Чингачгук

На Бежин луг выходит Чингачгук,
затравленный помещичьими псами.
Он ехал чинно на индейский саммит,
и вот - без задних ног, передних рук.

Сжимает, впрочем, острый томагавк,
примериваясь к выскочке-собаке, -
готов поднять кровавой бойни флаги,
едва уронит та победный "гав".

Помещики сбегаются в кружок, -
как взять добычу, не попортив шкуры?
Хоть ipso facto и сильней de jure,
предполагают целиться в пашот.

Вот взведены курки, свистает дробь,
но чингачгуково осталось цело тело, -
он и не то видал от этих падл белых.
Стоит спокойно, не подняв и бровь.

Выхватывает длинный карабин.
Есть в могиканьей долготерпящей натуре:
как щас перевернётся всё внатуре,
среди обглоданных пропойцами рябин.

Бах! Кто-то падает и падает на бис,
семью опят передавив личиной.
Свинцовый гость - вот веская причина
сронить в траву бриллианты от Де Бирс.

Ещё не то - он гонит их сквозь лес,
"маслину" посылая за "маслиной",
с индейскою упрямостью ослиной,
и муки совести отсутствующей без.

Вот вскоре пал последний браконьер.
Истреблено жирующее земство.
Так зверство обернулось против зверства
и в мире наступил эсэсэсэр.

Мораль сей басни непонятна всем:
когда загонишь где-нибудь индейца,
на дедово ружьё не понадейся, -
изобрети загодя акээм.

Чтоб напороться не - на острый нож,
и чтоб доверчив был, не дуя в усы,
купи ему заманчивые бусы.
И лишь потома жизнь его итожь.

Рубины фраз роняя невзначай
в ушные раковины красного оттенка,
будь Зощенко, в прочтеньи Филиппенко,
приободри индейскую печаль.

Пока перед "еси" вставляешь "гой",
он будет верить, - таковы все чингачгуки.
"Ко мне с почтеньем" - значит, руки в брюки.
Хоть гостем называйся, хоть слугой.

Ну а когда придёт пора косить, -
бери не скальпы, скальпелем - по горлу.
Чтоб кровью подписали приговоры -
собственноручно - возле висельных осин.