Пьеса Двое на качелях

Пьеса «Двое на качелях» У. Гибсона появилась на московской сцене в начале 60-х годов ХХ века. И не только на московской. В поздние советские годы вместе с названиями «Три сестры», «Вишневый сад», «Горе от ума» и проч. я обязательно видел на афише почти любого театра эту строчку – «Двое на качелях».
Про себя я недоумевал: почему этот американский автор встал рядом с Горьким и Чеховым? Про что эта пьеса? Про то, как«вАмерике негров вешают»? Про трудную жизнь рабочего класса? Про борьбу за мир во всем мире?
Прошли десятки лет, и вот мне выпала возможность это выяснить. И оказалось, сюжет таков: два молодых человека случайно встречаются в большом городе. Влюбляются. Пытаются жить вместе. Расходятся. Вот, собственно, и все.
Галина Волчек вернулась к этой пьесе через, страшно сказать, пятьдесят лет. Полвека!
Ну для сравнения: это, например, такая же временная разница, как между наполеоновскими войнами и написанием «Войны и мира».
Прошла не то чтобы эпоха – эпохи! Несколько эпох! Эволюционный путь, проделанный за эти пятьдесят лет человечеством, не просто велик, он чудовищно велик – от первого космонавта к интернету и полету на Марс, от холодной войны… к новой холодной войне.
И вот тут я немного запнулся.
А что, подумал я, собственно произошло за эти пятьдесят лет? Ну да, промелькнула оттепель, но в 90-е годы наступила вторая, а сейчас мы с нетерпением ждем третью (дождемся ли?). Ну да, рухнул коммунизм, обвалился советский политический режим, но потом он опять, на мягких лапах, стал возвращаться. Да, в нашей стране появились капиталисты, но чем-то они ужасно напоминают мне, с одной стороны, теневиков, директоров всяких рынков и ресторанов, а с другой – секретарей обкомов и советских академиков. Конечно, появился интернет, тут возразить нечего. Но ведь и тогда, в 60-е, в нашу жизнь вошло некое чудо техники, которое, как ожидалось, перевернет отношения между людьми, и мир человеческого общения рухнет в небытие (речь идет всего лишь о телевизоре).
С телевизором смирились далеко не сразу, так же как и сейчас далеко не сразу смиряются с интернетом. Да что там телевизор, писали в те годы и о том, что общение по телефону убьет дружбу и любовь. Вот гадом буду, простой стационарный телефон тоже объявляли врагом человечества (именно в 60-е он постепенно начал входить в каждую квартиру).
Одним словом, эти пятьдесят лет прошли как будто бы даром. Все вернулось, только немного в другом обличье. Человечество словно застыло в своем развитии – я бы сказал, ложном развитии, желеобразном, тяжелом никуда-движении.
Эта застылость, омертвелость, рыхлость развития современной материальной, политической, социальной культуры ощущается нами, пожалуй, неясно, нечетко, стереотипы «бурного технического прогресса» еще дают себя знать.
Но есть гораздо более важный вопрос: а как за эти полвека развивался сам человек?
Выйдя в тот вечер из театра «Современник», я признался себе в том, что спектакль именно об этом. О том, что случилось с мужчинами и женщинами за прошедшие пятьдесят лет.
Не сразу, конечно, проступает эта тема в отношениях Гитель и Джерри (Кирилл Сафонов и Чулпан Хаматова). Сначала понимаешь совсем другое – за что зритель так любил эту пьесу в далекие 60-е. Это было такое окно, только не в Париж, а в Нью-Йорк, окно, за которым виднелись «каменные джунгли Америки» с их «бутылками за шестьдесят пять центов», холодильными камерами типа ледник, которые раздают бесплатно, с английской речью по радио. Как, наверное, тогда звучали все эти недоступные уму фразы: «Этот матрац я купила за шестьдесят пять долларов» или вот этот гениальный диалог:
«Джерри. Чем же это объяснить – вы старомодны или невежественны?
Гитель. Ну, это дела не меняет.
Джерри. Как сказать. От этого зависит, например, допью ли я молоко и уйду или останусь у вас ночевать (искоса смотрит на Гитель)».
Та отвечает ему спокойным взглядом. Оба откровенно глядят друг на друга.
Я спрашивал у своих друзей, которые смотрели «Двое на качелях» в те давние годы: почему же была выбрана именно эта пьеса, почему ее не запрещали, а вернее, почему разрешали ставить? Мне ответили: потому что это была пьеса об одиночестве человека в буржуазном мегаполисе.
