)!..

*
«Возвысив небеса во весь свой рост,
но стоя на земле босой пятою,
неси, герой, трагический свой пост
в блаженном ослеплении тщетою
– познания, что затмевает ум,
– удачи, цепко обнятой несчастьем,
– любви, исполненной смятенных дум,
и – веры, обречённой обольщаться...

– Держись, герой, провидя свой Олимп,
что принимает – как давно знакомых
и как толковых протеже своих –
носящих как броню свои оковы.

Да сохранит тебя твоя борьба!
Да грянет жизнь твоя её аккордом!
И, пусть отмечен ты клеймом раба,
там, наверху, любая мета стёрта.

Изгладятся в истории твоей
все шрамы мук и все недоуменья:
однажды ты бессмертным станешь в ней:
бессмертный недоступен треволненьям…

*
«Живут один, другой и третий – все живём...
И, против дум о смерти, жизнь – такая малость,
что на поминках, возмутив покой времён,
как не спросить и нам: от нас-то... что осталось?

То ли костёр – в предвосхищенье пепелищ,
то ли – во имя веры – имя Бога всуе,
то ли полшага до обрыва, то ли лишь
простывший след, когда чутьё уже пасует...

– Куда идти, коль, в принципе, окончен путь?
Какую пядь, какую пыль попрать ногами?
Да мы ли вспомним, где не удалось свернуть
и понесло нас мимо – между берегами?

Отнюдь.
                И это не противно естеству:
бывает, выплывешь, – но, значит, плавать создан –
то есть тонуть или держаться на плаву –
и даже мель дана лишь как короткий роздых.

– Снесёт.
                Не вилами ли писано – и где! –
что, мол, утопленник и тот забыт не будет?
И что же выведет кругами на воде
последний всплеск, когда вода ещё прибудет?

Пусть даже вынесет из недр древнейший сор,
и, после нас, гадать над гущей применений
сбегутся наново открывшие простор
за горизонтом очистных сооружений, –
всё это лишь пока пловцы ещё над ним,
пока они ещё не сами в группе риска
стать увлечёнными усталостью волны
на дно – пропащими камнями обелисков...

А коли не слизнёт волна, так смоет дождь, –
вполне доказано: ЭКОЛОГИЧНА вечность...
Следы, последствия, плоды – всё пыль, всё ложь;
одно правдиво в них – их скоротечность...

Помедлив у своих потухших очагов,
жизнь разве только странно улыбнётся:
здесь от МЕНЯ не остаётся  н и ч е г о , –
но и навряд ли плохо, что не остаётся.


*
«В том незапамятном зазоре,
что между бытиём и... чем? –
как поросёнок на просторе,
купается возможность тем –
универсальных, что о Боге,
и тем о бренных нуждах мест,
встречающихся по дороге
к купальне, где утопший есть –
из тех двенадцати и больше –
о, много больше! – поросят, –
иной резвился бы и дольше,
но: сколько можно! – вопросят.
И так до истощенья века –
суть мозгового вещества –
по-поросячьи с человеком
играет тайна существа;
и, тайны той не разумея, –
поскольку: должно ль разуметь? –
по-человечески свинея,
игрушка требует: ответь!
Но, друг за дружкою меняясь,
резвятся в море пороси
и отвечают, не смущаясь:
а ты, попробуй-ка, спроси...


*
«Уныние должно ли стать стихом?
И всё же, вдохновляясь настоящим –
греша отъявленнейшим из грехов,
возможно сделать этот грех изящным.

Чрезмерную расслабленность зрачков –
в привычной мгле под панцирем апатий –
прекрасного пронзительный укол
сразит грехом предсмертной благодати.

Как стильно вдруг прозреет слепота
скользящим блеском на ланцетной грани!
И – как изысканно уместно сталь
обдаст запястье изморозью раны!..

...Но длятся лишь уныния грехи, –
и с поздней отговоркой: "Смерть презренна!" –
они лишь превращаются в стихи
о жизни – льдистой и проникновенной…

*
«Блаженны лишь нищие духом...
Не будем же портить им жизнь, –
ведь и на старуху проруха
случается – Божий нажим
на долгую горькую мудрость...
Однажды и Екклезиаст –
сквозь суетность, через абсурдность –
оплот своей скорби предаст:
по Павлу наивным, как дети,
и глупым, как люди, не став,
но всё же ума долголетье
маразмом к концу наверстав,
почиет как новорождённый
для краткого мига тех благ,
какие Иов, побеждённый,
признал за божественный блат,
который им не был заслужен...
Но Бог ли учил сатану,
что духа излишек тут нужен –
суть ум – чтобы горе уму
изведать и вновь покориться – ?
Быть может, лишенье ума
есть то лишь, чем Богу сторицей
от нас воздаёт сатана.

