Моя война 2

      (Продолжение)


По тракту, на который мы вышли, навстречу нам продолжали двигаться немецкие войска. В деревне  Каменка, которая первая попалась нам на пути, на обочине улицы лежало несколько трупов красноармейцев.  В двадцати метрах от них вверх колесами валялись два немецких мотоцикла и разбитая фура. Видимо, на этом месте разыгралась  стремительная кровавая схватка. Но трупов немецких солдат не было. Их успели убрать сами немцы. Надо сказать, что сбор  трупов своих солдат у гитлеровцев был организован четко.  Они, кроме порядка в этом деле, преследовали еще и другие цели. Фашисты хотели, чтобы наши люди  не видели убитых немецких солдат, чем старались показать нам  свою силу и неуязвимость. Хотя это им не очень удавалось, так как только на своем марше, в такой глуши, мы насчитали около двухсот березовых крестов, увенчанных табличками и черными касками.
Маршрут наш был следующий: Каменка -- Старая Олешня -- Моховая -- Драгунск (мне очень нравилось это название) -- Малая Зимница -- и наша родная Бахань. Теперь мы  уже не шли вброд по болоту, а передвигались по мостам, поэтому деревня Добрый Дуб осталась в стороне от нашего пути.
Пройдя длинную каменскую улицу, наш отряд быстро свернул вправо на грунтовую проселочную дорогу,  ведущую к старой Олешне На половине пути мы остановились и долго смотрели на деревню Кучин, расположенную правее  от нашей дороги, в конце пологой низины. Вся эта деревня полыхала огнем . Было тихо. Столпы черного дыма поднимались высоко вверх, расплывались там тучками, застилали небо. В нижних ярусах дым перемешивался с языками пламени, клубился, будто его прижимали сверху; искры, как ракеты, лопались в дыму, вырывались из общей массы, очерчивали в воздухе в начинающих сумерках немыслимые зигзаги и дуги, огненные извилистые полосы. Шум огня, треск горящих бревен доносились до нас. Зрелище неприятное, страшное и тревожное,
тем более что в этом разгуле огненной стихии не было слышно людских криков,
 не  было видно  и самих людей, как будто все происходящее их не касалось. Деревню подожгли немцы. Но зачем? Ведь никаких боев в этом районе не было. Не получив ответа на этот вопрос, мы все, угнетенные этим ужасным зрелищем, понурив головы, пошли дальше, в сторону маячивших на горе трех ветряных мельниц. Пройдя три километра, наша группа углубилась в овраг, по которому проходила дорога, ведущая к деревянному настилу через болото, которое
разделяло Старую Олешню на две длинные улицы. На противоположной нам улице, вблизи деревянного настила, стояли несколько больших немецких машин-вездеходов на гусеницах и около сорока повозок-фургонов, запряженных здоровенными немецкими конями-битюгами. Самая первая фура лежала вверх колесами в болоте рядом с настилом, возле нее находились и две огромные лошади, увязшие в торфяной жиже. Десятка три солдат, обвязав лошадей канатами, тащили их на настил, но безрезультатно. Сил у людей явно не хватало, чтобы вытащить коней из липкой засасывающей грязи. Лошади барахтались. И только когда канаты  были прицеплены к вездеходу, лошадей удалось вытащить на сухое место. После этого солдаты взялись чинить развороченный настил. Для этого они тут же  разобрали три ближние хаты.  На это  ушло много времени. На помост нас не пустили, и мы отошли к одному дому, обсаженному деревьями, расположились там на отдых. А отдыхать нам пришлось до рассвета следующего дня.
Но как только мы устроились, кто как мог, к нам подошел  немец в  камуфляжной  накидке и жестам приказал уйти к мельницам на гору. Было уже темно. Он осветил нас фонариком, что-то резко сказал и   указал рукой на гору.  Моя мать первая поднялась с земли и пошла в направлении к мельницам. Мы все последовали за ней. Около мельниц стоял стог свежей ржаной соломы, куда мы зарылись, и мгновенно от усталости  уснули. Начался дождь. Он шуршал по соломе, и это шуршание, как гипноз, заставляло всех засыпать все глубже,  забыв о  жестокой и тревожной действительности. Всю ночь сквозь сон я слышал натужный рев моторов немецких автомашин, злые окрики солдат -- погонщиков лошадей.  Как сейчас помню эти окрики. Они не кричали: "Но-о-о-о!" Они вопили: "Ие! Ие!" -- и хлестали лошадей кнутами так, что треск и хлопанье бичей разносились по всей округе.
Около  девяти часов утра по дороге в сторону тракта проехал последний бронетранспортер с солдатами. Вокруг стало тихо. Мы начали готовиться к дальнейшему продвижению. Воспользовавшись общей занятостью, я первым выбрался из-за мельниц к дороге. На ее противоположной стороне увидел необычайную картину: березовую придорожную рощицу, а среди деревьев -- желтые песчаные холмики и ряды белых березовых крестов  и черными касками на их вершинах. Как всегда, во мне взыграло непреодолимое любопытство. Одним махом я оказался на месте этого свеженького кладбища. Всех крестов я насчитал двадцать пять штук. Кроме каски на каждом кресте  была прибита маленькая дощечка, на которой было что-то написано черным готическим шрифтом и "нашими" цифрами. Тогда я еще не знал, что "язык" цифр одинаков для всех рас, народов и национальностей.
