Любовь до последнего поцелуя. Цикл стихотворений

          1 

Твой самолёт не разбился.
Удачно сел,
размазав крылом липкую кровь зари.
Что ж ты бледна, как втоптанный в землю мел?
Любишь его? Не надо не говори.
Больно-то как!
Больно коснуться груди –
там в глубине сердце как бешеный зверь
рвётся и свирепеет, того гляди -
в рёберной клетке выгрызет злобно дверь.

Откуда я в курсе?
Сейчас, что ни взгляд, то – шах
в этом сражении чувств… но победы я не снесу!
Август, как золото, тонко звеня в ушах
всё мне поведал в нашем с тобой лесу -
под сапогами сучков пересохший хруст,
плач кулика, когда к дому бредёшь тропой -
о том, что ты изгибалась как вербы куст,
когда венок триумфальный свивал из тебя герой.

Кто он, убивший меня и не ведающий о том,
мир обогнувший
на каком-то там надувном плоту?
Лучше бы мне в блокаде расхлёбывать щи с котом…
Лучше б по минному полю - что б облаком в пустоту.

Он, а не я встретил в аэропорту,
улыбкой и нежностью глаз сияющую тебя -
тенью вороньей затмил он мою звезду
к пеплу необратимому торопя.

Вы до гостиницы ехали на такси,
вжимаясь друг в друга бедрами под хохоток о том,
как в океане сотни ночей в месяц чокался он с тоски,
бездна акулья  дыбилась под плотом.
И ветер волну укрощая на серебристом луче -
как на папа хее налу – короче серфинг - выделывал чёрте-чё!
(твоя голова бездумно лежит на его плече
и внизу живота томительно-горячо…)
А он о своем:  холод и сухомятка плюс хронический недосып,
такого не испытал даже и Одиссей!
Лаской твоей сдобной теперь он по гланды сыт,
хоть целовать тебя жизни не хватит всей.
А ты говоришь, не было ничего
и никогда…
тебе неизвестен он!
И смска «… всю тебя…» не от него,
и вообще перепутали телефон.
Любишь его?
Знаю, теперь иди,
иначе пойми, и мгновения не пройдёт,
бешеный зверь вырвется из груди,
и горло твоё лживое разорвет.


               2


В хмурый вечер,
когда облака заползают в дом
и роняют мне на лицо слёзы свои нередкие,
прет откровение, что ты в кафе с ним за одним столом –
Мери с Хуаном -  в пальцах по сигаретке.

Я надеваю свой средневековый плащ,
черный, как полночь, с еле видными звёздами,
и по лесной тропе во мгле на хохот и плач
иду, спотыкаясь, и укалываясь ветками острыми.
Рядом бредут звери…
Сбежавший из цирка медведь
всё говорит мне на языке рычащем:
«Мол, позвони ей, слегчает, а то можно и умереть
от разрыва сердца, шатаясь по чащам».

И лось с рогами как два безлистых дуба
легко на горбатой спине
готов отвезти меня к кишащим людьми кварталам
к дверям неведомого кафе, где вправду наедине
ты с этим своим героем, может быть, и картавым.

Я б вдарил его ломом железным в лоб,
но передумал: не дал тебе истерично
когтями горя в дубовый вцепится гроб,
на грани иного мира, меня проклиная зычно.

Иду вот, взявши в полночной лавке печальный кайф,
курю на ветер и пью мартини из горла прямо.
Меня встречает у дома верная сука: «…гав…»
и где-то склизкая поджидает яма.

Я не хочу оставаться самим собой -
 в этом есть дебелая какая-то косность -
пусть он в кафе будет счастлив сейчас с тобой,
пусть я в яме… но в сердце открытый космос!
И я верю, что в самом конце пути
мы на постели проснёмся и ты рассмеёшься звонко,
и на все вопросы скажешь: «Прости,
давай родим ещё одного ребёнка».
 


               3

               
Бритвой по сердцу
все эти разговоры
о том, что герой не болтается в облаках!
Может, мне бросить стихи и полезть на снежные горы,
а после по рекам кипящим сплавиться на плотах?
Суп из консервов хлебать, ночевать в палатках
в компании бородачей…
под наркозом луны
видеть тебя во сне и от мысли сладкой
утром смотреть на топорщиеся штаны…
где муравей ползёт по камуфляжу, блестя на солнце,
тащит соломинку, чтобы зачать шалаш.
Когда еще в лёгких будет города пыльный стронций,
когда ещё ты возьмёшь и дашь!

Жены тоскуют.
Одна тихо плачет в кресле.
Другая -  в кафе, в театр, но всё не то и не те…
А третья тянет виски и слушает Элвиса Пресли.
Дуры!
Родили бы лучше  – хоть от соседа - детей!

