Ночь старого Кителя по роману Альберта Егазарова

Люди – странные существа, свои жизни, прожив различные,
Оставляют после себя часто умные вещи личные.
Подчиняясь людскому характеру, став свидетелями истории.
За сухими житейскими фактами для вещей возникают условия:
Для общения, обсуждения, возмущения, воспитания.
Выясняется, человек для них не всегда был объект обожания.
Кто честней из них и чей век длинней, не о том у них разговор,
Но случилось так, что среди вещей завязался нешуточный спор.
               
                I

В одном шкафу висели вещи фасонов разных и времен.
Закашлял Китель генеральский, сдувая с лацкана перо.
- Папашка нафталем уторчен, дела! – Дубняк залился смехом.
- Молчать извольте…! – крикнул Китель, недолго мешкая с ответом.
Дубняк не растерялся тоже и резко старику сказал:
- Тебе не плац здесь, не командуй, не парься горлом, генерал!
- Да разве можно так со старшим, чему вас учат, молодежь? –
Вступилась за Прямого Бурка.
- Эй, тише вы, кончай галдёж!
Внизу у двери шкафа шорох услышал старенький Бушлат:
- Сигнализацию, наверное, проверить до ночи спешат.
- Да ладно, бздеть, чего застыли? Ее свернули уж давно, -
Дубняк сказал, - а значит, рано нам с вами залегать на дно.
- Я вас совсем не понимаю, вообще, откуда вы взялись? –
Шептал озлобившийся Китель, - такие хамы портят жизнь!
- Терпеть вас рядом не намерен, увольте! – рявкнул генерал,
- Уже уволили, папаша, - Дубняк глумливо хохотал:
- Тебе здесь, батя, не халява, спецухе всей пришел конец,
Отбросив боты, не привяжешь, так что не мучайся, отец!
- А что, по-русски не умеешь? – не унимался командир.
И снова шум у двери шкафа на время ссору притупил.   
- Не порожняк, туши базар! – в полголоса Дубняк воскликнул,
Умолкли вещи и в тиши из них уже никто не пикнул.
- Ну, что? Отвинчивай давай, - не утерпел и двух минут
нахал из горного барана, - похоже, крысы что-то жрут.
- Не ясно мне, ну, сколько можно нам здесь висеть и прозябать?
Призналась Бурка деликатно, - я не могу никак понять!
Дубняк, галантно баритонясь, сказал, взглянув к себе в карман:
- Наверно, до ближайшей стирки, не беспокойтесь так, мадам.
- Ах, не пугайте, что вы, сударь! – сказала Бурка, задышав,
Так томно, нервно и тоскливо, суровый сохраняя нрав.
- Вам-то чего еще бояться, от винных пятен смоют след,
А мне уж в третий раз от буры отмыть приходится портрет.
- Ты бы, сынок, сказал по-русски, что все коверкаешь слова? –
Прямой вмешался ненароком, воспитывая Дубняка.
- Да скучно, бать, по-русски что-то, не в кайф о крови говорить.
- А как жила твоя начинка? – вдруг Кителю пришлось спросить.
- Ну, вот, папаша, ты туда же, зачем о людях так сказал?
За что ты их не по заслугам простой начинкой обозвал?
- Вздохнул Прямой, - теперь так просто людей не сыщешь. Эх, сынок,
Начинка, что?... и есть начинка.  Да ладно б, если б в ней был толк.
Ее из нашей-то обертки не вылущишь, как не крути, -
С обидой генеральский Китель сказал, - Да, мать же их ети!
- Я вижу, ты обижен, батя, чего ж молчал, кто там сучит?
Ввели бы мы его в понятья!
- Не стоит, гражданин бандит!
Скажу вам честно, что я раньше на том еще висел плече,
но не сберег я генерала и мне бы с ним лежать в земле.
Так нет, с асфальта отодрали и ковырялись, что с них взять,
а после следствия не стали самоубийцу отпевать.
Внучок не шевельнул и пальцем, а сотоварищи в чинах
посгинули, откликнулись однополчане, из тех, кто вместе на фронтах
с ним до Берлина немца гнали, поверить трудно, солдатня,
смогли устроить панихиду, герою пухом будь земля!
Меня ж внучок заныкал ловко. Не при параде в черный гроб
он боевого генерала во френч упрятать старый смог.
Вы не поверите, ребята, еще в гостиной гроб стоял,
а он с девахами спокойно свой блуд по комнатам чесал.
Но я не дал ему покоя, к себе солдата подозвал
и о прикиде генеральском ему как есть все рассказал.
Уразумел все быстро воин, да, видишь ли не в праве он,
однако ж на ноги набросил меня, за то ему поклон.
Внучок чуть в обморок не рухнул, но выскользнул, сумев сбрехнуть,
Что следствию еще мундирчик понадобится как-нибудь.
Ну, а потом…- закашлял Китель от нафталина угорев,
или от гнева накатила обида, старика нагрев.
Отбросив томное жеманство, сказала Бурка в тишине:
- Как я вас, право, понимаю, да чтоб внучку гореть в огне!
- Увы, трагедию мундира, понять не может даже бог,
не став надежным парашютом, я генерала не сберег.
- Какое странное желание, какой мальчишеский порыв.
Когда была я молодою – в душе испытывала взрыв.
И подо мною не начинка, а женщина скрывала грусть,
а я подобными мечтами грешила, каюсь и горжусь.
Мне так хотелось юбкой легкой из ситца быть на ней в тот час,
мадаполамовою блузкой, вечерним платьем, был бы шанс.
Ах, патефон и звон бокалов, рояль и вальс, и дух весны,
но мой удел висеть в прихожей и наблюдать со стороны.
Я знала, жизнь их скоротечна, но помню лето и цветы,
река, еще автомобили, ах, сударь, если б знали вы,
что мне приходится терпеть и может сразу ваше горе
Вам не покажется таким огромным и суровым морем.
И почему нас не сносили, о, господи, еще тогда, -
сказала Бурка и зарделась от накатившего стыда.
- Я понимаю Вас, однако, детали можно опустить,
но мне с присущей прямотою хотелось все ж договорить.
Когда родное тебе тело бросается в окошко вниз,
я из последних сил цеплялся за каждый выступ и карниз,
крючки ничтожные, срывая и причиняя телу боль.
Ни парашютом, ни периной я стать не смог, плохая роль.
И я лежал с ним на асфальте и слышал всех медалей звон
и теплоту последней жизни через меня ушедшей вон.
- Красиво, батя, излагаешь, - вмешался вдруг опять Дубняк, -
но я б не стал с начинкой вместе в земле холодной загнивать.
Приходят люди и уходят, мы остаемся, нет мне дел
до чурбаков моих, которых я кутал и надежно грел.
Скажу вам честно по секрету, двоих вальнули подо мной,
четыре дырки провертели, никак не заслужу покой.
Отмоют буру, подлатают и снова пялят на себя,
так что, папаш, не беспокойся, глядишь, пристроят и тебя.
- Уж приспособят, угадал ты. Вот ты дурак, а не сержусь,
ведь по болвану тебя шили, я для болванов не гожусь.
Меня же сладили как надо на умном, жестком и живом
с огромной верой и надеждой, с победным рвеньем, с торжеством.
Хозяев мне менять негоже, уж лучше в лоскуты, в утиль.
Уж с толком выдалось сукнишко, и бурю выдержит, и штиль.
А мой Гаденыш-то, не скрою, меня использовал, как мог,
в меня заматывал девчонок, раздетых с головы до ног.
И сам меня не раз напялив, фотографировал, смеясь.
Потом раздаривал всем фотки, над светлой памятью глумясь.
Затем наскучило, и в шкафчик меня он всунул и забыл, 
и я подумал, слава богу, сотлею, нет уж больше сил.
Ну, нет же, тут какой-то немец повадился к нему ходить,
мой дурачок ему был должен, а Гансу надобно платить.
Вот он и ляпни, а не взять ли тебе трофей для Фатерлянду?
И Ганс, конечно, согласился забрать меня в свою команду.
Мундирчик золотом расшитый, войной крещеный, генерал.
И он внучку и негодяю большую цену сразу дал.
«здесь чистка нужен, - он добавил,- возможно, надо вошь гонять,
стерильность абсолют», а значит почистить и ему продать.
Вот почему я здесь, ребята, но так не дамся я врагу,
сожгусь, измажусь или сразу залезу в щелочь, в кислоту.
- Ну, что вы, успокойтесь, право, где здесь отыщешь кислоту?
Не царскую они пьют водку, вискарь и прочую бурду.