Вспомнив, что мы собирались уходить, я бросился бежать к своему лагерю.  Мать, поймав меня,  дала несколько крепких подзатыльников за "самовольный уход из расположения отряда". Я же в свою очередь все рассказал об увиденном, после чего мы двинулись вперед. Я шел и размышлял о том, что, видимо. немцев бьют наши и они, немцы, не такие  уж сильные и неуязвимые, их тоже можно бить. Но почему же тогда наши бойцы отступают?
Вместе с тем я пребывал в хорошем настроении, потому что убедился, что действительно не так страшен черт, как его малюют. Сколько было немецких листовок! Все они сбрасывались пачками, и в каждой из них оговорилось о мощи и непобедимости немецкого оружия и немецкого солдата. А я рассуждал: какая уж тут мощь, когда под глухой белорусской деревней, где не было никаких боев, зарыто в землю два десятка (а может быть, и больше) трупов немецких солдат. А что будет потом и там, где Красная Армия станет стеной против наглого и коварного врага?
Мы пошли вниз по бревенчатому настилу, но этот раз перешли его беспрепятственно и двинулись далее в направлении шоссе Варшава -- Москва. Деревня Моховая, которая лежала теперь справа  от нас, нисколько не пострадала. Ее жители рассказывали, что немецкие солдаты к ним не заходили, так как деревня находится в стороне от грунтовой дороги и в километре от шоссейной. Перейдя шоссе, по которому беспрерывно шли вражеские войска, мы увидели деревню Драгунск. Она вся была в дыму. Большая половина домов горела. Дым черный с белым от дождя паром высоко поднимался над деревней.
Дома в Драгунске располагались вдоль улицы, длиною почти в два километра с юга на север перпендикулярно  шоссе. До первого дома нам на виду у немецких солдат нужно было преодолеть около двух -- трех километров. И вот наша группа с узелками в руках и котомками  на спинах, с коровами на поводках (у нас было две коровы, которых мы взяли в колхозе деревни Яновка) через час вошла в Драгунск. Всех поразил ее разгромленный, обгоревший вид. Как и во всех деревнях Белоруссии, здесь деревянные дома-хатки тоже строились тесно и пожар снес почти всю деревню. Прямо на улице, во дворах и огородах лежали обгоревшие трупы людей. Мне запомнился один труп, весь обугленный, со слезшими с ног и распластанными по земле большими лоскутами черной кожи. Деревенских жителей не было видно. Немецких солдат, автомашин, мотоциклов было великое множество. Они стояли, двигались по улице. Поэтому мы решили идти  не по деревне, а по объездной полевой дороге, ведущей к противоположному северному  концу Драгунска. Эта дорога была проложена по задворкам, прямо за деревенскими огородами. Около дороги стояла высокая ветряная мельница. В небе проносились мессеры. А по направлению к шоссе сплошным потоком шли колонны солдат, двигались легковые и грузовые автомашины, гусеничные вездеходы, тягачи с пушками, огромные телеги, запряженные слоноподобными гнедыми конями. Я не переставал удивляться огромности этих лошадей.  Они волочили телеги, как взрослый человек пустую детскую коляску.  Мое внимание также было поглощено и маленькой  пушечкой, которую тянул трехколесный мотоцикл. Что это была за пушечка, я не знал и не знаю сейчас. Ее игрушечные размеры заставляли только удивляться, но и она, видимо, стреляла. Вообще у немцев всяческой техники было предостаточно. Вся она гремела, ревела, выла моторами , ехала, тянулась катила и летела на восток.
Было около одиннадцати часов дня.  После пасмурной и дождливой ночи небо стало голубым, солнце старательно рассыпало свои яркие и теплые лучи по окрестным кустарникам, лугам и деревьям. На миг даже показалось, что все как будто бы и хорошо, что нет никакой войны. Но только на миг. Около ветряной мельницы я увидел нашего офицера. Он был мертв, лежал на земле вверх лицом, широко раскинув руки, вытянув ноги, обутые в хромовые сапоги. На нем была темно-серая шинель. перепоясанная командирским ремнем с портупеей через плечо.  Каска зеленого цвета с красной звездой лежала рядом с его головой,  ремешок на ней был разорван, лицо погибшего было в запекшейся крови, глаза -- открыты и, как мне показалось, с какой-то тоской и грустью смотревшие в высокое голубое небо Мне стало невыносимо обидно и очень жаль этого безвременно погибшего человека, и я беззвучно заплакал. Слезы сами ручьями текли по моим щекам. Мать дернула меня за руку, чтобы я не отставал от нее и не очень-то плакал у немцев на виду. Но те шли и ехали мимо, ни на что не глядя, поглощенные своими делами, уверенные в своей правоте, силе, мощи.
