Истощение сущего...

На дне вселенной в позе эмбриона,
теряя веру в рвы укрепрайона
и выдыхая углекислоту,
дрожа, потея, вымерзая в утро,
двоясь, троясь, витийствуя премудро
с набором круглых камушков во рту,

из барсуков вытапливая жира
целительность, питательность, жуира
в душе холодной кровью затопив,
лежу на плоском камушке гранитном,
зарю позолотив мычаньем слитным
и прытким размноженьем директив.

На крыше, между тем, рыдает Тоска
и текст кнутом выписывает тёзка,
и от повозки гонит ребятню;
предметам в мире не хватает лоска,
забор отборным матом шутит плоско,
кузен дощатый нашему плетню.

Тем временем сверяют время это,
смиряя ватой импульсы поэта,
с периной подружившегося днесь;
упорно засоряют атмосферу
два правила, сведённые к примеру,
да из заката взболтанная взвесь.

Строф четырёх не мало и не много
для возбужденья осложненья слога,
терзающего гланды и гортань;
сквозь белый день протягивает пятна
худая тень, становится понятно,
что под собой подведена черта.

Чреда скользит наискосок и режет
быльё, бельё, подскок мазурки, скрежет
и выжатый из марли вежеталь;
я покрываюсь кружевом царапин
и горечь правды растворяю в храпе,
ошеломив сомнительный гештальт.

Шатун дневного истирает штапель,
сияет в линзах грушевидных капель
закатный луч, разложен, искажён,
преломлен, но ни гипса, ни каркаса,
спектральный хлеб под радужное мясо
подложен стайкой оголтелых жён.

Так день сожжён, тревожат хлопья сажи
воображенье, тощие плюмажи
едва чуть-чуть покачивает бриз,
порой наглея, выдирая перья;
шушукаются смутные поверья,
сгустившись, тьма догладывает фриз.

Карниз, ветшая, в сумерках якшаясь
с ньютоновым, неспешно разрушаясь,
антаблементу пишет приговор,
мне с бром несущим изменяет масса,
ползёт паром, три четверти – пластмасса,
на две восьмых обеденный прибор.


Soundtrack: G. Gershwin, Lorie Line, Summertime.