*
«Вот вывод: коль в обжиге наших горшков
богам остаётся лишь высь безучастья,
из глины мы вылепим новых божков –
чем старых принудим, хотя бы отчасти,
магическим жестом пойти на обмен
местами, отличиями и ролями –
подобно тому, как когда-то тотем
сгорел терракотовым сердцем в Адаме.

Адамом ли Бог или Богом Адам
был вылеплен – это не суть производства:
гончарный ли промысел здесь пострадал
за собственный глиняный грех первородства! –
Колосс, для которого глиняных ног
уже не жалело искусство паденья,
остался стоять – пусть корит себя Бог
за дерзкую твёрдость людского раденья…

*
«Бывает, КТО след в след, да и за КЕМ
идёт, и ЧЬИ следы – не так уж важно:
во всеоружии маршрутных схем
турист шагает смело и вальяжно...
Но если, игнорируя следы,
твой путь в бесследность станет безразделен,
не ужаснёшься ль ты, что исследим
одним лишь Богом, Чей надзор смертелен!
Не потому ли хочется в толпе
хоть как-то, хоть на время затеряться,
что в одиночку так не по себе
на каждом дюйме небесам вверяться?
Но ВВЕРЕН небесам, – и только им,
возможно, ведом тот неисследимый,
сугубый прохожденьем лишь твоим,
след путанный, безвестный и незримый.
На этом бы уже и кончить речь –
на сумрачной, торжественной и строгой
такой стезе лишь Богу подстеречь
по силам путника с его дорогой...
И всё же это только часть пути:
коль сказано, что каждому – по вере,
туманность неба есть ориентир,
в который верят все в какой-то мере;
но на слепом пути за облака
нас встретит, может быть, ещё и ясность
той верности лишь собственным шагам,
когда с небес глядит лишь безучастность…

*
«И самому мне кажется подчас
и жалким, и предельно смехотворным
надменности амбициозный спазм,
что раздражает мне так часто горло.
Давно грызёт голодное нутро
зубами холостого самоедства
лишь мысль об аномальности утроб,
с желудком презирающих соседство.
Почти уж без остатка сожрала
меня спесивых честолюбий прорва, –
и, собственно, чего ещё желать,
коль и остаток сгинет столь же гордо!
Отяжелел и сыт сполна мой дух,
и год от года моё тело легче...
Кого же мне теперь из этих двух
жалеть? Какая жалость мне советчик?
С упряжкой этой пары доходяг
осталась и ирония без дела:
чего они теперь ни захотят –
она давно уж расхотеть успела...
Чего достиг – так это лишь пустот,
а рядом с ними – запущений гущи
забот и дел, которые отторг
в расчёте на мифические кущи.
И это всё. И то, что получил,
вполне реально, – может показаться,
что ум меня совсем и не учил,
тому, что дело и проект  разнятся.
Учил. И даже более того –
на практике давно урок усвоить
он дал... Но вот вопрос – теперь кого
да и чему научат эти двое –
Реальность и Желание... О да:
должны бы быть Желанье и Возможность – :
реальная Возможность быть, когда
Желанная реальность вступит в должность...
Давно бы мне пора закрыть счета,
но ни один из них не счесть карманным, –
неплатежеспособна нищета
надежды на расплаты час желанный...
У этого желанного в долгу
и остаюсь. И, видимо, посмертно
останусь должником, – и так, «в гробу»,
уже невольно с тем, что есть наверно,
сольюсь, утратив мнимости зазор, –
и так, уже навеки и мгновенно,
окончится согласием раздор
живого мифа с настоящим в бренном...

*
«Тщета наших драм...
Откровенная непроницаемость форм...
– В них есть ностальгия по снам
и мечта о нестойкости норм –
отмене шкалы,
низведении пиков в разряд полумер –
к подвижности всякой скалы,
к воплощению грёз и химер...

Но если б вдруг жанр
был нарушен прорывом за грань,
то чей бы призыв обнажал
этот путь бытия в глухомань?
Чей подлинный зов
отвлечёт от привычных насущных забот,
и кто будет тот, кто готов
отозваться тому, что зовёт?..