Жителей Драгунска не было видно.  Между тем я заметил/ что вдоль всей дороги с ее правой стороны по ходу нашего движения на равном расстоянии один от другого стояли тонкие колышки.  На колышках высотой полметра от земли была натянута проволока с красными флажками через равные промежутки. Это заметили все наши односельчане, но особого значения проволоке никто не придавал.  Ближе к северному концу деревни я увидел большую луговину площадью примерно в гектар. На этой луговине в разных позах лежали убитые красноармейцы. По моим подсчетам, их было тридцать человек. Рядом с каждым солдатом торчала воткнутая штыком в землю винтовка. В тридцати метрах от луговины стоял черный остов искореженной взрывом сгоревшей немецкой машины, возле которой лежали трупы гитлеровцев. По поляне ходили несколько фашистов. Они искали своих убитых. Немного дольше по нашему пути около дороги я увидел еще три трупа немецких солдат и труп немецкого офицера.
Солдаты лежали вытянувшись, руки -- вдоль туловища. Видимо, их так уложили те, кто ходил по поляне.  Лицо немецкого офицера было закрыто большим махровым полотенцем.
Разинув на  все это рот,  я забыл, что держал в руках повод, одетый свободным концом на рога коровы.  А ей, наверное надоела это медленная ходьба со мной, толкание и частые остановки. Она дернула повод,  вырвала его их моих рук и побежала за проволоку к красным флажкам, остановившись около густой зеленой травы, где и начала с удовольствием пастись.  Мать рассердилась, обозвала меня раззявой и  приказала догнать корову, пока немцы не поймали и не съели ее. Очнувшись от впечатлений, подбодренный хорошей затрещиной, я резво сиганул через проволоку и что есть духу  помчался к корове. Позади меня стало на несколько секунд тихо. Прекратился немецкий говор. И вдруг как будто бы прорвался откуда-то громкий удивленный хор голосов. "Минэ, минэ, минэ!" -- кричали немецкие солдаты. Крики раздавались в течение минуты. Я, ничего не подозревая, подбежал к корове, схватил  волочившийся по траве повод, от души хлестанул ее хворостиной и погнал к своему женско-детскому отряду. Возвращаясь к своим и перепрыгивая через проволоку с красными флажками, я как-то подсознательно  заметил, что все немецкие солдаты стояли и кто с любопытством, а кто с ожиданием чего-то смотрели на меня и мои прыжки с коровой. Я же благополучно подбежал к матери и отдал ей поводок. Тут же к нам подошел немецкий солдат и на русском языке сказал: "Ну, малыш, ты везучий вместе со своей коровой. Ты только что бегал по минному полю, мог бы и подорваться". Он показал мне на  обгоревшую немецкую машину и трупы солдат и офицера, лежавшие в траве. Только тогда  я,  моя мать и остальные участники нашего рейда поняли, какому смертельному риску подвергался я. Все стали хором ругать мать и  корову. Я же почувствовал себя героем, а корова, после всего бурно поводя боками, опустив морду, тихо потянулась за матерью..
                *   *    *
Выйдя за пределы Драгунска луговой дорогой, извивающейся среди кустов, березовых и дубовых рощиц, мы медленно пошагали к Малой Зимнице, расположенной примерно  в десяти километрах. Погода восстановилась окончательно. Небо было ясное с голубизной, солнце светило и грело хорошо. Все почувствовали голод и решили  сделать привал.  Сойдя на обочину дороги, мы расселись на мягкой  луговой траве, развязали свои узелки. Ох и вкусной была эта еда! Хлеб, какой-то соленый овечий сыр, вода -- все съедалось  с аппетитом и треском  за ушами. Вот что делают свежий воздух, длительная ходьба и голод. Никто не мог оторваться от еды. Съели все, не оставив на будущее ничего.
После такого обеда утомленный переходом я быстро и не заметно для себя уснул. Но это был не сон. Это было какое-то забытье. Все в каком-то белом густом тумане. Виделись немцы, красноармейцы,большие, ревущие моторами диковинные конфигурации машины. Себя я видел взрослым в солдатской форме, стоящим над обрывом.  Внизу впереди меня -- ровное поле высокой зеленой ржи. Вижу, как ко мне все ближе и ближе  ползут извиваясь змеями три полосы колеблющихся колосьев. Кто там ползет, я не вижу, но знаю, что это японские солдаты. Почему японские, этого я и сейчас не могу понять. А они все ближе и ближе. Я понял ,  что они меня сейчас схватят. А позади меня на расстоянии с полусотни метров  в окопах сидят наши солдаты. Их много, но они ничего не видят. Они спят. Я знаю, что мне надо кричать.  Я хочу закричать. Но, как всегда бывает во сне, крик не получается. Нет голоса, нет крика. Смерть в одной минуте от меня. Страх велик. И вдруг, преодолев что-то в горле, во  всю силу своих детских легких я издал такой мощный рев, что и сам проснулся. Еще не придя в полное сознание, почувствовав глубокое облегчение и почти открыв глаза для уверенности и укрепления своей безопасности еще раз протяжно рявкнул: "А-а-а-а-а!"  Я сел, перестал кричать. Все мои спутники сгрудились возле меня. А потом, когда я им рассказал  свой сон, они звонко и весело расхохотались. Все же это была некоторая и нужная в тот момент разрядка.
