И чтоб...

                Быть знаменитым некрасиво
                Б. Пастернак

Не интересно быть красивым,
но симпатичным быть хочу,
и чтоб гордилась мной Россия,
чтоб не под силу палачу
поднять секиру надо мною
за толстой жабистой стеною
без плахи, жирного кола,
да не сложились чтоб крыла.
В глазах под маской чёрный бархат
у самодура-палача,
чтоб ноги еле волоча
сошёл по пеплу, чтобы каркал
над ним весь вечер ворон... Бед
не знал тоскующий Поэт.

А. Пушкин будет не в обиде,
что пользуюсь его строфой.
Качусь я словно на болиде,
за мною снег летит фатой,
стихами оседает в сани,
и строфы падают все сами,
мне остаётся – записать...
...и снова спонсора искать,
чтоб напечатать в новой книге.
И пусть завидует братва,
читая жёсткие слова.
В кармане не держу я фиги,
показываю кукиш им –
"друзьям" неласковым моим.

Они в кавычках пребывают.
За скобки вынести бы их.
Во гневе лютые пылают,
что обхожусь опять без них.
Природа искренности – частность,
есть друг, ему присуща гласность
с тех давних, безусловно, пор.
Зовут в газете – Зимогор.
Он понимает суть Поэта –
его стремленье на Парнас,
и я скажу вам без прикрас:
он не разменная монета,
и держит слово завсегда.
Горит его во СМИ звезда.

Мы с ним беседуем не часто,
но я довольным ухожу.
Сказать могу вам, даже счастлив.
И дружбой с ним я дорожу.
Во мне он разглядел Поэта.
А это – главное на Свете!
В моём понятии, друзья –
открыты, искренни всегда.
Без ругани пустой не светской,
одобрят, где-то пожурят.
Я с ним всегда встречаться рад.
Поэту слышать слово лестно –
в поэзии кто знает толк.
И тут герой романа смолк.

А я выдумывать не стану.
Он пусть до завтра подождёт,
то напущу опять туману,
и в нём заблудится народ.
Не потерять бы нить романа,
не получилось чтоб обмана,
о всём поведать бы подряд,
и образы построить в ряд,
и посмотреть, как посторонний
на всю конструкцию, затем
продолжить выходить из тем,
выискивая жизни корни,
и извлекая вновь квадрат,
не надо городить оград,

и обносить роман забором,
и без начала и конца,
мы обсуждали с Зимогором
выписывать ли подлеца?!
К консенсусу пришли не скоро.
Он в чём-то прав, да я не спорю –
нам надо всё о подлецах
сказать по чести, чтобы страх
исчез из нашего народа,
и чтоб гордились мы страной
так искалеченной войной.
Дороже нету, чем свобода,
живущая подспудно в нас.
Да пусть услышит вождь мой глас!

Вы погружайтесь в Мир сомнений –
поймёте истинность судьбы,
её начальное мгновенье
без признаков живой борьбы
за всю неистовость сражений,
что предстаёт со дня рожденья
до самой старости его,
когда безвестностью мело.
На всём секрет, табу на слово
и заметало чести след,
солдат стрелял врагу в ответ.
К бойцам вождь относился плёво,
грома и молнии метал,
генералиссимусом стал.

Закончилась война победой
и все довольны, жаль солдат,
пришлось им сущий ад изведать,
не захоронены лежат.
Он выступает в Бундестаге...
...потуплен меркелевский взор,
гуляет по лицу позор
за нацию. Солдат в отваге
ведёт тяжёлый свой рассказ,
как Вермахт выполнял приказ.
Кольцо сжималось, пропаганда,
а фюрер выкрикнул: "Стоять!
Солдатами не рисковать!"

Эвакуировать бы надо
дистрофиков, больных детей,
везти ли Ладогой снаряды?
Решали жёстко без затей –
нужней не люди, а снаряды –
их ждут армейские отряды.
Что дети? – смогут нарожать,
они остались умирать...
Жестокость ждановская – это
политика большевиков,
для них блокадник – кто таков?
Их много в Этом Белом Свете,
конечно, точно не снаряд,
их в землю складывали в ряд.

А дочь она кормила братом, –
её, его родная мать.
Брат умер первым... и в обратном
отсчёте времени искать
начало – нету даже силы...
...Жестокая война, Россия,
Советский грёбаный Союз,
когда открыт был скорби шлюз
и хлынуло в него безумство –
так ненавидеть свой народ
мог только злой на всех урод
с потерей редкостного чувства
любви и ласки с добротой,
оправдывая зло войной.

Россия, голая Россия,
ты бестолковая страна –
твоих сынов вожди косили,
как будто дело сторона,
не заступилась за Поэтов,
создали множество портретов,
хваливших Родину свою,
подобно пели соловью
и о жемчужине на Свете
с путём особым на ветру
у Этой жизни на пиру.
Но за Поэтов ты в ответе.
Не думает никто признать,
зря допускаешь к власти знать.

Он был неоднократно ранен,
но до Берлина всё ж дошёл.
Остался в массе на экране.
Об этом умолчать он счёл.
Его облаял гад медынский.
Конечно, это, люди, свинство,
какой он оказался быстр
чекистско-хунтовский министр,
унизить смевший ветерана
(пустой от извиненья звук)
из властных слышен закоулок.
Душевная сочится рана.
Ну, что, Россия?! – заступись –
продли писательскую жизнь.