- Я вижу, что и вам не сладко или мне кажется, мадам? –
галантно вдруг Дубняк отметил, от Бурки веял легкий шарм.
- Хотя, вы знаете, бывает, второй мой, как-то Чурбачок,
плеснул своей подлюге в харю, немножко так, один разок.
Там и шубейке перепало, такой, что типа вас была,
из-за нее ему досталось, пять лет на зоне прозябал.
Ну, он откинулся – мужичил, как лох последний, - а она,
Все это время с фраерами чужими шлялась и пила.
Уже и виза на кармане, ан нет, не вышло ничего,
свернулась в кукиш ее морда, все отвернулись от нее.
- Вы говорите так, что страшно, но может в этом что-то есть
и было б это избавленьем, и я бы не висела здесь.
Соскучилась, истосковалась по тем сверкающим денькам.
Эх, знали б вы, какие люди встречались мне и тут, и там.
Какой же я была наивной, накинутой на роскошь плеч,
надушенных и окрыленных, у женщины, искавшей встреч.
Довольно часто прижимались цветы, всех запахом дразня,
но, как-то раз, надменный Орден в гримерной ущипнул меня.
Сиял он на груди широкой у молодого генерала,
и я оставила на счастье часть волосков ему на память. 
Немного больно было все же, ну, что та боль, она ничто.
Потом прогулки вечерами, улыбки, ласки и тепло.
Но грезы таяли упорно. Не отставать, перегонять…
И люди верили…, а дальше  мне тридцать лет досталось ждать.
Не пятерик, как вы сказали, в пронафталиненном шкафу,
Я срок безвинно отбывала за что, никак я не пойму.
Меня из шкафа доставали лишь трижды в год и, боже мой,
она меня тогда ласкала уже слабеющей рукой.
И от печальных причитаний от слез я мокла и тогда
сухие плечи хоронили меня живую навсегда.
А я здоровая и в блеске под нежным взглядом глаз живых,
уже играла в отражении и ненавидела всех их.
Я каюсь, только уже поздно, назад былое не вернуть.
- Нет больше ордена, продали, лишь дырки украшают грудь.
Но Бурка Кителя не слышит, в воспоминаньях вся она:
- На волю сильно я рвалась и виновата в том одна.
И вот, открылась дверь темницы, душа во мне оторвалась.
Передо мной стояло чудо - пятнадцатилетнее дитя.
Лицом вся в бабку молодую похожа, отличить нельзя.
Меня буквально на полвека назад отбросило слегка,
Моя Любаша, те же плечи и рот живой, вот это да.
И та же пышная солома на голове, ну просто шок,
ее откляченная попка, как не влюбиться тут, сынок.
И я, как дура, с головою безумно втюрилась в нее.
Но мне не жалко, и сейчас бы не устояла б, где же все?
Подросток ладный, умный, добрый со страстью ласки мне дарил,
Но бабка внученьку застала, чем он хозяйку обозлил?
Ох, и попало ей в тот вечер, подростка выгнала она
и я в темницу лет на восемь опять была погребена.
Тоска. Не хлопнет дверь случайно, молчал домашний телефон
и только мухи окаянные с жуками терли разговор.
Потом вдруг слышу легкий шорох шагов и звуки голосов,
чужие руки беспардонно меня задвинули без слов.
Из шкафа взяли очень темный костюм, не ношенный почти.
Заметила я черный ящик, в нем кружева, огонь свечи.
А ночью кто-то очень ловко открыл мой склеп, я не спала,
и жадно за рукав схватила меня длиннющая рука.
Конечно, я ее узнала, начинку новую мне жаль,
я совершенно обезумев, полезла на нее дрожа.
И как чулку на женской ножке удобно было мне на ней,
но это тело знало дело и повело меня в бордель.
Она еще была красива в свои не полных двадцать пять, 
свобода обернулась горем, уж лучше б в склепе прозябать.
- А вы других свобод желали? - ввернул тут вежливо Дубняк,
- еще Карлейль писал про это, припоминаю, как – то так:
«Свобода, - утверждал философ, - приходит с поясом из бурь».
- Невероятные познанья, Карлейлем выбивают дурь?
- На зоне чтенье не помеха, Карлейль от первого остался,
Чурбак, закончил МГУ, потом и с волею расстался.
И там он не был в дураках, ходил в отличниках достойно,
затейные дела крутил, теперь в земле лежит спокойно.
Простите, я не смог сдержаться и Вас невольно перебил,
его подставила деваха, рассказ Ваш память пробудил.
Не Светой ли ее зовут, мадам, уж очень много сходства?-
Дубняк настойчиво спросил.
- Вы угадали, Светой, точно!
- В те времена мала была и паханы ее не знали.
В общагах или в подворотнях частенько Светку узнавали. 
Ей грош цена тогда была, все по подъездам ее перли,
простите, перлась-то она, а вас, наверное, просто терли.
- Подъезды – это без меня, ее из них я утащила,
гордилась поначалу, зря, недолго радость моя длилась.
Скажите мне, ну, разве можно на ветку жабу посадить?
Куда ее ты не посадишь, она все в тину норовит.
- Отчаиваетесь Вы напрасно! Она  безмерный потребитель.
Ведь вышла в люди, и заметьте – ее Вы были покровитель.
- Вы правы, гражданин бандит, про то еще я не забыла,
Я покрывала эту дрянь, она же просто меня… крыла.
- Ну, что Вы, дама, успокойтесь! - вдруг Китель голос свой подал,-
И до конца все расскажите, здесь каждый в чем-то пострадал!
Дубняк еще лет пять не ношен, а потерял немало ниток,
от трех ранений и волнений уже прошел с десяток чисток.
- Решилась я уже, ну, только перебивать меня не надо.
Умолкли вещи, Бурка дальше рассказ продолжила про чадо.
- Успех, конечно же, имелся, ну, если можно так сказать,
и дорогие иномарки порою мне пришлось встречать.
Не лимузины, как то раньше, не всё арабы, старики,
но чаще я в шкафу висела пока приколы не пошли.
Оно и было все терпимо. Ухаживания все не те,
Сначала гогот, речь слов в десять и дальше стоны в темноте.
Что учудила эта курва? Она открыла «Шведский стол»,
в меня, бывало, завернется как есть, ну только нагишом
и ходит, полами махает, то наклонИтся невзначай
и жеребец уж рядом вьется, готовый с ней игру начать.
Вот здесь, у самого кармашка есть бирочка на кабинет
и, как обычно, в это время ее обслуживал клиент.
Но, что придумала, в кабинке, не раздеваясь, на столе
шесть жеребцов ее имели по очереди и на мне.
Меня слюнявили и мяли, я пот с «диорами» вдыхала,
как было стыдно за нее, как громко музыка играла.
На мне уж места нет живого, подкладку уж в который раз
Сменили, снова пристегнули и вновь продолжили сеанс.
Вот так и выпорхнула я, на каторгу сменив темницу.
Она и имя мое сперла и Буркой стали звать девицу.
Она уж из меня смогла и хату и машину выжать,
а вот о пенсии моей она не захотела слышать.
Какие крепкие меха, я вам скажу, уж раньше были,
ее бросала на углы, за дверь цеплялась, крепко билась.
Ей синяков смогла наставить, да только не было в том проку.
Я утопить ее решила, что б положить конец пороку.
Когда она была пьяна, я в Яузу вместе с ней свалилась,
в воде я пуд приобрела и думала, ну, вот, свершилось.
И хахаль с нею в этот раз попался очень подходящий,
по мостику елозил он, пьянющий, мерзкий и кричащий.
Ну, чую больше нету сил, сдает Светланка-кобылица,
а тут такие чудеса, за ворот тянут из водицы.
И я ума не приложу, откуда лох в ту темень взялся?
Не оробел и сиганул, поскольку рядом оказался.
Ее он вынул с полыньи и хмель его исчез куда-то,
на посиневшие соски смотрел стыдливо, виновато.
Он весь зардел и засмущался, куда глаза девать не знал.
Она двадцатку баксов тычет, ну он по роже ей и дал.
И хахалю ее, он тоже для симметричности вкатил.
Хоть и дурак был тот парнишка, но мне отгулы заслужил.
Неделю целую начинка синяк размачивала свой,
а я в шкафу все дни висела, на время испытав покой.
Внезапно Бурка замолчала, вздохнули вещи и она,
не дожидаясь восклицаний, рассказ свой дальше повела:
- А все же иногда под утро, я понимала, что люблю.