О войне нам напомнил рев немецкого самолета. Мессер летал кругами и, видимо, рассмотрев нас, унесся на запад. Надо сказать, что  после того как немцы заняли нашу местность, их самолеты перестали расстреливать людей и скот. Мы поднялись и устало поплелись дальше. Когда подходили к Малой Зимнице, увидели идущих навстречу немецких солдат, около ста человек. Они шли шумно и весело. Кричали что-то, гоготали, указывали на нас пальцами. Они все были сильно пьяны.  Шум и гам испускали невероятный. В деревне нам рассказали, что немцы сразу же, как вошли, бросились к кирпичному зданию магазина, взломали дверь и вытащили ящики с водкой.  Долго распивали ее прямо из бутылок и орали: "Корош русский шнапс!" Ничего другого они в магазине не нашли. Затем выловили в деревне почти всех кур, сварили их на кострах и съели. Но для сотни здоровых пьяных мужиков этого было мало. Поэтому такая же участь постигла и нескольких поросят, видимо, не подозревавших, что идет война и беспечно валявшихся посреди деревни в грязных лужах. После обильной жратвы вандалы в "благодарность" жителям за кур и свиней подожгли несколько хатенок и тот же магазин, а сами ушли в сторону Драгунска. Вот мы их и встретили в каких-то трех километрах от деревни.
Нам  предстоял еще один, последний переход длиною в семь-восемь километров. Отдохнув два часа, мы пошли вперед. Страх, уныние, подавленность  овладели всеми нами. Мы молчали, каждый думал о своем, о том, что ждет его на финише. Никаких разговоров не было. Сознание как-то притупилось, окружающее воспринималось как во сне. Всем, чтобы прийти в себя,  требовались основательный отдых и хорошая еда. Но ничего этого не было. Как стадо баранов брели мы  по пустынной заброшенной дороге. К вечеру неожиданно  вплотную перед нами оказался первый мост через болото. Через сто метров от него располагался второй мост, более длинный. Оба моста были деревянные с настилами из толстых обрезных бревен на дубовых сваях. По тем временам мосты были отличные. По бортам, сверху, мосты обрамляли высокие прочные перила.  С обоих сторон болота к мостам подходила высокая и широкая насыть из гравия, щебенки и речного песка. Все это сооружение было возведено нашими солдатами где-то в 1937 году в период маневров Красной Армии. Говорили, что эти мосты выдерживали даже тяжелые танки.
Под мостами бурлила вода. На восток и запад от мостов до самого горизонта простиралось болото, заросшее ольховыми, лозовыми кустарниками и деревьями. Отсюда до Бахани оставалось около пяти километров. Вокруг стояла тишина. Только кряканье уток, гоготание гусей и щебет мелкой птицы нарушали безмолвие. Мы оказались будто бы на необитаемом острове. Солнце склонилось к западу. Его красный уже неяркий диск повис над горизонтом. Испарения от болота покрывали его каким-то туманным, колеблющимся маревом. Но как бы не складывались обстоятельства, нам всем оставалось одно -- продолжать свой путь. Каждый человек боялся за свой дом, имущество, родных и близких. Моя мать шла и что-то бормотала о нашем доме. Она была расстроена от усталости и неизвестности. Шла, не отвечая на мои вопросы, не разговаривая с другими. Так мы подошли к колхозному саду и через него вошли в родную деревню. Среди черных пожарищ маячили уцелевшие дома. Мы шли мимо их и около пожарища, где ранее возвышалась церковь. На этом месте остались осиротевшие высокие липы, шелестевшие на ветру зеленой, местами обгоревшей листвой. Людей на улицах было мало. К нам никто не подходил, и мы ни с кем не пытались разговаривать. От бывшей церкви мы повернули вправо и пошли по улице прямо на свой "конец", как называли нашу часть деревни.
К великой радости, наш дом стоял целым и невредимым, хотя и относительно, поскольку он имел повреждения от взрыва: из оконных проемов торчали куски изломанных рам, а стена с восточной стороны осклабилась вывороченным нижним бревном и морщинилась осколочными бороздами от разрывавшегося под ней снаряда. Мы сразу же принялись за  уборку и ремонт дома. Завесили окна тряпьем, помыли полы, убрали мусор. Отвели в сарай корову, которую привели с собой. Осталась цела и наша старая корова. За ней присматривали соседи: доили, запирали на ночь в сарай, а утром выгоняли на пастбище с пастухом. В первые часы нашего возвращения мы все, кое-чего покушав, умывшись, разместились на полу и, завернувшись в тряпье, крепко уснули.