Как они любят мужчин этих сильных, изысканно грубых,
плоть превративших в мрамор статуй и вернувшихся в дом,
а после - статьи в журналах, пиар, выступленья в клубах
и даже по телеку с Конюховым вдвоём!
С этим понятно, что он и без б великий -
Как Емельяненко, или Гаспаров там...
а остальные?
Впрочем,горные пики
покорять не всем господам.

 
Дальше звездун думает: «Надо с ней бы
встретится между делом по самое небалуй»
и ты, запрокинув голову, сияя глазами неба –
вся потянувшаяся на поцелуй.

Только пойми, и я персонаж не плоский,
мир променявший на полный иллюзий стакан!
Как бы хотелось закончить по-гумилевски
этот с тобой и с жизнью крутой роман.


                4

               
Вспомни, в ноябрьский вечер
исчезла под снегом дорога...
под мегаступней метели некуда было деться,
и ты влетела  блуждающей звездочкой  одинокой
в берлогу моего сердца.

Я ведь болен тогда был душой и телом,
сох как подрубленный кедр на корню –
ведьмы-судьбы коварство!
Круг на полу в квартире очерчивал мелом,
и в этом кругу пил коньяк, как лекарство.

Ты ведь тоже тогда почти умирала,
тихо подсвеченная изнутри
голубоватым светом -
смерть ткала белоснежное покрывало…
надо же было столкнуться певице с поэтом!
В городе, где замело все пути и входы,
где залепили окна плевками тучи,
где только черный лед на краю свободы,
два одиночества стиснул в объятьях случай.

Чувств электричество в ребрах –
и тает кошмар вчерашний,
как на ладони снежинка, что не имеет веса…
Ночью в готической водонапорной башне
два существа обвенчались:
слегка чудище и почти принцесса.

Время пересекая, разное повсеместно,
мы вышли из тьмы оснеженной в область садов и солнца -
преображёнными – женихом и невестой,
и на стихов соцветия песня живая льётся!
Это наш мир волшебный
и пусть за окнами вьюга
вновь заметает город, следы прохожих...
ангелы, может, толкнули нас друг на друга,
раз друг от друга  мы глаз оторвать не можем?

Сколько мы вместе – не сосчитать по пальцам
эту земную вечность…
Возьмём бокалы
и пригубим вино, а закончим танцем.
Рви моё сердце - вот твой цветочек алый!


                5


Милая, девочка,
выслушай, погоди!
Мы не стареем, мы просто становимся взрослыми.
Я, как моллюск упрямый, верю, что впереди
путь наш усыпан будет цветами и звёздами.
Песня твоя – яшма, алмаз, нефрит.
Так мой отец-ювелир сказал бы, а мы с ним схожи.
Дух сумасшедшего она разумом озарит,
и сухаря учёного сердце
впитает безумье божье.

Милая, девочка,
помнишь, как мы потеряли дом,
вытряхнул нас из себя гордый северный город
в смутный простор России:
живите рабским трудом
и постигайте, как приземляет голод.
Годы скитаний!
О, ужас, стирала ты мне носки,
молча посуду мыла, судьбы разгребая рутину.
а я лез на стены от бьющей под дых тоски -
точно паук, и плел там слов паутину.

Но появлялись дети – один за другим –
как херувимчики в нашем быту унылом,
А теперь посмотри, каким мы огнём горим
радугой светимся…
Просто нам стало по силам
сбросить липучую тьму с непокорённых душ,
в стильный костюм и платье одеться и выйти в люди.
Пой моя девочка, я тебе больше, чем муж –
брат и любовник в жизненной амплитуде.
Ты ведь певунья, каких может раз в сто лет
рожает земля, как я люблю твой голос,
как я люблю, люблю глаз океанский цвет…
- Эй, Мефистофель! Будет нам слава?
- Скоро-с!


          6

Видишь, я здесь.
И чайная роза при мне.
Как магнитична ты в этом ампирском платье
при этой ломящейся в окна немыслимо желтой луне -
чтобы валяться на нашей пустой кровати.

Что ещё обсуждать?
У нас же всё для детей!
Долг – он превыше счастья скажет любой психолог,
даже для кобелей с галстуками и перевенчанных бл...ей!
Прости, что как пьяный ёжик сегодня печально колок.

Смотри, как падает роза в мёртвую глубь
богемского хрусталя и льется жизни водица,
и пузырьки облепляют стебель, шипы… а чудо близости губ
больше не повторится,
и мы не в силах сказать друг другу: забей, наплюй,
чего не бывает на чёрно-белом свете…
Как ледяной ожог – последний наш поцелуй –
на разные кладбища будут ходить к нам дети.

Зачем я беру тебя за руку и веду за собой
в лунной сомнамбуличности по самому адскому краю?
Стисни в зубах слова, если веришь ещё в любовь,
и не оборачивайся… я тебя заклинаю.