Грустна ли наша Россия?

Сложилось так, что когда пришла «Литературная Россия» со статьёй Ильи Кириллова о произведениях Валентина Распутина (№8 от 6.03.2015), я как раз перечитывала повесть  Распутина «Последний срок». Заглянув в статью Кириллова, прежде всего,  догадалась, что повесть прочитана автором  довольно давно, иначе не возникла бы такая путаница с именами:
«В «Последнем сроке» прибыли к умирающей старухе Анне её наследники и наследницы. Снуёт туда-сюда глупая вертлявая Надька, девочка-подросток, внучка старухи. Уединились в бане и пьют сыновья, то ли поминают заранее, то ли от нечего делать. Охает и ахает робкая плаксивая Антонина, старшая дочь старухи. Младшая, Люся, полная снобизма, ничем не оправданного, брезгливо поучает всех, включая умирающую мать».

Но путаница, конечно, не самое главное, и не она подвигла меня сесть за перо. Поразила оценка повести в статье, особенно слова: «Но видно в повести, как на ладони, низкое качество «человеческого материала». Ясно, что сопротивления он не выдержит, чуть подуют коварные ветры. Какие последствия ждали этих людей через полтора-два десятка лет, в конце восьмидесятых и девяностые, легко догадаться. Какими последствиями обернулись для страны их беспечность, их недомыслие и низкий моральный стиль, мы знаем доподлинно».

Приговор подписан, но подписан он посторонним. Автор статьи смотрит на героев повести отстранённо, суждения его слишком резки и однозначны: «…нет, кажется, у Распутина произведения, которое бы оставляло столь горькое впечатление, – по иным причинам.
Над страницами книги, точнее, над её героями хочется повторить: «Боже, как грустна наша Россия!» Кое в чём напоминает «Последний срок» позднюю чеховскую прозу. Мир, который скоро исчезнет и который уже несёт в себе нежизнеспособность».

… Читаю повесть и не могу смотреть на героев её со стороны. Вот Нинка, маленькая внучка старухи. Может быть, и глупая, и вертлявая, хотя, на мой взгляд, обычный ребёнок – не подросток. Любопытна, непосредственна: просит конфет у взрослых, интересуется зеркальцем, которое при ней приставляли взрослые к губам умирающей, вертит его в руках, даже сама пытается сунуть его к бабушкиному рту, за что и получает шлепок отца, и ревёт после этого нещадно. Как все дети, Нинка часто лезет, куда её не просят, и невольно становится участником разных событий, происходящих в доме.
Пусть и не является она образцово-показательным ребёнком, но Анна называет её своей «холёсенькой», минуты, когда внучка прибегает к ней, считает «радостью, которая ей выпадала в жизни».
Старый да малый… Именно Нинка, когда дети умирающей старухи разъезжаются, торопясь по своим делам и не обращая внимания на просьбы матери задержаться ещё на день, протягивает бабушке самое дорогое, что у неё есть, - конфету. А про уезжающих, жалея старуху,  говорит: «Они нехорошие». Глупая? Может быть. Но не бессердечная…

Сыновья, пьющие в бане… Михаил, с которым живёт мать. Илья, проживший на севере десять лет, а теперь живущий в городе. Оба они одинаково растеряны сперва: «Братья понимали, что  сейчас всё главное для них состоит в том, чтобы ждать, но и ждать тоже можно по-разному, и они исподволь уже начинали тревожиться, так ли ждут, как надо, не теряют ли даром время…Всегда у них была работа, а тут вдруг её не стало, потому что перед бедой, которая заступила за порог, справлять постороннюю работу считалось нехорошо, а от самой беды никакого дела больше не шло».
Вот от этой растерянности они и уединились в бане, и пьют, и пытаются не думать о смерти. Но Михаил устроен несколько иначе, чем Илья: и от водки ему тяжело, и не может он не думать о происходящем: «Ведь знали, что вечно жить не будет, что близко уж. Вроде привыкнуть должны, а не по себе. … Не маленькие, а одни; скажем, от нашей матери давно уж никакого толку, а считалось, первая её очередь, потом наша. Вроде загораживала нас, можно было не бояться. А теперь живи и думай».
И если Илья откликается на эти слова: «А зачем об этом думать?», то Михаил так легко отталкивать от себя тяжёлые мысли не может.

Иным, наверное, был когда-то и Илья. Не случайно старуха смотрит на него и узнать не может: «Рядом с голой головой его лицо казалось неправдашним, нарисованным, будто свое Илья продал или проиграл в карты чужому человеку. И весь он изменился, стал суетливей, бойчей, хотя по годам пора бы уж ему и остудиться – видно, то место, где он жил, этому далеко не родня и Илья никак не может от него опомниться.
…Она искала в нем своего Илью, которого родила, выходила и держала в памяти, и то находила его в теперешнем, то опять теряла. Он был, но далеко. Столько нового мяса наросло на нем, столько всяких людей без нее ходило с ним рядом, что она верила и не верила, что это он, будто ее Илью, как малую рыбешку, заглотила рыбина побольше да порасторопней, и теперь они живут в одном теле. Позови его, и он, может статься, сразу не откликнется, будет вертеть головой, его зовут или не его; и кто зовет, откуда. Старуха верила, что там, куда он уехал, лучше ему не стало. Жил бы да жил в деревне…»
Не нашёл своего истинного места в жизни Илья, оттого и боек, и суетлив, и смеётся не к месту, а мысли горькие научился прогонять – иначе как же жить дальше?