Утром, проснувшись, мы обнаружили, что на сеновале, где под сеном находилась наша секретная яма, все съестные припасы: кадка засоленного сала, два копченых окорока, сундук с одеждой -- все было кем-то раскопано и украдено.  Огорченные этим, мы немного поплакали, погоревали, потом решили, что надо жить, и принялись за дело. Мать  занялась огородом, я и другие члены семьи во всем старательно ей помогали. Вскоре у нас появились огурцы, картофель, капуста. Огород  был неплохой. Ведь земли у нас были влажные, торфянистые и черноземные. Поэтому все росло хорошо. На чердаке мы нашли запасные оконные застекленные рамы и  заменили ими осколки разбитых рам. Бревно, вырванное взрывом, поменяли на новое. Дом наш стал почти готовым для проживания. А когда мать затопила печь и дрова весело,  с таким привычным треском запылали в топке, стало по-домашнему тепло и уютно. Все это было сделано за один день. Потом, к осени, когда дом был уже капитально отремонтирован местными плотниками и столярами (конечно же, за плату), наша просторная и красивая по тем временам хата, стоявшая посреди садов и огородов, стала заметной и привлекательной.
Соседние дома тоже имели повреждения.Дом нашего соседа и друга Афанасия Полякова со стороны улицы был разбит и угрожал всем пустыми глазницами двух окон и торчащими из стен вывороченным бревнами, словно фантастический мамонт своими бивнями-клыками. Но вторая, меньшая часть дома, в которой стояла русская печь, осталась целой. Там  Афанасий и прожил всю войну со своей женой  Татьяной. Детей у них не было.
                *    *     *
Немцы в деревне не появлялись.. Всякая власть отсутствовала, люди жили сами по себе,. на свой страх и риск. Через неделю бытовые вопросы нами в основном были улажены. Мы стали относительно сыты, обмылись, подлатали одежду, отдохнули физически и в моральном плане, насколько последнему (моральному отдыху) позволяли пережитые и происходящие обстоятельства. Я стал выходить на улицу, встречаться с друзьями. И, в первую  очередь,  я нашел своего закадычного друга Петра Печкурова. Он сидел дома.  Мать его,  горластая и  крикливая женщина, никуда его не пускала, заставляла следить за двухлетним братишкой Мишей. Сама она занималась хозяйством. У них  был сад, огород, скот. Хатенка же их была маленькая. Сложенная их толстых бревен лет сто назад, она осыпалась и осела от прелости, гнилости и старости. От оседания стен пол оказался на земле, доски дышали сыростью и прелью. Петя всю жизнь кашлял. У него был плеврит. В зимнее время у Печкуровых всегда стояла сырость, было холодно, мороз лез в одинарные окошки и во все щели. Будучи тяжело больным, Петр не выдержал и примерно в 1957 году умер. Но это было потом, а сейчас он посвятил меня во все события, которые  произошли в деревне после нашего бегства. Они же (Печкуровы) остались дома, сидели в нашем блиндаже до повторного прихода немцев.
Петр рассказал еще, что  произошел страшный бой. Вначале грохотали взрывы. Очень сильно хлестало по ушам от очередей станковых пулеметов. Это отбивались наши бойцы от наседавших гитлеровцев, дело дошло до рукопашной. Немцев наступало очень много, и наши, погибая в неравном бою, вынуждены были отойти. В своем саду Петя видел два десятка трупов в немецкой форме. А в узких круглых и квадратных окопчиках сидели и стояли погибшие  красноармейцы. Немцы своих убитых сразу же собрали и увезли куда-то. Наших бойцов он, мать и соседи похоронили здесь же в саду. В послевоенное время останки погибших красноармейцев были изъяты из сада и перезахоронены в братской могиле.
Петя мне рассказал и о том, как немецкие солдаты нашли нашу "секретную" яму с запасами продуктов и одеждой. Им все показал староста, бывший начальник почтового отделения Афанасий Лабзаков. Он рьяно начал служить фашистам. Показывая свое служебное рвение, он стал издеваться над своими односельчанами. В присутствии немецких солдат палкой жестоко избил мать Петра, как он говорил ей, за длинный язык. А она просто вслух назвала Лабзакова немецким прихвостнем, предателем и холуем. В последствии он много сделал подлости и для нашей семьи.  Вообще, в Бахани не осталось ни одного человека, который не пострадал бы от предателя.
Как только немцы вошли в нашу деревню и организовали свою власть, Лабзаков сам явился к ним и вызвался оказывать услуги в качестве старосты. Старост в деревне было три. По одному на каждый колхоз. Над ними возвышался бургомистр, тоже назначенный немцами из добровольцев-предателей. Фамилия его Моженков. Имя и отчество  -- забыл. Я еще вспомню об этих старостах, бургомистрах и полицаях, расскажу, как они действовали  и какая их постигла участь.