*
«Они друг друга любят и хотят.
Они почти что счастливы, но доля
счастливцев – как утопленных котят –
слиянье с волей к жизни смертной воли.
Любое завещанье можно сжечь...
И всё же неким транспортом – трансфертно! –
влетает в жизнь предубеждений речь
о том, чего не хочется посмертно...

Руководясь немыслимым постом,
пугая душу мрачным заклинаньем,
они хотят узнать: а что – потом?
о чём МОЛЧИТ предсмертное стенанье?

*
«Пусть пал я духом, но неугомонны нервы –
болезнь, тоска отыщут лишь резервы
здоровья: устремлений неврастеник
вздымает мысль со сна, – и, узник тени,
молниеносно выхватит воочью
ночного бега безоглядность волчью...
И, если где-то уже сбилась в стаю
орава нужд моих, не наверстаю ль
последних расстояний между телом,
его живучестью и их совместным делом!..

Так, думается мне средь бела дня,
былой или ещё грядущей ночи,
возможно, дело есть и до меня,
чьё дело – делать день меж них короче...
Или иначе: тьмой наполнить день –
тьмой гона с воем единенья стаи,
без отдыха заставив волчью тень
нестись из края в край, не коротая
ни дня, но для её лишь и лишь для
безбрежности кромешных дня потёмок,
чей чёрный час настал, – и ночи длят
сплошной свой прочерк для меня подённо...

*
«Живу я вдалеке от близких мне,
в толпе чужих моё уединенье;
ещё одной стеной – в моём окне –
прибавилось, рассеяв все сомненья...
Живым себя я вижу лишь во сне,
но явь из сна уже скучнее смерти!
Душа мертва, – ей не гореть в огне...

Но – пусть об этом сожалеют черти.

*
«Научит ли жизнь чему-нибудь беглого каторжника?
Все учены и переучены: каторжник – беглый, –
а беглому только одна дорога – на каторгу,
а каторге только одна забота – приветливо встретить.

Но – если не мрут, точно мухи, – бегут каторжане
и, после долгих скитаний, тоскуют по родине...
И если нары дождутся блудного сына – :
"Ну, значит есть в жизни счастье и место под солнцем."

Не ангелы, но, как праведных, клеймят заключённых, –
всяк сразу поймёт: предназначены к праведной доле;
пусть доля трудна, и терпеть её просто нет мочи –
всё лучше, чем расценить лишь как шельмование.

Отмечены, пусть и не лично, но всё-таки Богом;
на каждом по длани Господней – чего ещё надо!
Ему бы, конечно, понять: Его не просили, –
но это и не пожелание – так, между прочим.

*
«Червю, чьё выползание на свет
сбылось нехваткой сырости и тени,
в укрытии за книжностью наследий,
чьё тление он принял за совет
довольствоваться лишь благоприятным
для склизких и парных метаморфоз, –
таинственный кладбищенский наркоз
вдруг показался маловероятным.

О чём подумал червь? – Всё это я,
не озаботясь правдой перевода
его поползновений в грунт былья
на россыпи приемлемого слога,
слагаю сегментарностью колец
его насыщенного перегноем тела,
чья протяжённость из конца в конец
есть лишь наглядность бренного удела.

И что же накопали мы с червём?
О том он сам, нисколько не лукавя,
поведает своим, – и те прославят
мир, исчервлённый прозябаньем в нём.

*
«Как говориться, «я своё отжил».
Но не для старческих преображений
тащу я то, что темой ностальжи
могло бы стать, через мосты сожжений.
Всего и проку в том, как налегке
идёт иной, что "в памяти воспрянет
лишь лучшее былое". – Эх-хе-хе,
«лишь лучшее»... – Своя ли ноша тянет!

Конечно же, в капризах забытья
легко принять за детскую беспечность
и злобу, и тоску – ведь жизнь, свинья,
устроила подкоп под бесконечность!
Но – бесконечность эта впереди;
а то, что позади и злободневно,
настолько кратко, что неизгладим
быть должен всякий миг, и в нём – конкретно
всё то, что сбросить в Лету норовит
брюзги-маразма память-привереда,
на чьём ландшафте всякий мост горит –
суть всякий опыт безоглядно предан.

