Элегия по прошествию четверти века

Как смена интерьеров и углов, должно быть, скрасят одиночество
дня на два, так и в отсутствии любви присутствие кого - то рядом
не утешает, как и наличие у памяти полуразрушенного зодчества
не допускает новостроя, что явный признак скопидомства. Но, увы,
сей призрак не разрушишь, нет, бомбометательным снарядом,
верней, - разрушишь, но разрушишь лишь отсеченьем головы.

Тогда, пожалуй, угнетут предположения, поклёпы Нострадамуса
о недалеком будущем. И знать бы, коль впереди удел не весел,
где и когда сошел с тропы или стакан превысил норму градуса,
где клюнул на крапленую колоду, какой алкаш на брудершафт
меня сманил, что, сублимировав позыв и тошнотворность чресел,
не улыбается до срока бугрить кладбищенский ландшафт.

У одноместного дивана, увы, и выбор не велик. На то -  одна причина:
мое рождение. Как следствие сего - уныние, хандра, тоска и т. и д. Тогда
все настороженней оглядываешь почву, карьер, гранит и глину,
и тех друзей, которые выносят... Да - да, у сложенных костей без тени
была одна метаморфоза, ну, а теперь - посторонись, где по дороге без следа
не так - то важно вверх ли, вниз идти, коли везде порог, порог - ступени...

И вот, когда вся жизнь моя работает, как старичок - древострогатель
на сотворенье Буратино, во имя или для изящнейших словес,
(что суть замена некролога) не посягнешь на словоблуд - предатель,
иль не предатель тот, к которому всучили в вину распятие Иисуса,
коль у судьбы или у Бога всегда есть закавыка и личный интерес
в твоем сценарии, что, может, и не нравится, но это дело вкуса.

И, право дело, не грешно ль своими планами на день грядущий
смешить Творца. Да и навряд ли с чувством юмора Его поспоришь,
того припоминая, кто натворил таких делов не на земле, но в кущах
(известно, райских), что и поныне разгребать - не разгребешь, где он
как только обзывать не обзывал: "Всевышний, избавитель, кореш..."-
того, кого является подобием, за что с женой и вышел вон...

И в этом нет фактической ошибки, коль Библия не каждому святыня,
что развенчать святые толки в пользу мифа теперь не грех. И, как Сатурн,
съедаю дни свои не пережёвывая. В прямой кишке уже маячит имя
мое, фамилия и отчество. И принимая всякого себя за мелку вошь,
что не потянет ни античного формата, ни Галатеи, ни высоты котурн,
пойму, что не Ацис - простак, а просто Полифем достаточно хорош...

А посему, коли другая половина пустует у распятия, то и в копейке
отыщешь пару изумрудов. Бывает и похуже, что с четырех сторон
поразглядишь в себе предмет, обмеряешь его не глазом, но линейкой,
а он не то, чтоб кривобок, но опирается на то, что глубоко внутри;
законов геометрии не ведая сродясь иль притяжения закона, он
в сложенье два на два - четыре предпочитает выход - три...

Жизнь коротка. И мне, кому и жизнь - не жизнь, а потому - длинна,
весь этот приговор, что следствие каких - ни будь воды и хлеба,
ни что иное, как топтание на месте. И положенье тела, где и спина
к спине - не вертикаль - обуза; но и спина к земле, пусть не борьбы-
всё же не признак лени, а спокойствия, в котором есть обзор на небо,-
последние пристанище в астрологическом - судьба, судьбе, судьбы...

Актёрик трижды топнет ножкой, и с этим роль его завершена;
как и Пасифия заменит номер телефона, и с этим обратится в то,
о чем (о ком) не пишут, но буравят. Теперь на то Быку (была жена),
и дела нет, коль день последний догорает в лучах ее палящего огнива,               
пока его храбрится безымянный. И удаляется фигура черного пальто
туда, где перспектива ужасающа, но ужасающе - красива...

Но привстанешь (что бывает), и по сусекам поскребешь, и явится малец
на свет, как "Здравствуй, Колобок! Катись теперь иной дорогой, круглик".
Его процеженное эхо в "Уа, уа!" хоть и начало, но и, глядишь, конец
у лисьего хвоста, увы, не за горами,- и там, где троеточье есть объем,
(подобье треугольника), там многоточье есть постскриптум, ноль, бублик,
дыра, ничто, где койка - место одному, а надо б лечь вдвоем...

но "Королева бреется!". И тот не мифотворец, кто уж не верует в свое
предназначенье. А надо б веровать хотя бы в доброго соседа,
чтобы со смертию своей оставить в памяти кого - то быльё, а не белье,
а, может, и того почище - память. Но тот, кто сдержаннее в чувствах стал,
давно довольствуется тем, что не доедено в столовой в среду,
что станет в пятницу за здравьем, а в воскресение - покой - финал.

И надо должную хвалу отдать последнему в ее разнообразии,
коли рождение всегда в пределах матери, а к смерти можно подоспеть
в каком - ни будь трамвае, на дне колодца, на стыке линии Европа - Азия,
в полете вдоль земли, и в поперек земли падении, но чаще от щипцов
или (не знаю) скальпеля хирурга, где как - бы ты и выношен на треть,
но послесловием прослыл в вариативности двенадцати отцов...

И где лекарство не излечит, там и протез сойдет за костылец!
И злоупотребляя бесконечными "увы", "но", кавычками и скобками,
не извиняюсь я, да, и не повод это к отступлению, покуда наш Отец
поддержит голос мой, доколь в себе я не убил раба. Жаль, в выкрике моем
бурлит какое - то игристое, но десять этих бутылей, затыканные пробками,
откупорим каким - ни будь окаром и по бокалам все же разольем...

И когда поймут все люди, кто правит звездами, да, и самой планетой,
тогда, глядишь, и мир воистину иссякнет, и Сфинкс потянет лыбу,
тогда все в раз изменятся, как мебели иной не снилось: они умрут! И это
единственная месть, суть наказание, за тягу к знанию и змиевой подлянке,
что сокол сбросит оперенье, и Прометей вздохнет и раскурочит глыбу,
и в Колизей вернутся с пленными не амазонки - сабинянки.

2014