Петр мне сообщил, что Лабзаков привел немцев в наш дом. Доложил, что здесь жили коммунисты, которые убежали от доблестных немецких солдат. Поэтому он передает им все имущество этих беглецов, то есть наше имущество: дом, сарай, яму с добром. При этом он несколько раз подпрыгнул на яме.  Немцы дом брать не стали, а может быть, не поняли всего, что болтал этот услужливый холуй, но, увидев содержимое ямы, крякнули от предстоящего удовольствия, выгрузили все и увезли с собой.  Ящик сала они прямо на улице перетопили в жир. Залили его в стеклянные банки, закрыли крышками\. упаковали в посылки и отправили на почту грузовой автомашиной. Туда же они отправили и нашу одежду. Окорока немцы разделили между собой и долго закусывали копченым мясом русскую водку. Крика и гогота на всю деревню было достаточно Они орали свои песни (между прочим, и "Стеньку Разина" тоже), кричали: "Корош русский шнапс, корош русский млеко, яйко,  мьясо!" Особенно любили немцы кур и яйца. Куриными яйцами они наполняли каски, пилотки,  карманы своих френчей. Пили яйца десятками, сотнями, за курами гонялись с длинными палками в руках по улице, по дворам, огородам и садам. Это неоднократно  я видел лично. Они варили кур на кострах, пили водку, шнапс, горланили песни, показывая всем своим видом,  что именно они здесь хозяева.
А я не переставал удивляться обжорству этих людей. Их  цинизм, наглость и бестактность не имели границ. На огородах, на улицах, в садах они выкопали ямы (мы сначала думали, что  это будут  огневые точки), установили над ними сиденья и открыто при всех и при своих тоже справляли там малую и большкю нужду. Свинство со стороны оккупантов было сверх всякой меры. Воздух они портили на каждом шагу, бесстыдно смеясь, показывая нам, что мы, русские, нелюди и нас не следует принимать во внимание.
Вскоре гитлеровцы так обобрали население, что  им ничего  не оставалось делать, кроме как уйти в другую деревню. И они ушли в деревню Куликовку, расположенную в пяти километрах восточнее Бахани. У нас же остались хозяйничать бургомистр, старосты и полицаи. Но ненадолго Примерно через неделю в деревню вступил новый отряд фашистов, более многочисленный.  Это были вымытые, откормленные, хорошо одетые солдаты. Они катили на нашу улицу на мотоциклах, легковых автомобилях, огромных, покрытых брезентом грузовиках и вездеходах. Все это было обозначено черными крестами и черной паучьей свастикой в черно-белой окантовке. Фашистская символика смотрелась мрачно и загробно и много проигрывала в сравнении с нашей символикой -- красной звездой и серпом и молотом. Хотя над последним (серпом и молотом) немцы здорово посмеивались. Может быть, не понимая смысла этой частушки, они часто орали ее на улице, шепелявя и с акцентом:
Снизу -- молот, сверху  -- серп --
Государственный наш герб.
Хочешь, жни, а хочешь -- куй,
Все равно получишь ...
И в своих листовках они часто  печатали это вульгарное стихотворение. Все это  жестоко язвило наши детские души. Я же тогда серьезно задумался над тем, что вся символика в государстве должна отражать действительное идейное направление и благополучие народа и не быть ложным прикрытием трухлявости, нищеты, голода, ка это было на всей советской земле в период господства большевиков. Такое негативное положение эффективно использовали в своей пропаганде враги нашего многострадального народа. Ведь фашисты свой звериный оскал не стесняясь обозначили в виде черной паучьей свастики и в изображении черепа с костями на кокардах фуражек эсэсовцев, занимавшихся массовым истреблением людей. Это соответствовало их моральному положению и облику.

Наш дом облюбовали какие-то штабные фрицы. Они выселили нас в сарай. Сгрузили с машин несколько пишущих машинок и еще какие-то ящики. Принесли спальные тюфяки и уложили их в ряд на полу. Более важные офицеры заняли наши кровати. Расположились они в доме как хозяева. Через открытые окна доносились стрекотание  этих машинок, зуммеры телефонных аппаратов, разговоры, крики, смех. Печь  они топили целыми днями, варили, жарили, пили, ели. Готовить немцы умели. Винегреты, салаты из капусты, красной репчатой свеклы с разными приправами и уксусной кислотой я увидел и попробовал только тогда. Готовили они и мясные блюда: котлеты из фарша, который  тут же крутили на мясорубках, тушили кур, свиное мясо, говядину. Недостатка в это у них не было. Брали все, что увидят. Наевшись, усаживались за стол, пили вино маленькими рюмочками, играли в карты.
Одни немец здорово играл на аккордеоне. Вначале я слышал только незнакомые мне ритмичные мелодии. Но однажды он энергично заиграл "Краковяк" --  польский танец, хорошо известный у нас в Белоруссии. Я так заинтересовался этим, что заглянул в окно. Музыкант заметил это и сказал, чтобы я подошел к нему поближе. Я почти влез в окно. В комнате больше никого не было. Военный спросил меня на польском языке, нравится ли мне его игра. Я ответил, что нравится мне его музыка, особенно "Краковяк". После  этого он взял  лежащую на столе губную гармонику-"гусли" и подал ее мне. Не детскую игрушку, а настоящую, которые тогда были у  многих немецких солдат. Мне же он как-то вскользь сказал, что он не немец, а поляк. Слухом я обладал хорошим, музыку любил и вскоре "на всю Ивановскую" играл на подаренных "гуслях" "Семеновну", "Страдания", "Катюшу" и другие известные в деревне песни того времени.  Солдаты, слушая мою игру, в растяжку говорили: "Примо, примо"; а поляк, встретив меня во дворе,  улыбнулся и сказал, что хорошо играю, и наградил меня за это сигаретой.