ДОЛЖНА быть память. – И костром стыда...
– И льдом ума... – И скорбью многознанья...
– Тюрьмой вины... – Бессилием труда...
И – камнем преткновений упованьям...
Должна быть ПАМЯТЬ, а не тот талант,
с которым, зарывая время в землю,
на страуса похожий экскурсант
экскурсоводу так наивно внемлет.
Что толку в тех осколках старины,
чей блеск приятен коллекционеру! –
Должны мы помнить ВСЁ, и всё должны
мы ВИДЕТЬ, а не принимать на веру.
ТАКАЯ разновидность ностальгий
приемлема, ЧТО нас не только прошлым
ест или кормит, но, как Главный гид,
уже сегодня потчует и гложет
тем будущим, где, сами став собой,
своё усвоив всё без исключенья,
любое упущенье как разбой
расценим мы, отвергнув обольщенья,
– где всякому свой самосуд как Суд
воздаст, не допустив лицеприятий,
за каждый шаг, за каждый штрих к лицу
лишь тем, что память эту не утратить.

*
«От самого себя уходят в люди...
Ну, а в себя уходят от людей, –
чем менее кого-нибудь мы любим,
тем менее противны мы себе.

Кого как не себя в другом мы видим! –
Должно быть, бог любви ДРУГОЙ – Нарцисс:
мы зеркала за то и ненавидим,
что против лишь самих себя борцы.
Во имя ближнего мы забываем имя,
с которым если обратиться к нам –
в ответ лишь мизантропа, нелюдима
жест отповеди и презренья дан...

Но как же так?! Ведь это извращенье
всех истин о любви и красоте!
Как стало вдруг зеркальным отраженьем
почти подобие тюремных стен?
Как получилось, что тому проекту,
где человечество – одна семья,
противоставит отщепенца секту
в ответ на ТЫ упрямый вызов Я?
Какой зловещий эгоизм воленья,
отринув бурный ток родства в крови,
нарушил заповедь, – и противленье
какому злу отвергло зов любви?
Какое всё же задремало око,
коль вместо человечества есть лик
лишь человека, что так одиноко
от ближнего рискует быть вдали?

Какие бы ответы ни давались
по поводу причин, императив
скончался, – все законы уровнялись:
правы и позитив, и негатив.
«Почиет с миром чёрной скорби сила!» –
как если локоть собственный кусать,
её вопрос есть каждая могила:
спасти людей – или – себя спасать...

*
«О чём не стоит говорить – сказать бы прямо,
найти и сохранить другими верные слова,
быть может, и посетовать на то, что отмолчалось,
но – да хранит МОЛЧАНИЕ само себя!
(При чём здесь совесть! Пусть срамно и окаянно,
но истина всегда беспомощно нова, –
и, сколько бы голов с укором ни качалось,
она лишь стиснет зубы, скрежетом знобя.)

...Так вот – ЕГО ли вправе мы назвать гордыней?
Что толку, если, не разжав зубов, ответить: да – ?
Останутся следы? Но всякий след простынет, –
и будет слишком холодно искать лишь след следа.
Тогда – жар сердца? Но ведь выскочит гоняться.
Как трогательно! Но, пожалуй, впереди – инфаркт;
сердечку так по сердцу биться, ошибаться:
«не ум, но сердце освящает всякий факт»!..

Останутся следы? – Зубов, быть может, разве:
не ошибается одно лишь чувство – ум.
А сердце... С сердцем ум зайдёт за разум
так далеко, что бессердечность многих дум
едва ли ошибётся в скрежете зубовном:
о чём не стоит говорить, она смолчит, –
и... снова с истиною разум полюбовно
в молчании мир заключит.

*
«То навсегда, ради чего
эпизодически отступим
от препирательств: кто кого
как воду перемелет в ступе.
Да будет высолен и сух
теперь наш тон: мы полагались
на влагу как на чистоту,
но дочиста лишь изолгались;
пусть опустеет водоём, –
просохнув, мы, на дне, узнаем
не только ЧТО не выдаём,
но и ЧЕГО не принимаем
за правду, – что отнюдь не зря
мы дорожим не этой правдой,
но скользким искусом угря
и мутной сырости отрадой.
Увы, не надо много знать –
наоборот, но – ОТКРОВЕННО,
где самый достоверный знак –
палящего стыда геенна.
А после – пусть хоть Вечный Ной:
мы не фанаты пантомимы
безмолвных грешников, – волной
да вознесётся ложь над ними!..

*
«Незваные гости – и ныне оттуда,
где было известно, кому кто иуда,
кто был необуздан, кому не в обузу
ни родич, ни друг, ни любовные узы,
кто ноющим зубом – оттуда сюда –
остался под спудом, как в зале суда –
немая тщета прокурорских сомнений...