Случиться, что придет под вечер, уставшая, не во хмелю,
и как шахтер, после забоя, она валилась на кровать,
не раздеваясь, зарыдает, глаза закроет, нужно спать.
Окно открыто, холодина, задерну щелки на себе,
под ноги подберусь, и в мире так спит, закутавшись во мне.
Ее кошмар под утро мучил, она от страха крылась мной
и ночью я уж не подстилкой, надежной ей была броней.
И в тот момент в ней просыпался кто-то хороший и родной,
она меня так обнимала и нежно гладила рукой.
- Тряпье вы, бабы. Сантименты,- вдруг резанул бандит – Дубняк, -
вальнули бы кого под вами, я глянул бы, кто как обмяк.
Вот мой Чурбак с больнички выйдет, его я к Мурке подведу,
уж он тебя тогда напялит на тех, кто нравится ему.
- Сынок,- вмешался старый Китель, - как смеешь пожилым ты тыкать?
- Пардон мадам, я не сдержался.  На сучек зол, товарищ Китель.
- Сударыня, мне показалось, что вы про орден говорили?
- Мне очень жаль, мой генерал, про это все давно забыли.
  Ах, этот орден, твердый шаг, салютов залпы в синем небе.
- Вы правы, было все ни так, не то, что сейчас – сплошная темень.
Наш уважаемый бандит, он, в общем-то, не так уж плох,
он просто по болвану шит, вот и ведет себя как лох.
И все у них как будто лучше, а неба нет над головой,
лишь потолок запачкан сажей, да судороги с пеленой…
И все же я себе позволю об ордене вам рассказать.
Над сердцем его место было, вот здесь ему пришлось блистать.
Как генерал любил Любашу. Вы помните один букет,
он засыпал гримерку Вашу охапками и ждал ответ.
С ног, помню, сбились адъютанты, и до того дошли дела,
цветочницы от них шугались, как черт от горсти ладана.
Но вы, надеюсь, не забыли прогулки наши под Луной,
по набережной мы гуляли, какой был год?
- Сорок седьмой.
- А при последней нашей встрече был так взволнован генерал,
что из театра без шинели к вам в страшный холод побежал.
Я делал все что мог, но все же... Вы чувствовали дрожь вот здесь.
Любовь Андреевна сказала: «Владимир, вы простудитесь»,-
Да разве можно офицеру слова такие говорить;
Он рассмеялся и ответил: « Нет, этого не может быть.
Я от волнения дрожу, мне завтра в путь, весь вышел срок.
Я назначенье получил и ждет меня Дальний Восток».
Восток тот дальним оказался, скажу с иронией, без смеха.
Тогда касался серебра я в последний раз родного меха.
- Немножечко нелепый, жесткий так, значит, это были вы?
Меня касались, я признаюсь, мужские шубы и плащи ,
но в долгом страшном заточении воспоминания хранят
наград огромный жесткий панцирь, вы искололи им меня.
- Я не хотел, простите, право, солдатом грубым быть для Вас.
- Вы чудо, генерал. Надеюсь, и Вы простите мне мой фарс.
- Мне стало даже веселее, мы каемся в прикосновениях,
на нас клейма уж ставить негде, а мы в раздумьях и сомненьях.
Ах, генерал, и реки тоже, несут, бывает нечистоты.
Но в памяти-то остаются моментов радостных красоты.
На вешалке Дубняк заерзал, почувствовав впервой смущенье:
- Ну, ветераны, вы даете, как вы нежны на удивление.
- Вот если б встретить Вам по жизни шубейку кроличью, пальто ли
 из драпа и тогда возможно на вас бы не было бы крови.
- Э-э, ерунды не говорите, я шкура порченная, братцы!
Вот с чистки выйду, Мой очнется, и вновь за дело будем браться.

                II

Вдруг скрипом кожаным и грубым спор бесконечный прерван был.
За ним шипеньем патефона немецкий марш заголосил.
- Вы узнаете генерал, победный марш врагов разбитых? –
Спросила Бурка.
- Слышу я, тревога! – крикнул громко Китель.
- Ах, не трудитесь, генерал! – раздался голос с центра шкафа, -
Я здесь такой же ветеран, судьба моя на гране краха.
Я вам представиться готов, зачем вбивать меж нами клин:
я Шкура, Фердинанд, Кожан, а нынче просто Гуталин.
Седлаю Красикова Витю, в тусовке значится Котях.
А раньше доктор Аненбербе со мной носился на плечах.
Меня лелеял Отто Сиверс, ариец, офицер СС.
- Да, я вас… - запылал вдруг Китель, - под трибунал, под нож, под пресс!
- Все что угодно, генерал. Смешно по старым счетам спорить
когда в чистилище попал. Вы мне сказать могли б позволить?
Мы призраков не оживим под нашими-то покровАми.
И согласитесь, что нелепо командовать сейчас тенями.
Вы были храбры, генерал, и знать про это очень важно,
я отмечаю, что и наши солдаты были столь отважны.
Под красным знаменем шли в бой тогда советские войска,
И мы цвет крови предпочли, поверьте мне, совсем не зря.
По воле судеб так случилось, что мы враги, но много сходства
мы передали по наследству гнилым потомкам все уродства.
Не оценив славян достойно, ошибались мы, уверен точно.
Для фюрера к Востоку тяга стала трагичной и порочной.
Не меньшей катастрофой будет бескрайность к Западу влеченье,
вы похоть испытать сумели – своих начинок увлеченье.
Вы говорите, что лишь дырки остались от былых наград,
что  на развратниц Вас рядили? И я прошел сквозь этот ад.
Булавками значков исколот, удавлен цепью и шипами,
бирюльками увешан был, как шлюха юная парнями.
Вы бы смогли носить такое – знак нашей свастики с орлом
за ту компанию под Москвой, когда случился перелом.
- Меня нисколько не коробит медаль за взятие Берлина,
солдатский подвиг в ней и слава, отвага, воинская сила.
- Но если рядышком с крестом значок «Ударник соцтруда»,
с куриной лапой пацифиста – вот тут и настает беда.
Нет конца моему возмущению, нас под разные ставят знамена?
Под пинки «люберов» мы их подставим или дубинки ОМОНа.
Но впрок ли нам те уроки? Ведь полено бесчувственно к голосу духа.
Оно только скулит и стонет от боли, как жалкая мелкая муха.
И это ваш человек, генерал, светлого будущего строитель,
- А куда же девались Рейха сыны, во что превратил их наш избавитель?
- Эти сытые бюргеры способны нести в себе пару кружек пенного пива,
И глаза их горят от шнапса сейчас и задранных юбок у девок красивых.
Смолк Гуталин, скрипнув старыми швами, недолго давила на всех тишина.
Дубняк оживился:
 - Гуталин хоть и сука, но кажется мне не все в его рассужденьях брехня.
Вы вон «гансов» валяли, валяли, а теперь на них молитесь день ото дня.
- Генерал мой лишь раз поклонился, с седьмого упав этажа.
И никакому-то Гансу, а землице священной родной.
И не важно, что оказалась земля под асфальтом твердой броней.
- Да, ладно, папаша, много ли бродит таких еще кремешков.
А то мы не знаем, у нашего брата стволы из чьих пришли тайников?
- А зачем вам стволы, за какое светлое бьетесь?
- Не за идею, я так вам скажу!
Вы скольких нащелкали за идею-то вашу?
А где та идея, не потрогать, тю-тю.
- Уж вы-то натрогались, как же, да был бы живой мой, да при делах…
- Но нельзя же так, - Бурка вмешалась, - не собачьтесь в этих стенах.
Утром отправят нас в чистку, и мы друг для друга умрем.
Не повстречаться нам больше, мы навсегда пропадем.
- Генерал, - встрепенулся вдруг немец, - наш последний пришел разговор.
Помните тот, в сорок пятом, подписанный наш договор?
- Конечно, я помню, что было и сердечно прошу всех вас,
Перед тем как отправиться в чистку исповедаться мирно сейчас.

- Не забывайте, что я просто шкура, но выделанная хорошо,
вы - китель офицерского мундира, как видите, нам повезло.
Я мог бы лечь на плечи комиссара, в то время как когда-то Вы
Или собратьев Белой гвардии согреть в разгар начавшейся войны.
- Но если б быть нам шкурами простыми, тогда бы не пришлось нам знать
ни чести, ни достоинства, ни цели ради которых можно умирать.
- Мне с генералом было по пути, за вас же не ручаюсь,
Не сдюжил, не сберег его и в этом я себя корю и очень сильно каюсь.
- Я буду правду говорить, меня судить - излишне.