Губная гармошка дала мне путь в гармонисты и не более того. После войны я купил гармонь-хромку, на которой без всякой посторонней помощи научился играть довольно-таки бодро и правильно все деревенские польки белорусские польки, частушки, вальсы, за что прослыл в нашем районе незаурядным гармонистом.
Мой поляк часто  куда-то уезжал на мотоцикле или легковой машине. Водил он технику сам. А однажды сказал, что все они уезжают  на восток, так как фронт продвинулся туда дальше. Чеез три дня в деревне вновь остались одни старосты и полицаи во главе с бургомистром. Подходила осень. Люди занялись уборкой урожая, подготовкой земли к зиме, к посеву озимых культур. Этими делами занялась и наша семья. Но для того, чтобы выполнять пахотные работы, в хозяйстве нужна была лошадь. Колхозных коней уже давно разобрали по дворам. Нам  же лошади не досталось, хотя нам выделили телегу, плуг и хомут. Ну хоть сам в них и впрягайся. Вся надежда была на то, что кто даст в долг лошадь, справившись со  своими работами. Но до чего же крепка частнособственническая жилка в крестьянине! Лошадей за лето пораскормили, дрожали над ними и давали их безлошадным с жадностью и ненадолго.
На вдруг нам очень крупно повезло. А произошло все так. Мать убрала свеклу в огороде и временно сложила ее там же рядом с навесом за дощатой стеной. Под навесом любил спать я. Как-то рано утром я проснулся от громкого фырканья, чавканья и хруста. Испугавшись, я вскочил. Сон как рукой сняло. Бросился в дом и разбудил мать. С ней мы осторожно пошли в огород, где, к нашему удивлению, увидели, что какой-то тощий, но высокий конь, развернув мордой солому, покрывавшую свеклу, грыз ее и фыркал от удовольствия. Нас он нисколько не испугался, а когда мать подошла к нему и взяла за гриву, он не отреагировал на это и продолжал мощно хрустеть своими  челюстями. Мать похлопала его по холке, потянула за гриву, и конь послушно пошел за ней, сильно припадая на на правую переднюю ногу. Во дворе мать  надела на морду коня уздечку и привязала его к забору. Конь вел себя спокойно. Когда стало светлее, мы осмотрели больную ногу лошади. Она оказалась пробитой осколком или пулей выше колена под брюхом. Пробита и разорвана была мякоть. Мы решили, что кость не задета и рану можно залечить. Мать быстро принесла бутыль с самогоном-первачом (к тому времени  она полностью овладела искусством изготовления этого сиво-зеленого "змия") и начала обработку раны с двух сторон. Она обмыла потеки засохшей крови и нагноения на ране и вокруг нее. Остригла ножницами шерсть, выдавила и смыла самогоном накопившийся в ране гной. Конь храпел, дергался, но в основном вел себя, как и подобает военному коню, с выдержкой и спокойно. После промывки раны мать залила кусок льняной ткани первачом и туго обвязала ногу кругом, как это делают на человеке. Конь был поставлен под навес, где имелось много свежескошенной травы и сена. Мы хорошо его кормили, поили пойлом и свежей колодезной водой, желая ему скорейшего выздоровления. Из собственных наблюдений за лошадьми я знал, что если коня не использовать в работе некоторое  время, то он быстро поправляется.  К еде же лошади не прихотливы. Отпусти коня на сочный луг  и через две -- три недели свободы вместо худого конька приведешь домой кругляша, сильного и бодрого. Так случилось и с нашим "Найденышем". Он стал поправляться. Когда  он видел, что ему несут пойло, тихо, просительно ржал. Был он умен и ласков со всеми. Рана на ноге заживала. Мать часто делала ему перевязки, обрабатывая ее крепким самогоном, которого у нас было достаточно. Вскоре мы увидели перед собой высокого красного с белой отметиной на лбу послушного коня, готового стать нам помощником в нелегких сельскохозяйственных  делах. Никто не удивился появлению у нас лошади. В то время бродячего скота было немало. Много скиталось раненых лошадей, и тот, кто их ловил, становился фактически хозяином этого животного. Хотя одну из имеющихся у нас коров мы вынуждены были продать, потому что содержать лошадь  и двух коров для семьи было накладно.
Осенью деревня убрала урожай. В конце сентября и весь октябрь все земельные угодья делили между жителями. К нашему огороду, который до этого  составлял двадцать пять сотых гектара, добавили еще тридцать сотых. А в поле, за деревней, с северной ее стороны, нам выделили еще три гектара. В дележе земли принимали  участие только жители деревни. Конечно, тут же был и староста Афанасий Лабзаков. Он с  начальственным  видом ходил по земле с саженью в руках, отмерял участки и кричал на очередного получателя: "Вот это теперь твоя земля. Пусть вылазит из вас колхозный беркулез!" Все жители землю брали. Отказывались от нее лишь лентяи или одинокие слабые женщины, которым под силу было возделывать огород только около своего дома. Немцев в то время в деревне не было, и никто  из них никому никаких указаний в отношении дележа земли не давал. В тылу фрицев пока никто не беспокоил и они, очевидно, полностью были заняты фронтовыми делами.