– Сгустив глубину до кишенья медузами,
вновь грузно ко дну опустился неузнанным.

*
«Лежать во прахе и в пыли,
вжимая голову всё глубже,
и думать: времена прошли,
когда ты был и будешь нужен...
На что годишься ты, восстав,
коль не на то, чтобы повержен
опять в подножие креста
был – как безвременная нежить!
Прошёл? Но шёл ли и когда
твой срок – к тебе урочным часом?
Потусторонние года –
их ужас в том, что ЛИШЬ СЕЙЧАС он.

*
«Затем, чтобы кому-то повезло,
должно вполне хватать и невезучих, –
тому настойчиво и жёстко учит
не только дня, но и ночное зло.

Добро – к добру. А если не везёт,
то оттого, что ищется везенье, –
бессовестного счастья угрызенья
везучий незаслуженно несёт.

«Не ждать удачи, а её добиться» –
вот формула, в которой не спроста
всё с ног на голову установиться
спешит, вводя свой собственный устав
«О выработке подлинного счастья
как цели производственных проблем»
в искусство счастья быть и наслаждаться
терпеньем и трудом, любить свой плен,
свои беду и горе, быть смиренным,
смирённым, смирным, с миром и почить!..

Но так везёт одним лишь ТЕМ блаженным,
ЧЕЙ нищий дух не стоит и учить.

*
«Я смалодушничал и продолжаю жить,
как все живые, практикуя смелость
во что бы то ни стало не спешить
закончить жить, пусть жить и расхотелось.

«Жить надо» – то есть: если кто-то жив,
то хочет или нет – всё это разве
лишь внутренний разлад альтернатив,
ритм жизненных красот и безобразий.

Всё – здесь, по ЭТУ сторону, а там,
куда иных порой заносит храбрость,
отсутствуют и срам, и красота,
и горе, и желание, и... странность.

Всё слишком странно, если не сказать,
что слишком страшно, чтобы не подумать,
что с этим, с жизнью, лучше завязать...
И всё же – почему-то передумать...

Переживать подобный вопль ума
о том, что ты опять непоправимо
остался жить, хоть жизнь тебе сама
даёт понять, что это нестерпимо –
вот странность жизни и её предел,
когда, определённо, ни к чему бы
ты возвратиться вспять не захотел,
тем более – к тому, что так и будет.
– Всё старое по-новому опять
тебя нагонит, оттеснив пределы
во тьму, в недостижимость, и искать
придётся вновь их в плутовстве надежды,
которая – как худшее из зол,
проклятие для смертных, дыба жизни –
ведёт тебя, куда бы ты ни шёл,
как дурака, как сгусток биослизи...

И – сколько раз тому бывать ещё!


*
«...Мифически силён в сизифовом труде
среди других вполне достойных прилежаний,
он заложил краеугольный камень
песчаного оплота на воде...

«...Наследник или всё же вырожденец
в роду столь достославного героя,
чьей он тщеты законный совладелец?..

« – Всего лишь жертва вздорных препирательств.
« – Унёсший оправдание в могилу.
« – Лишь вклад в безмолвие таких же жертв.

*
«Поскольку дело в том,
чтобы решить, что делать, –
едва ли жизнь не ком
едва не сплошь безделок.

Поскольку дело в том,
ЧТО делать, –
оно, в итоге, ком
безделок.

Поскольку что ни делай –
только ком
едва не сплошь безделок,
дело – В ТОМ.

***
«За то, что не боялся утомить
той трудностью, с которой еле-еле
справлялся сам – за то, что напрямик
и лишь о том, что есть на самом деле,
пытался говорить – за блуд в словах
лишь от того, что мало заблуждаюсь –
за заумь, как привыкли называть,
в уме и то нисколько не нуждаясь –
за прихоть многих выспренних стихов,
за их же строгость, прозаизм и сухость –
за бдения до третьих петухов –
за волю к перенапряженью слуха –
за прочее и прочее – за всё,
что лучше бы считать самообманом,
встречай же рай меня – и бог-Козёл –
столь мне знакомым адом графомана!
_________________________________________________________
ЭПИЛОГИ

1

Среди жизненных и моя линия
ниспадает от музы к эринниям,
и исток стихотворной работы –
не «талант» уж, а навык и опыт.