Но я хозяином горжусь не нынешним, а бывшим.
Начинкой мне его назвать язык не повернется,
И пусть, по-вашему, он здесь преступником зовется.
Вот только есть вопрос: назвать, что можно тяжким преступлением?
Но кто – то выкрикнул в углу с напором и остервененьем:
- Verrattung des Vaterlandes, - измену Родине, Отчизне.
- Но Отто Сиверс не предал, и вам должно быть стыдно.
Дюркгейма Гюнтера Бушлат -  Люфтваффе супер аса, 
Крестов Железных обладатель, теперь же пленник шкафа.
- Я восхищен орлами из Люфтваффе, вот только мне ответьте:
кто позволил оскорблять офицера СС какой-то телогрейке?
- Кровь аса, русской летчицей сбитого, настоящей валькирией, можно сказать.
Только Вам садисту, дух схватки воздушной трудно будет понять.
То был поединок восторга дикого или безумной коварной любви.
Наш орел из-за летчицы русской тогда чуть в гестапо не угодил.
Только ваши коллеги, каратели, не посмели расправиться с ним.
- Бушлат, вы пропели Дюркгейму вашему самый торжественный гимн.
Я им тоже всегда восхищался, не спорю, он был настоящий герой,
Его, кажется, Зигфридом звали за бесстрашное рвение в бой.
- Он отличался не только бесстрашьем, но и точным расчетом, а как он летал!
Но из-за этой русской валькирии равновесие все ж потерял.
Он за ней очень долго охотился и как-то однажды ей сев на крыло,
В иллюминатор взглянул и опешил, увиденное потрясло.
Она была истинной дочерью Рейха, а воевала в стане врага.
Пылал самолет, но Зигфрид боролся, словно черта беря за рога.
И парашют раскрылся и выдалось место глухим,
но вдруг его пуля настигла, и сгинул он молодым.
От радости пьяный, довольный собою из леса шагал партизан,
Раздел он пилота и труп его бросил в буйно растущий бурьян.
Он даже толком тогда не заметил тех вышивок на рукаве
В виде крестов на летной куртке где-то под сотни две.
- Ходили слухи, что Зигфрид жив, что он тогда не погиб.
Что в небе не раз в нужный момент появлялся его штурмовик.
Никто не знал, когда и откуда взлетает его самолет,
и верили все, что Зигфрид всегда к ним на помощь придет. 
- Я поведать могу вам, откуда в то время Зигфрид всегда взлетал,
оно называется Асгард, только вам не подняться туда.
- Я прошу Вас, вмешайтесь, пожалуйста, дорогой господин генерал,
чтоб Бушлат аса против эсэсовца второй фронт не открывал.
- У соплеменника даже отвращение есть к вашим зверствам
и, похоже, из россказней ваших, что и вы причастны к злодействам.
- Огорчу вас той невозможностью приговор привести в исполнение,
меня вешать, позвольте, не за что, и здесь нет ни капли сомнения.
- Товарищи военные, - снова Бурка вмешалась вдруг, -
за много лет и в первый раз такой создался здесь круг.
Пожалуйста, на ссоры не тратте времени зря,
Его и так очень мало осталось, скоро займется заря.
Представьте себя патефонами, им пластинок не выбирать,
пластинки ставят на них, что б под музыку танцевать.
Зашевелился сперва Гуталин, примирительно крякнул Китель потом,
Остыл и Бушлат, и лишь Дубняку было в кайф и все нипочём.
- А знаете ли, генерал, - загадочно вызвалась Бурка, -
на Тушинском аэродроме, я помню, прекрасное было утро.
Гостили пилоты у нас из Берлина, мороз стоял в январе,
на их звеньевого запала тогда я, уж он больно понравился мне.
Застенчиво так улыбался и показался мне скромным.
Я с ним флиртовала слегка,завлекала его проворно.
Он вел достойно себя, как рыцарь, ну как герой настоящий,
Взглядом нежным ласкал он меня, но манящим и пепелящим.
В антракте он ко мне подошел, как-то после концерта
с букетом очаровательных роз и удобного ждал момента.
Человек какой-то все время стоял за его широкой спиною
и все пытался мне дать понять, кто говорит со мною.
Я тогда уже все поняла, но громко рассмеялась
и немец тогда улыбнулся мне, я его не боялась.
А тот человек при виде букета у меня на груди
Был ошарашен и верно забыл куда ему надо идти.
А летчик быстро догадавшись, прищелкнув каблуком,
Вдруг повернулся к своей «тени» и ей рассмеялся в лицо…
Потом я себе приказала о случае этом забыть,
Стереть те из памяти встречи, воспоминания убить.
Но как-то после концерта на фронте память напомнила вновь.
Один из асов белокурых моей подружки пролил кровь.
Он расстрелял ее на сцене и покачал потом крылом,
Как летчик тот светловолосый, кому махала я платком.
Лежит на сердце моем камнем неизгладимая вина,
платочком тем, каким махала подругу ту убила я…
- Ну, вы даете, бабы! Надо ж, с фашистами… Платочком…Мрак!-
не выдержав, отметил черство непонимающий Дубняк.
- Ни Вам судить, такое время, вчера был недруг, нынче друг,
с утра -  радушный и прекрасный, а к ночи – перемены вдруг.
- Вот вы рассыпались, гражданка – и затрясло тут Дубняка,-
куда девался люд советский – строитель счастья на века?
А просто, было еще хуже, вас окружали мусора,
Сегодня А стучит на Б, а завтра Б стучит на А.
А после А и Б совместно сидят в трубе, на С стучат,
доярка Г в газету пишет и требует всех расстрелять.
- Вы, господин Дубняк, не правы, - вмешался тихо Гуталин, -
Поверхностны в своих сужденьях, хотя вы вроде не кретин.
Лишь в ритуале коренится потребность расстрелять всех в раз,
тот ритуал в себе несет энергию безумных масс,
готовых разделить на части мистическое тело жертвы…
- Я не просек, наверно стали совсем не к черту мои нервы.
Лопатой стук тот оказался , гребущей к капищу тела,
гребла лопата, не утянешь, она совковою была.
Еще бывало, что людишек, для крепкости бетонных стен,
в них муровать не забывали, подняв униженных с колен.
Какому дьяволу иль богу те жертвы были отданы?
Не понимаю.
- Все понятно, для процветания страны.
Единоверцами мы с вами являлись, че греха таить,
вы будущему покланялись, нас заставляли Рейх любить.
Без разницы тогда вам было, кто доберется до него,
китаец, русский или негр, да хоть бы фюрер, мать его…
Когда бы было ему нужно, к концу истории повел
он бы другой народ, не немцев, любой тогда б за ним пошел.
- Ваши безумные проекты сгубить Германию смогли,
от зверства против нас восстал весь мир и в том виновны вы.
- Мир? Звук пустой. Кого назвали Вы этим миром, герр Бушлат?
Всё это стадо похотливых филистеров, ну и дела!
От размноженья к разложенью через умноженное - путь,
Его вы Космосом зовете, без верха, низа – в чем тут суть?
А Миру полюса нужны, есть возвышенье с униженьем,
когда есть линия, судьба имеет смысл и спасение.
- Зачем же газами людей травить, да жечь в печах огромных? -
не выдержав, Дубняк спросил тихонько даже как-то скромно.
- Искали то, что не горит.
- Тогда б себя и ковыряли. А то лохов они нашли,
что не горит, они искали.
- Но это было не возможно. Искателю нужны врата,
что б дотянуться и увидеть какая в бездне пустота,
Тогда он обретет бессмертье, присвоив жизнь других людей.
- Нашли скамеечку – чужие бОшки. Вы просто мироед, злодей!
- Но ведь и ваш рассвет питался невинной кровью. Прав я? Или…
- Герр Гуталин, за наш рассвет мы кровь свою нещадно лили.
- Своей она была по месту, по духу же ей быть чужой.
Что значит нация? Так, слово. А в слове силы нет святой.
Нация избранных только одна, все остальные – статистика.
- Товарищ бандит, - крякнул старик, - дотянитесь до этого выродка.
- Не могу, генерал, пустота в рукавах.
- Жаль, не добили мы гадов фашистских.
А трофеи надо было бы сжечь, и не слушать здесь шмоток речистых.
- Точно, и тут жадность фраера губит, - посетовал с грустью Дубняк.
- Вот раньше, когда я еще был бараном, то думал примерно так:
есть человек образованный – значит, что он ботаник и лох,
в том смысле, что подлость не ждешь от него и этим он был не плох.
А теперь, брат-ботаник полез в беспредел. Словечки винтить научился, сука.