От нас это было так далеко, так недоступно, у нас была совсем другая проблема – куда деваться от коллектива, как в нем не раствориться, не дать поглотить себя огромному всеобъемлющему целому, как выделиться из него, как отстоять, заслужить свое одиночество…
А в этом страшном буржуазном одиночестве «в большом городе» было так много неизвестного обаяния! Герои вроде бы были бедны, как церковные мыши, но, когда они говорили про «бутылку за шестьдесят пять центов», нам казалось, что они настоящие Крезы, и вино «из китайской лавочки» со скидкой представлялось каким-то волшебным, целебным, и теплое молоко было совсем не такое, как у нас, и бедность их была яркой, игрушечной – все эти наряды, шляпы, туфли, костюмы, и даже эта язва желудка казалась не такой, как у наших женщин, тоже красивой…
Сквозь незнакомую жизнь ярко проступал образ незнакомого счастья и незнакомых отношений.
Вот что важно было в этой пьесе тогда, и вот что совершенно неважно сейчас.
Нет больше высокой поэзии у словосочетания «45-я авеню» или «я родился в штате Невада».
Планета стала действительно меньше. Она как-то сжалась. И то, что бедность, несчастье, болезнь, горе всегда и везде одинаковы, тоже стало как-то яснее.
Утрачена почва для двойного зрения, двойного слуха советского человека эпохи развитого социализма, когда зритель жадно искал приметы чужой незнакомой жизни. Радужная оболочка развеялась, и мы увидели героев – другими.
Режиссура Волчек смогла передать этот удивительный эффект – мы смотрим на героев одновременно как бы с двух точек: оттуда, из роскошных, молодых, ярких 60-х, когда все в новинку, и эта любовная драма тоже, и отсюда, из наших лет, когда они становятся скучны, теряют всякую привлекательность.
В особенности он, нью-йоркский адвокат Джерри, уехавший в «город желтого дьявола» по причине разбитого сердца и пытающийся угробить свою жизнь. Наверняка когда-то он поражал сложностью, неоднозначностью характера, своим изысканным мужским шармом, ускользающим обаянием и нежностью, которая прячется под странной оболочкой.
Увы, за минувшие пятьдесят лет удивительный Джерри из пьесы У. Гибсона «Двое на качелях» превратился в стандартного, тупого, унылого мужика.
Его разбитое сердце не трогает. Его бесконечные сопли и нытье вызывают отвращение. Его пафос заставляет содрогнуться.
В этом нет вины Кирилла Сафонова. Сам по себе артист Сафонов – вполне интересный, своеобразный человеческий тип. Но в том рисунке, который предложил ему театр, ничего другого не остается, кроме как говорить страшную правду. Антропологическую правду.
Мужчина в этой коллизии более не интересен. Да и интересен ли он вообще?
Сейчас мы видим, как разительно и бесповоротно поменялся облик современных мужчин. Как в человеке, которому все доступно, исчезает магия. Как в человеке, который воспринимает смерть, войну, трупы как игру, как способ самовыражения, исчезает ум. Как в человеке, который пытается соответствовать навязанным стандартам сексуального поведения, исчезает пол. Я уж не говорю о таких простых вещах, как умение воспринимать сложную информацию и разбираться в сложных системах, – современный мир лишил мужчину этой привилегии и этой возможности.
Я поражен тем, как Волчек смогла почувствовать эти тонкие вещи. Измельчание и омертвение самой человеческой природы, самого человеческого существа, его развитие вспять, в обратную сторону никем еще не описано, не узнано, не определено.
За полвека после первых постановок пьесы Гибсона Волчек пришла к простому выводу: у такого типажа, как Гитель, героиня Чулпан Хаматовой, у женщины, которая щедро отдает себя другим, нет никакой перспективы, нет надежды встретить равного себе среди мужчин.
Но можно ли сегодня плакать над ее Гитель? Можно ли рыдать, глядя, как она отдает свою жизнь человеку, который предает, не ценит, расщепляет на куски? Который ее попросту не стоит?
Не берусь утверждать, но мне кажется, что когда-то, пятьдесят лет назад, все было совсем не так. Конечно, и тогда Гитель, неудачница и несостоявшаяся танцовщица, слишком легко отдающая свое сердце мужчинам, была ярче и глубже Джерри, и справедливей, и тоньше его, и тогда она была человеком по-настоящему страдающим, человеком по-настоящему чистым, несмотря на окружающую ее пошлость.
На мой взгляд, Чулпан Хаматовой, женщине современной и жесткой, непросто дался образ слишком щедрой неудачницы, слишком тонкой души. Психически, физиологически она к этому образу еще близка, ментально, антропологически – уже нет. Все ведь «сама, сама, сама», как говорил герой Никиты Михалкова в фильме «Вокзал для двоих».
Тема одиночества вернулась, но уже на другом витке. Это какое-то странное и страшное одиночество пола. Одиночество видовое.
Антропология, как оказалось, довольно неприятная наука, особенно когда за нее берется театр.
*
журнале:
«Октябрь» 2015, №4
 Борис МИНАЕВ