А насчёт того толкования
отрицания дарования,
что, де, кто от него отрицается,
в нём оно таки и обретается,
так что всё это только кокетство
в дополнение к прочим худ. средствам, –
очень просто скажу: всё мимо,
я вообще не сторонник мифа
(пусть мясцом его и пробавляюсь,
и винцом его забавляюсь
(в санитарной заботе о дохлом
мы пируем вдвоём с Эмпедоклом!))…

Такова уж, видно, «среда» у нас:
одарённость и обездАренность.
Всем ли хватит дорог «пробиться»!
Как же с этим заставить сжиться –
лечь смиренным камнем под ноги
неких «избранных» на их дороге!
Не должна ли быть целая бездна
о себе говорящих: «я – бездарь», –
и, во имя «талантов» и «гениев»,
в том не ведающих и сомнения!

Но неужто «талант» – это тот,
кто не пустит себя в расход,
тот, кто просто набил себе цену
перед тем, как выйти на сцену –
т. е. выскочка, жулик, кривляка
только «высшего» (Ницше) порядка?

Как ответить на этот вопрос?
Тот, кто к жизни отнёсся всерьёз,
на «вершине» её глядя в кратер,
будет вынужден всё! истратить –
до последней копейки! – и роста
никакого – сплошное банкротство
разве только его и ждёт.
Он к себе! предъявляет счёт,
но не как какой-нибудь «гений»,
а как раз, что несовершенен –
как он сам, так и мир, ему данный
(это, впрочем, одно и то же), –
и уж кто! тут такой Бездарный
(не взыщи уж, коль Ты это, Боже) –
вот вопрос, не дающий покоя –
как ему, так и мне, не скрою…
Он – соперник здесь сам себе же, –
и триумф ему неизбежен,
но, ввиду такого! сражения,
лишь как «гению» поражения.


2

«ИТАК, Я ОСТАЮСЬ.
.......................................
...Конечно же, тут есть над чем подумать...
И всё же решено: я остаюсь
средь вас (– трещи теперь моя последняя трибуна:
речь этой инаугурации, боюсь,
не будет позитивно обращённой
к кокетке Жизни, что уже по ту
от этой стороны межи, причём на
своём уже особо не настаивая тут)...

Какой безумцем этим снова будет шанс потерян! –
подумаете, вероятно, призрачные вы...
Но здесь я всё же понимаю, что я, где я,
а там я – расчленёнка. Пусть я и привык,
давно уже привык к полнейшему раздраю...
Однако, ныне всё, как будто, воссоединилось вновь:
всё, с чем я подошёл к посильно Обжитому вами краю,
переживёт мою злосчастную любовь.

Нет не ДиОнису я ныне приношу присягу:
в тюрьму даже у вас, хтонические, – видит Аполлон! –
за пьяный экстатический дебош я вряд ли сяду,
поскольку именно сейчас и иссякает мой апломб, –
и жажда, остающаяся иссушающе неутолённой,
так и останется недоумением – ко всем сортам вина
за исключением коктейля «зрелость заземлённой
+ трезвость подземельной» (лоз) – души, которая обречена
(или облечена, как в камуфляжный саван это тело,
которого отчаянным усилием, увы,
недостижимо даже то, чего хотела –
во всяком случае, была не против, как и вы –
одна весьма добросердечная богиня)...
Так вот: души, которая уже обречена влачить
себя туманностью в бессрочной мгле – там, где ни зги нам
не видно якобы ни днём с огнём, ни закрывая «очеса» в ночи...

Но что же мы не видим здесь? И я – чего не прозреваю?
Всё видно и понятно. И всего скорее, что с «окей»
здесь надо было бы начать. Теперь я не скрываю,
что, в принципе, доволен, даже рад тоске,
которая вполне закономерно, справедливо,
царит здесь мерою, как жизненной тщеты,
так и сегодняшней, посмертной, мерой вечного отлива:
на отмелях ещё качаются разбитыми плотами все щиты,
как  счищенная чешуя одной гигантской рыбы,               
как бы оставленной ещё на Хроноса столе
итогом то ли доминошной партии, то ли разделки – в прибыль,
здесь обеспеченную всем на много-много лет
вперёд всесильной паузой охолонённого азарта:
с какими бы раскладами ни оставались на руках
игравшие, – игре конец (хоть домино, хоть картам!)...

Прислушаемся же теперь к безмолвному минору – как,
к примеру, слушали меня до сольного обнаружения Хароном...

Да, Рыба – нам – теперь – уже – Река.
Не всплеск ли в ней и есть зарубка времени, которое всегда – лишь Оно?

1983 – 92