Все скинешь с себя, извиняясь за то, что мало отдал. Вот, что значит наука!
- Произошла ошибка, не умножайте ее.
Ведь покоряли природу мы каждый своим путем.
Вы ее изменить пытались, применяя молот и серп,
Только таким инструментом всю природу не одолеть.
Материю дух подчиняет, взгляните, что в нашем гербе.
Свастику в лапах сжимает орел гордый и весь в серебре.
Свастика – это движение, это ритм материи, власть.
Орел – это дух, это рвение и неуемная страсть.
Для всего трусливого мира стала свастика нашей эмблемой,
знаком вечного обращения и всегда актуальной темой.
Я намерен ошибку эту исправить скорей и навечно.
В движении нашем бездвижность или великое Нечто.
Если б мы отменили историю, то вернулось бы время к первичности,
замкнулось бы в круге свершений, духовности и героичности.
Время течет, но движения нет. Точка. Всё, нет развития.
Ужаса нет истории. Побежденных нет и победителей.
Нам казалось тогда, что большевики паутиной цивилизации
всю Россию зачем-то опутать смогли, а мы остались в прострации.
Мы были слепы. И отмахнулись тогда от вашей доктрины марксизма.
А Гитлер подсунул жвачку для масс «Майн Камф», как основу фашизма.
Вы лучше нас сохранили ядро Ученья, как жизнь показала,
Фюрер пытался упрятать его, но болтлив был в моменты экстаза.
Я присутствовал сам на вилле его и слышал довольно отчетливо,
Как Раушингу он все карты раскрыл, а тот ему вторил заботливо.
Умен был, начитан. Я все больше молчал. А фюреру все б заводиться.
Свое ясновиденье быстро терял, ему бы остановиться.
Как не смог он тогда разглядеть и понять, что Раушнинг – это предатель?
Гад рафинированный и подлец – Данцига председатель.
- Не пытайтесь поставить на одну доску нас. Не выйдет! Попытка напрасна!
Мы покоряли природу тогда для счастливого светлого завтра!
- Всем известно и так, что без народа будущего не создать.
И наш фюрер смог лучше Сталина эти истины все разобрать.
Я с удовольствием вспомнил сейчас его вдохновенную речь,
он говорил, что «не время прекрасные чувства беречь.
Мы заставим великим и сильным быть наш несчастный народ.
Чтоб решая любые задачи, он двигался только вперед.
Только нужно его для начала мне как можно быстрее  создать,
а потом придет время подумать, что когда, и как надо решать!»
- Штурмбанфюрер, что вы хотите, чтобы я вдруг поверил вам?
В то, что у нас нет различий? Вы, милейший, форменный хам!
- Генерал, различия были только в выборе верном пути,
Вы пошли дорогою Тора, мы Вотана тогда предпочли.
вами горн успешно был пройден, нами – молния. И так что?
СС – это руна грома. СС – позора клеймо.
Вспышка дает ослепленье, все забыто и вдруг новый свет,
Цикл у нас был короче.
- Только смысла, поверьте, в том нет.
Он рожден был в печах Освенцима жаром ужасным пышущих.
- Генерал, а ваш в лагерях Гулага, в тайге не всегда отыщенных.
- Наш народ об этом не знал про это.
- Не лукавьте, тут нет никакого секрета!
В кинохронике тех лет, возможно, Вы правы? -
Многотысячные толпы требовали расправы.
«Уничтожить», «Расстрелять» - лучшие кричали.
Но кричать об этом их ведь не заставляли.
Это веры был порыв, их за это никто и не судит,
наш народ такой же как ваш, но выбор был слишком труден.
Параноиком вашим он был одурачен…
Гуталин все болтал и болтал, Генерал был мрачен.
Еще долго фашистский бушлат приводил из учений цитаты
Сначала от Фюрера,а затем от вождей пролетариата.
Он о многом упоминал, норовил притянуть к всеобщему равенству,
только Китель ему возражал, объясняя нацисту разницу:
- Никогда не соглашусь с убийцей мирных жителей,
даже если фюрер ваш святее всех правителей.
- Успокойтесь, господа, у меня все чисто,
моей миссией в СС не были убийства.
Буду честен, если б мне шеф мой приказал,
все б исполнил в точности. Я бы убивал.
Правила жестокими могут вам казаться:
«Верить, подчиняться и яростно сражаться».
Пройдя через «воздух густой» я уже стал другим навсегда.
И уже я вернуться не мог к себе, к тем прошедшим годам.
Тайну Ордена познав, я стал  его частью, придатком
И уже ничего не решал, повинуясь строгим порядкам.
И когда на третьей ступени, постигнув тайны Фуле,
перестал я быть человеком, все людское убили во мне.
Не знаю, остался ли жив я, «малой смертью» пройдя, или умер,-
Но после такого обряда это было не важно, все супер.
Мне дали новое имя, биографию, новую личность.
И по заданию Бого* я в Тибет был отправлен первично.
- А это зачем было нужно? – Дубняк внезапно спросил.
- Четыре центра могущества соединить он решил.
Чтобы начать Движение.
- Движенье к войне? Не правда ли?
- Война была только способом, но мы и ее избежали бы.
Если б выполнить удалось тогда мне второе задание.
То не стали б войну развязывать и крушить все мироздание.
Из Тибета мне было велено в Туруханский край отправиться.
Чтоб Рябого отвлечь от источника. Но с заданием я не справился.
Прикоснувшись к нему, получил удар и, чуть не погиб я было.
Я так ослаб, что едва сбежал, ОГПУ за мною следило.
- Не ясно, - отметила Бурка,- ваши планы в чем состояли?
Хотели убить вы Сталина?
- Убивать его мы не стали бы.
Но все это сделать не вышло, хотелось нить оборвать.
Он посвященным был, значит и жизнь его не прервать.
Мне фюрер не дал столько сил, он и сам много их не имел,
И Сталин бы победил, - Гуталин с печалью хрипел.
- Вернувшись, тайну скрыл я, что фюрер был обречен.
Он слышать даже меня не хотел, он могуществом был польщен.
- Не понял, а Туруханский край, вы вспомнили вдруг о нем?-
Китель строго вдруг Гуталина спросил.
- Объясню вам, что и почем.
Владыке выход нужен был, и он открыл две двери, ясно?
В далеком Шушинском одну, вторую - в Туруханском.
- Какие двери, господа? – смущенно Бурка возмутилась. –
Вы нас дурачите за зря, Вам это все приснилось?
- Ну, хорошо, начну сначала. В самом начале было Слово….
- Зачем кощунствуете Вы? Ученья знаем мы основы.
- Тогда напомню вам про Зверя, что был в творенье Иоанна.
И не держите вы меня за хама и болвана.
Помните Зверя: «И низверг его в бездну, и заключил его,
И положил над ним печать». А дальше стало какого?
Он через тысячу годин Зверюге честно обещал
Освободить и отпустить. Вам это ясно, генерал?
Он не усох. Зверь жив, здоров и даже , как не странно, мил,
от злодеяний и грехов ему давалось много сил.
Под кожей всей цивилизации, как чирей, разбухает он
чтоб мощно вырваться наружу и уничтожить все потом.
И если голову не срезать, то мы гангрену наживем.
Нарыв вскрывается до срока, пока весь пласт не заражен.
Лишь лекарь опытный способен определить для вскрытья срок.
И снять печати, выйдет время и Зверя взять на поводок.
Тупицы глупо полагают, что он придет из-под земли,
уже Москву всю перерыли, врата искали, не нашли.
Я утверждаю, что врата те не в Третьем Риме, а уже
схоронены и запечатаны в незримо - мстительной душе.
Лишь посвященный понимает, врата возможно те открыть,
Они лежат на человеке, который их печать хранит.
Как география мешает! Материализма шли века,
И нечистотами его кишит могущества река.
Тибет и Мексика, и Атлантида, давно ушедшая в пучину,
И север Африки, конечно, все далеко, и в том причина.
- Что он нам трет, фашист проклятый! – Дубняк воскликнул, - что за бред?
- Пусть порасскажет нам, ребята, кто и когда принес нам вред.
- Ну, хорошо, тогда скажите и если можно поживей,
куда, по-вашему, ссылали всех ваших будущих вождей?
- В Сибирь, известно, вглубь страны, в тайгу, поближе к краю Света.
- Я соглашусь, мой генерал, перехожу теперь к ответу.
В то время в Туруханском крае, во всем верховье Енисея
их шаманизм процветал, над населением довлея.