На своем участке в поле мы посеяли озимую рожь. В случае средней урожайности в двадцать центнеров с одного гектара к следующей очени мы могли бы иметь около четырех тонн ржи. А это значило, что мы примерно на пару лет могли быть обеспечены хлебом и кормом для скота. А есть хлеб -- есть скот, молоко и мясо. Что еще нужно земледельцу в деревне, да еще в такое смутное время? На оставшейся плозади мы планировали посадить картофель, посеять ячмень и овес для лошади, а также лен и коноплю. Все это осуществлялось, но такой труд для нас был очень тяжелым, почти каторжным.
Сена для лошали и коровы мы заготовили достаточно. Травы на лугах росли хорошие. Косили мы с усердием. Сушили в покосах, на телеге перевозили сено домой. Но всех отягощала одна тяжелая мысль  -- мысль о войне.
Чтобы более не возвращаться к описанию земледельческих забот, скажу, что эти работы осуществлялись ежегодно в вое время и независимо от обстоятельств. Такова психология крестьянина-земледельца. Война -- войной, а землю пахать и хлеб растить надо. И никуда от этого не денешься.
Наступила зима.  Морозы затрещали во всю мощь.  Именно в этот период появились первые слухи о партизанах.
Но перед этим хочется рассказать о другом. Как-то ранее, вспоминая о начале войны, я упомянул о еврейских семьях, постоянно проживавших в  Бахани. С некоторыми из них наша семья состояла в дружеских отношениях. Однако дома наши располагались в разных концах деревни, поэтому часто встречаться мы не могли. Эти евреи были довольно культурными и грамотными людьми. Дети их, в основном дочери, получили высшее медицинское образование и работали врачами в  Западной Белоруссии. Естественно, что у стариков были и внуки. Почему я говорю о внуках? Да потому что их, малолетних, вместе со взрослыми постигнет суровая и безжалостная судьба. Жизнь наших евреев с нашествием фашистов станет драмой и закончится смертельной трагедией.  Мне просто невозможно было представить весь их ужас и страх до того, как они были убиты гитлеровскими извергами-палачами.
Июль-ноябрь 1941 года -- это тот период времени, когда ужасающие события вихрем закружились над нашей деревней и люди немели от звериного оскала фашистских преступников.
Как только Западная Белоруссия подверглась оккупации,  взрослые дочери наших евреев со своими детьми (мальчиками и девочками от пяти до тринадцати лет) вернулись в Бахань. Мы советовали им  немедленно начать эвакуацию на восток. Все были наслышаны о зверствах немцев в отношении граждан еврейской национальности. Но они, как  я уже говорил, отвечали: что будет всем, то будет и им. Сразу же после прихода немцев на грудь и на спину (разумеется, на  одежду) каждому еврею нашили  белые шестиконечные звезды. Через две недели им было приказано собрать лучшие вещи, после чего объявлено, что все еврейские семьи будут вывезены в специальные места, где они будут проживать постоянно  и беспечно. Этой наглой лжи не поверила подруга моей матери  пятидесятилетняя еврейка Гита. Она скрылась со своим шестилетним внучонком. Гитлеровцы начали сразу же разыскивать ее, но сначала безуспешно. Гиты и мальчика нигде не было. Остальных же пятнадцать человек немцы посадили на машину и под конвоем увезли в сторону кирпичного завода за восемь километров от деревни. Через  несколько дней там в карьерах, в которых копали глину, и были обнаружены их тела. Почти у всех головы были размозжены. Все они -- старики, дети, женщины -- были раздеты наголо. Все тела имели  следы штыковых ранений. Те очевидцы, кто их обнаружил, говорили, что на телах погибших почти не находилось пулевых повреждений.  Значит все они погибли от ударов кольями,  штыков и прикладов винтовок. Что им пришлось пережить и прочувствовать  в момент этой дикой, ничем не объяснимой и не оправданной расправы, как говорится, знает только Бог. Когда я пытался восстановить в своем воображении то, что там произошло, волосы на голове вставали дыбом и я впадал в шоковое состояние. Мною овладевала дикая злоба ко всем фашистам, и я представлял перед собой картины мщения. Моя мать  сильно переживала гибель людей, оплакивала их судьбу, проклинала изуверов-оккупантов. Но, предостерегая от беды, говорила мне, чтобы я молчал и нигде ничего не говорил. В то время за одно только сочувствие погибшим евреям нас самих могли расстрелять. Опасность возрастала, поскольку почти по соседству с нами проживал изменник родины Афанасий Лабзаков. В любую минуту он на кого угодно мог настрочить донос немецкому коменданту в район, и судьба такого   человека решалась мгновенно. Он днем и ночью шлялся с винтовкой в руках и всматривался, внюхивался в каждый шорох, каждый говор и голос. При малейшем подозрении отправлял людей в районный центр, откуда они уже не возвращались.

(Продолжение следует)