Ваши вожди уже тогда в дикарских тешились обрядах,
и от шаманов брали то, что им потом так было надо.
Так это в Шушинском случилось. Ильич ваш, ох азартен был,
И пострелять он между делом в лесную чащу уходил.
Пока приготовленья шли, ему уж зайцы надоели,
три дочки старого шамана скакали белками по елям.
Ильич за ними шел с ружьем, но осторожен был изрядно.
Тогда Шилбэ, дочь Хан-Хото, лисичкой сделалась нарядной.
И он, как барс рванул за ней. Места глухие, заблудился.
Одно лишь было на уме – убить красивую лисицу.
Когда ее почти настиг, то вдруг завьюжило, стемнело,
Мороз совсем рассвирепел и Ильича сковал умело.
Он замертво упал и тут возник кагал шаманов знатных
И протащили через смерть холодных вод ручьев приватных.
Когда промыли все нутро и вдели в кость нить серебра,
Собрали заново его, и с дыркой стала голова.
Глаза на новые сменили и имя дали ему Ленин,
Мать -Птицу свистнули, и тут же согнуло ветром все деревья
Она железными крылами со злостью яростно махала,
Тринадцать черных дыр-яиц она во рту своем держала.
Из клюва выпала одна и ожил вождь Ульянов-Ленин,
Ему шаманское яйцо попала в душу через темя.
- Красиво сказки говоришь, да только очень крови много.
А дальше что, чего молчишь? – спросила Бурка как-то строго.
- Про «дальше» в книжки загляни. Он со стихией долго бился
И темной ночью через лес к поселку своему пробился.
Один без пуль и без ружья, и даже без ножа-кинжала…
- Ну, с человеком так нельзя! – неслось от френча Генерала.
 - С кем, с человеком? Ха-ха-ха! – и Гуталин вдруг рассмеялся.-
Добычу бросив, старый волк, его завидев, испугался,
медведь-шатун в тайгу сбежал, когда вдали его учуял,
был слышен только веток треск, его как ветром тут же сдуло.
А в зоопарке Цюриха, где вождь гулял так весело,
все звери были в панике. Макаки все повесились.
В шкафу раздался громкий смех, теперь всем ясно стало,
как бывшая накидка всем фантазии втирала.
- Герр Гуталин, вам удалось развлечь нас и себя,
но для чего те яйца – дыры, волшебная вода?
- О той воде с приват - ручьев легендами молва полна.
То посвященная вода, людскому глазу не видна.
И тем шаманам, что когда-то к ней знали недалекий путь
пресечены попытки, чтобы о том родам упомянуть.
- Не продолжайте, штурмбанфюрер, ведь я всегда подозревал,
из преисподней ваша сила,- Бушлат неистово взывал.
- Дюркгейм, позвольте, герр Бушлат, отождествить вас с содержимым -
в храм истины не приведет путь демонов крутой и лживый.
- И дыры черные – дары, что небеса дают нам тоже?
- Да, вместе с нитью серебра они на телеграф похоже.
Владыке на земле нужны глаза и руки для деяний.
- Так кровь невинных жертв нужна вместо благих завоеваний?
- Вы, герр Бушлат, на свой вопрос смогли ответить без подсказки,
кровь жертв — свидетельство того, что были истины те сказки.
А может это все назвать, ну, если Вам того так хочется,
Безумьем масс и все свалить на искушенные пророчества.
- Эй, вы там, граждане фашисты, - вмешалась Бурка в частный спор, -
в аду вас может Черт рассудит, продолжим дальше разговор.
И дайте до конца дослушать и время как-то скоротать,
Прошу, товарищ Гуталин, рассказ свой дальше продолжать.
- Рябого преосуществили малым огнем, а не водой.
До Турухана не достигли источники горы святой.
Да и Рябой был слишком крепок, и не взяла б его вода,
вот и явилась тут приманкой тунгуска — дочка кузнеца.
Когда она вдруг заиграла волшебно на своей хурЕ,
его рассудок помутился, чуть не утоп в тарасуне.
Но дочь Бабаеву он все ж помял. У ней с такого жара
душа кипела и пеклась в горниле страстного пожара.
Когда к утру его сморило, шаманы кинулись к нему
и умертвили, разобрали, и отожгли, потом собрали, все получилось по уму.
И любовались, как собрали, кость знатная была в Рябом,
Да только вот перестарались, промашку допустив потом.
Не доглядели как Мать-Птица в него вложила два яйца.
- Ну, а потом они встречались? - спросила Бурка у чтеца.
- Кто? — Гуталин слегка запнулся.
- Шаманка и Иосиф Сталин.
- Нет, кости старые сожгли, в костИ стальной осталась память.
Она-то в поиски тянула, но с женщинами он не ладил.
- Бессовестные, как могли они сжечь девушку, вот гады.
- Бабая дочь не умерла, отдали душу ее сойке,
ее ж в соседний онгон определили, малахольной...
- Ну, братец, ты и врать гаразд, - вальяжно вдруг Дубняк воскликнул, -
вогнали в бОшку две дыры, мне кажется, что это слишком.
- Постойте, сказочник вы наш, - неторопливо молвил Китель,-
выходит наши все вожди марионеточными были.
Ну, а потом, когда они могущественными становились,
что к послушанию тогда их неизменно приводило?
- А их никто не принуждал! Они о том совсем не знали,
что их шаманы по костям, умело выбрав, перебрали.
Обычные, но только внешне и одержимы и сильны,
внутри - угли Рассвета тлеют, краснея, пялясь из дыры.
- Так значит, что вожди «Советов» огнепоклонники, сектанты?-
спросила Бурка, вспоминая о спиритических сеансах.
- Вы можете сказать и так, это как будет вам угодно.
- От посвящений что осталось? Вы расскажите принародно.
- Осталась память в негорючих и несгибаемых костях.
Она жила и в песнях ваших и в зажигательных речах.
Поем в частушках, например, и нашим прошлым не рискуем:
«Мы на гОре всем буржуям мировой пожар раздуем».
И воинские посвящения запомнила тогда страна:
«Пусть ярость благородная вскипает, как волна».
В ваших вождях осталась память. Ведь не секрет, мой генерал,
что Ленин к рекам тяготел, а Сталин домны обожал.
- Ну, если все так ладно вышло, зачем пошли на нас войной?
- Чтобы Восток славянский стал под новой расой жить одной.
Тогда еще не было фюрера, он ворвался по случаю сам.
Он не был еще среди избранных, приближенным к шаманским богам.
Мой тайный патрон в австрийце все ж разглядел миссию,
Он ходил уже с дыркой в бошке, представляете эту силу:
Трое врат, одни двойные, все в одно время открыты,
из них и смотрела бездна, ужасая наш мир капризный.
- У Ильича уже тогда дыра затягиваться стала.
Как - будто Сталину своих двух дырок было мало.
А без дыры – труба, после шаманской переборки,
уже не важно, быть вождем, или какой-то там шестеркой.
Фюрер и знать ничего не нал, нацистской балуясь идеей,
Он нацию объединял, в роль созидателя уверов.
Нам тогда оставалось через него пропустить мелодию крови
и задача б творца решилась сама, но процесс нужно было ускорить.
И чувствовал Гитлер, что Сталин силен и может перетянуть
и отправлен был я к его роднику в долгий и праведный путь.
Я уже говорил – нить Рябого прочна. Фюрер слаб сразу против двух дыр.
Он признался о том, что от страха дрожал при нем, не найдя в себе сил.
Ничего не осталось другого, как пополнить свой властный запас
за счет скрытых резервов людского, из толпы несведущих масс.
- На сказку похож про Кащея иглу. Как на поиск ее время тратили.
- Сударыня, в этой сказке ларцы – тела наших с вами собратьев.
- Ужасно, ужасно, - произнесла Бурка в сторону старого Кителя.
- Сталин ваш, я честно скажу, пировал не меньше Гитлера.
- Требует доказательств вина, - не унимался Китель, -
а раз нет доказательств, то он для нас - кумир и народов спаситель.
- Оставьте наивность свою, генерал. Я же вам уже говорил,
у наших религий токи одни, где вера требует сил,
новых жертв и миллионы голов к подножью кровавых тронов,
возбуждая вибрацию, дух перемен, отказавшись от догм – заслонов.
Массы должно размять и расплавить как воск, отсеяв при этом комки
для строительства годен материал пластичный, и чтоб без примеси.
Нескончаемые изменения, доносы и па больной совести –
все идет в пищу при этом все уверены – все успокоится.
У алхимиков термин «нигредо» - разложение по-другому,
путь от гусеницы и до бабочки, если можно сказать по-простому.
Разломите обычную куколку и найдете в ней гной, вот беда,
из которого выпорхнет бабочка – ослепительная красота.
Гитлер в минуты прозрений сознавал, как бы это звучало,
нет народов оставленных, избранных, нет венца и нету начала.
А есть только Путь, дарующий таинство причастья к Великому.
Я на вилле его ошарашен был, его возгласу дюже дикому.
Когда глядя на панораму бескрайних заснеженных гор,
Облака меж вершин проплывали, он изрек, рассыпая задор:
«Мы – Движение,- говорил он и горел его взор колючий, -
ни одно весомое слово не выразит сущность лучше.
Марксизм учит, что мир изменяется в результате
глобальных катаклизмов», - кричал он, в бурном экстазе. -
«Тысячелетний Рейх сошел с небес, как Иерусалим,
история кончилась! Развития нет! Воцарился порядок с ним.
Пастырь пасет своих овец. Вселенной конец, и ей нет прощения,
не существует вечности – есть только одни превращения.
Только то, что когда-то умерло, свободным от них осталось.
Прошлое неизменно. Но вот будущее, как оказалось,
поток возможностей для создания абсолютно новых творений»,-
едва он закончил тираду, очнулся от сильных своих возбуждений.
Я смахнул набежавшие слезы, фюрер обнял меня и добавил: -
«В круговороте тех превращений, исключеньем являясь всех правил,
Не должно быть, и я в том уверен, еврейского злобного роду.
Они – это яд смертельный, разлагающий нашу породу».
Я стоял пораженный фразами. Фюрер - раздвоенный манией,
кто же из двух поведет за собой народ и мою Германию?..-
Как будто с плеча Отто Сиверса, говорил Гуталин забывший,
что он в душном шкафу для чистки и давно относится к бывшим.
Удивительно, те откровения, что фарсом казались недавно,
кровоточащей кожей трагедии обросли в тот же миг нежданно.

                III

И не что, кроме тягостных шорохов не нарушило тишину,
только вдруг зазвучал новый голос из багровой кучи в углу.
Похожее на покрывало, с бахромой желтизны по краям,
оно, чтоб его стало видно, из угла подползало к дверям.
- На знаменах своих Германия мясорубку изобразила
и под четырехлепестковый нож сама же и угодила.
Он в белой дыре, что на покровах красных черен и жутко зловещ.
- Кто это сказал? – вскипел Гуталин, - вы кто, неизвестная вещь?
- Я Красное Знамя.
- И мучает вас символ, движения знак?
Внесенный Карлом Гаусгофером, я Вас затрудняюсь понять.
- Нет, меня мучают молот и серп – знаки к боям непричастные.
- А, что Вам довелось бывать на войне?
- Да, имела такое счастье я.
От Волги и до Берлина с боями пройти мне пришлось.
- Как вы выстояли под огнем? Вас не ранили?
- Нет, обошлось.
Знамя всегда бессмертно пока вьется в раках солдат,
Осколки и пламя могут повредить лишь материала квадрат.
Но символ воинской чести им не убить никогда.
- Расскажите вашу историю, а то этот фашист всех достал.
- Я не думаю, что сумею вас как герр Гуталин развлечь.
Шутки стихают обычно при мне. Только Клятвы и в трауре речь,
потом шум баталий и яростный вой – вот и вся моя биография.
В дни мира под колпаком из стекла, в заточении, под охраной я.
Но во время больших посвящений на волю меня вызволяли
И преклонив колена, люди меня целовали,
Чтобы зажечь священный война огонь в себе.
Я давало им наставления - храбрыми быть на войне.
Улетучивались сомнения из их горячих сердец
И из простого смертного становился бесстрашным боец.
- А что же они отдавали взамен? Малость – выдох волнения? –
Бурка спросила у Знамени, выражая свое удивление.
- Вы считаете это малостью?  А если тот выдох последний!
- От лобзаний знамен не умер никто. Это домыслы Ваши, поверьте.
- Они умирали каждый в себе, но возрождались в братстве.
И с поцелуем мне их сердца передались со всею страстью.
Именно в эти моменты из толпы появляется войско.
Если нет знамени – нет и полка, - ответ последовал жестко.
- Я подтверждаю, - Китель сказал торжественно и довольно,-
Знамя утратить – часть загубить. А это преступно и больно.
- А в боях вы бывали или только салют из плотных шеренг наблюдали? –
Съехидничал ловко проныра – Дубняк, но отпор ему четкий дали:
- Порох салютов сладок, а в сражениях горький, как хина.
Из-за горечи моль и червь не берут меня, я им противна.
А еще кровь моих знаменосцев бродит во мне до сих пор
и на мне она не буреет, как на вас от бандитских ссор.
- Так уж и не буреет, для чего же Вас в чистку снесли?
- Им не понравился запах, меня продали не за рубли.
Иностранец купил меня морщась, уже после того как украли
для того чтобы в гнусных обрядах сатанисты мной помыкали.
Меня лобызать было велено сектанту из «Красных гробов»,
потом… открывали второе лицо новичку без обиняков.
А уж затем и этим лицом приложиться должно ко мне.
Однако, из десятка «щенков» лишь один это сделать посмел.
На мне облажался сам Мастер. С девчонками вышел конфуз.
Коитус, хоть и черный, вещь сакральная. Этот трус
положил на меня девку голую, не стерпели во мне бойцы
и во мне тогда ожили хлопчики, Мастер чуть не отдал концы.
И от страха и неожиданности кинжал его весь скукожился,
Водевильчик устроить думали, щенки с сатанинскими рожами.
Тараканами разбежались все, потому как не тронули девку ту,
А поднялась она – вся спина в крови, обошлись с ней мои по добру.
- А гробы при чем, не понятно мне? – Китель спросил критично.
- Ну, гроб их смельчаки прошли. Потому как то ящик обычный.
Знамя спереть хватило ума, а выкопать гробик – кишка тонка.
Тут же ясно, что не форма важна, нужен след и сила нужна.
Только силы в досках ворованных и в кумаче из ситца
никогда, точно знаю, не было и ее от них не добиться.
Вот начинка Гуталинова – так та глубоко копала.
И знамя у них тоже красное и в боях оно побывало.
Было дело - под Курском встретились. Впереди вижу тот же рассвет,
я в руках знаменосца нашего задрожало и жду ответ.
Может это ошибка, сомненья мои дорого всем обошлись,
Полотнище красное с белым кругом и с черным крапом внутри,
Смяв правый фланг, летело на нас, и вдруг ослабла рука,
Мой знаменосец упал с брони, окропляя кровью меня.
Нет знамени – значит, нет и сердец жаждой победы объятых.
И тут вспышка крови во мне, и боец рвет со мной в атаку.
Крики ура расправляют меня, мы летим к их обвисшей тряпке,
которую я чуть не приняла за близнеца в беспорядке.
И после того как мы сошлись с фашистами в рукопашной,
К древку упал темно-красный комок, теперь уже неопасный.
Бегущий крест в посеревшем круге, изломан складками, стонал,
на флаге пятна проступили, коричневый открыв оскал.
- Браво, Красному знамени, легендарному, непобедимому, -
язвит Гуталин. – Вы не думайте, что сказали мне что-то обидное.
Я ощутил себя в Рейхе и слащавой патетики рад,
репродуктор готов был взорваться от Геббельсовских канонад.
Я стоял у невинной сковороды навытяжку гордый собой…
- Мне по боку ваши сарказмы, и не вы здесь главный герой.
Наше знамя взвилось над Рейхстагом, ваши тряпки слегли у Кремля.
- Но скоро в немецкой прихожей склонитесь и вы без труда.
- Я, увы, не в ответе за дегенерацию поколений,
А с прихожей повремените, справлюсь с задачей и этой.

                IV

- Ой! – воскликнула Бурка, - пять утра, скоро чистка начнется,
А мы все спорим о порохе, да о крови пролитой печемся.
Через пару часов мы расстанемся, из детства вспомнить чего не хотите ль?
- Я родился солдатом, сударыня,- пробурчал недовольно Китель, -
в моей памяти строй и знамена, звуки маршей и трубы оркестров,
так что, милая Бурка, как видите, у военного не было детства.
- Генералами не рождаются, как не странно, ими становятся,
а мне снится совсем другой мир, - вдруг заметила Бурка-скромница. –
мир без машин и без вешалок, без липких столов в кабинетах,
где есть поля и камыш у ручья и жара от звенящего лета.
Неужели не помните вы это все? - Воскликнула Бурка задорно.
- От чего же, - воскликнул герр Гуталин, - мне снятся высокие горы.
Но и во сне я веду борьбу, и бросаюсь с соперником в яростный бой,
здесь женщины есть и рога у меня, и в почете они, я с ними герой.
Жар схватки вам, сударыня, чужд, вы виляли хвостом, гуляя по лугу,
Равнодушно взирали на то, как дрались кавалеры, дырявя друг друга.
- А мне, признаться, не ведома страсть,- воскликнуло Знамя,- во сне
я вижу сад и шелест листвы, и мерцание ее при луне.
- И все? – в один голос воскликнули вещи.
И тут Знамя снова вздохнуло.
- Все бы отдало за малость такую. С удовольствием бы заснуло.
Я устало от церемоний, от нелегких побед, суеты,
От музейной тиши беспокойной, где от взглядов чужих не уйти.
И вместо желанной свободы после пороха, крови и пыли
меня в мерзкие культы хотят втянуть…
- Значит в снах вы деревом были?
Вы изведали прелесть покоя и отчаянье от бездвижности.
- Никакого отчаянья, что вы, без движенья мне лучше, как личности.
Я, свободно от лишних страстей, мне не ведома суета,
кто стремится познать – найдет мир в обычной прожилке листа.
Влекомый желаниями ищет неведомое за горизонтом.-
Знамя сказало и стихло, словно вспомнив опять о чем-то.
- Вас, легендарное и непобедимое, все же давно когда-то
Обыкновенная ела гусеница,- заметил Дубняк нагловато.
Но Знамя без злобы в голосе, сказало с чуть слышным изъяном:
- А вы, наш милый нахал, так и остались бараном.
Он сначала пытался взорваться, нагрубить, но затих подумав,
И сказал:
- Да, я помню траву и собратьев своих угрюмых.
Но наибольшее счастье я испытывал в тесном стаде,
когда в общей неразберихе под бочек приникал к своей маме.
И хватал своими губами ее влажный сосок огромный.
- Потому что вас содрали с ягненка, - заметил Китель нескромно.
- Да откуда вам знать это, батя? – обидчиво крикнул Дубняк.
- Я и сам из этого стада, только пожил побольше, вот так.
- Во дела, а прикинь, может статься, что мой папка ты, что тогда?
- Не живут так долго бараны и в этом наша беда.
Вот родиться б тебе пораньше годков эдак на пятьдесят,
Может, был бы моим ты сыном, я б не дал тебе баловать.
- Ну, ладно Вам, батя, воспитывать, вот как бы нам опять
Вернуться в наше прошлое и повернуть все вспять.
Я вас послушал и решил, что эта жизнь не в кайф,
Что бесполезно дальше жить, уже потерян драйв.
И воцарилась тишина. Молчали все вокруг,
Нарушив думы, голосок прорвал безмолвье вдруг:
- Я вам завидую. О вас в журнал бы написал политик.
А я, что я?
- Вы, извините, кто?
- Безродный полушубок Синтик.
- Как вы попали сюда, сударь. Здесь вам не прачечная, ясно?
Смутившись, он слегка закашлял, и тут спасло плебея Знамя.
- Вы, уважаемые шкуры, о добром, вечном говорили
и вновь - в навоз? Вы что не поняли, или про все уже забыли,
что нет ни малого и ни большого. Из паутинки стало знамя,
а из овчинки соткан китель. Отбросьте ваши колебанья.
Быть может в этом полушубке, сокрыта целая Вселенная,
припомните- ка, что вам снится, и расскажите откровенно.
- Меня купили для девчонки, она во мне ходила в школу,
висел я в тесной раздевалке, над ней смеялись по приколу:
«Мол, Нюша, ты в стеклянной шубе», и Нюша плакала, стесняясь,
То ненавидя, то бывало, в любви мне снова объясняясь.
А выросла, меня забыла, потом бабульке отдала.
А бабка эта ветеранша, по льготам к вам я прибыла.
Вся жизнь – сберкасса, магазин.
- Ну, а какие снятся сны?
- Ох, лучше вам о них не знать, кошмарами они черны.
Вот вам поляны снятся, травы и небо синее в горах,
а мне во сне все время душно, темно и мерзко, полный крах.
А вдалеке огни пожара и стон, и непонятный звук,
потом как ухнет – все - кончина, кажись погибло все вокруг.
А еще - это самое страшное: в темноте этой, выколи глаз,
Тень темени той черней промелькнет, прям дыра, без всяких прикрас.
И ровно птица, только шея почему-то у ней больно длинная.
- Ну, ты закатил, братец, - Китель изрек, - что бабулька попалась стильная?
- Да нет, бабушка тут совсем не причем, а сны и при девочке снились.
- Уже шесть часов, еще два часа, что делать? – Бурка взмолилась.
- Мне кажется в прошлом наше спасенье, нам обдумать его суждено.
- Генерал, я прошу Вас, только не это, вспоминать не хочу про него.
Как не странно, но всех бесполое Знамя выручить вдруг взялось:
- Товарищи, чистка, увы, неизбежна, но нам кое-что удалось.
Лучше вспомните, мой генерал, два часа - это не догма,
как в сражении минута боя казалась длиннее года.
- Вы правы, Знамя, но сейчас не бой, а только одно ожидание.
- Мы можем раздвинуть мгновения, проявив при этом старание.
- Как бывало на посвящениях, коллективная медитация,
- Создадим же цикличность мира в своей массовой экзальтации.
- Только что мы с вами раздвинем, нужно выбрать получше мгновение.
Может, в мир войдем наших снов? У кого есть еще предложения?
- Я, пожалуй, лучше буду бараном, чем трофеем, - взмолился Бушлат.
- О врагах позабудьте, - воскликнуло Знамя.
- Понимаю, пусть будет так.
- Тем более, нам пастбища с вами делить, я надеюсь без драк? –
И Бушлат от шутки своей рассмеялся, ведь Китель уже был не враг.
- А я буду пить молоко, и расти и стану как Китель потом вожаком,
Если меня не зарежут так быстро. – Дубняк вслух сказал о своем.
- Как чудесно порхать по полям и ловить, мышей, куропаток и дичь,-
Бурка мечтала и знала она, что только во сне это можно постичь.
- Кляссером у идиота на службе? – гневно скрипел Гуталин, -
Лучше пулей охотника мне быть сраженным, я не страшусь судьбы.
- Неторопливые дни размышлений, - Знамя сказало и первым исчезло.
И только Синтик еще не придумал в кого превратиться, все бесполезно.
За Знаменем Бурка ушла с Гуталином. От ревности Китель чуть не остался,
Но увидев исчезающих Дубняка и Бушлата, от мыслей таких в миг отказался.
Только в углу опустевшего шкафа Синтик весел, вопрос повторяя:
«А мне? Снова в черную кляксу? Я снов других и не знаю».

                V

В ярких лучах летнего солнца тутовое дерево пело листвой,
В его щедрой тени благородный олень мирно кормился плодами его.
Чуть поодаль два длинношерстных барана паслись, а меж ними сновал
Белорунный ягненок. И за троицей бывшей Бурки лисий глаз наблюдал.
- Я вас прошу поосторожней, - бывшее Знамя листвой шелестело,
когда благородный олень к новой ветке приник и щипнул ее неумело.
Рогатую голову вверх к пышной кроне широкогрудый красавец задрал.
- Уж больно кожица Ваша вкусна. В обличии таком Вас не сразу узнал.
- Во всем нужна мера, ее надо знать, – воскликнуло бывшее Знамя тихонько.
- Все собрались? – спросила лиса, глаз не сводя с молодого ягненка.
Старый баран, взглянув на нее, ответил, проблеяв: «Уже все на месте».
- А где же наш Синтик? Не видно его, - и начали звать его хором все вместе.
Вдруг низкий гул из-под земли послышался рядом совсем и внезапно
Холм дрогнул раз, потом дрогнул два. И все испугались, невероятно.
Осыпались градом с веток плоды, дрожали у бывшего Знамени листья.
Ягненок к баранам, заблеяв, бежал, и, вжавшись меж ними, боялся быть лишним.
А Синтика снова позвали.
- Иду! – взревел черной пастью, раскрывшейся холм.
И ослепительный пламени столб в небо метнулся жарким винтом.
Мгновение еще и контур друзей Синтик несчастный мог наблюдать.
Но вскоре огонь и их поглотил, чего от стихии еще ожидать.
Когда раскаленное небо остыло, мелкий дождь серебристого пепла упал
на сожженную землю и развеянный прах в воздухе очень долго витал.