Михаил, в отличие от брата, находится на своём месте, поэтому и мается больше других, и срывается чаще. И как срывается!  «– А что?! – Михаил вдруг вскипел. – А что – может, кто-нибудь из вас заберет ее к себе?! Мать нашу – может, кто-нибудь заберет ее, а? Давайте. Забирайте. Корову отдам тому, кто заберет. Ну? – Он протянул руку, показывая на старуху, и зло, едко засмеялся. – Что же вы? Корову отдаю. Кто из вас больше всех любит мать? Забирайте. Что вы раздумываете? Я негодяй, а вы тут все хорошие. Ну, кто из вас лучше всех?»

Казалось бы, вот он – тот самый человеческий материал низкого качества. Но стоит вспомнить, что срывается Михаил, когда мать на него тоску по любимой Таньчоре, так и не приехавшей к ней, выплёскивает. Взял он на себя Таньчорину вину, видя, как мать её ждёт, а от той ни слуха ни духа: «Не приедет ваша Таньчора, и нечего ее ждать. Я ей телеграмму отбил, чтоб не приезжала».  Неправду сказал, но даже слушая затем несправедливые слова матери: «Ты нарочно это сделал, я знаю. Нарочно захотел мне досадить. Хошь перед смертью, да досадю, не отпущу со спокоем. От и завернул Таньчору, чтоб ишо поиздеваться надо мной», - срывается на крик, но в обмане своем матери не сознаётся. Жалеет…  Кричит «забирайте», а жалеет больше всего. В крике этом ещё и каждому точную оценку даёт. Терпел-терпел поучения Люси, суетливость Ильи, охи-ахи Варвары, терпел, как должно хозяину дома,  куда гости понаехали, и перетерпел бы, если б не обидные материнские слова. Вот и выдал им сгоряча всю правду-матку:
«– Значит, никто не желает? – Михаил крутанулся на месте и еще раз обвел всех сумасшедшими глазами. – Никто. И корова никому не нужна. Тогда, может, без коровы? Тоже нет. Ясно. – Он набрал в легкие воздуха и прошипел: – Тогда идите вы все от меня, знаете куда… И не говорите мне, что я такой да сякой, не лайте на меня. А ты, мать, ложись и спи. Ложись, где лежала. Они так тебя больше любят, когда ты здесь лежишь. Понимать надо».

Тошно и обидно ему не только от слов матери, пуще всего за неё обидно. Понимает он, что Люся, пеняющая им с женой на плохой уход за матерью, сама не то, что к себе её забрать – ухаживать какое-то время за ней не возьмётся. И ни у Ильи, ни у Варвары места матери не найдётся. А Таньчора не только не приехала, но и слова не нашла, чтобы о матери хотя бы справиться.
Ближе всех к матери Михаил, оттого и обижается за родное. И мать это, в общем-то, понимает: «– Ты, Люся, помирись с Михаилом, – вдруг попросила старуха. – Помирись. Не надо вам меж собой ругаться. Это я виноватая: накинулась на его. А он не стерпел, его обида взяла. Он тепери сам переживает».

Но сам Михаил себя судит. И на прощанье выпить с Ильёй не случайно отказывается. Тут и новая обида на родственников, лихорадочно собирающихся уезжать, как только матери стало чуть легче. Но не только обида, но и отчуждение от них, и боязнь сказать ещё что-нибудь сгоряча им напоследок.
Судит и прощения у матери просит, и утешает её, как умеет: «– Ничего, мать, – после долгого молчания сказал он и вздохнул. – Ничего. Переживем. Как жили, так и жить будем. Ты не сердись на меня. Я, конечно, плохой тебе сын, но уж какой есть. Переделываться теперь поздно. Лежи, мать, и не думай. Дурак я. Ох, какой я дурак! – простонал он и поднялся».

Рядом с Михаилом  Надя, его жена. Почти незаметна она в доме, но дом её руками держится, поэтому и смущается, если что-то недоглядела.  И за горячие слова мужа тут же прощения просит: «– Не слушайте его, не слушайте! – кричала Надя. – Не верьте ему». И мужа пытается образумить: «– Перестань сейчас же, перестань! Не позорь нас. Уйди!»
Нас… Не ощущает она себя отдельно от мужа. Поэтому, наверное, и не слышим мы от Анны, её свекрови, ни одного худого слова о невестке. Надя, Надежда. Думается, не зря имя это её дано Распутиным. Надежда на то, что семья и мир в ней, уклад русской жизни сохранится.
 
В семье Варвары, например, нет мира, там всё неладно. И, думая о старшей дочери,  мать «…едва приметно кивнула… и вздохнула; кивнула – словно благословила Варвару на спокойную старость, единственное счастье, которое ей еще могло достаться, а вздохнула – потому что знала: нет, не достанется, нечего и думать». Нет у Варвары ни материнского ума, ни умения прилепиться к мужу и семье, вот и нет счастья, только охи да слёзы, вечные нехватки да боязнь. А всё-таки именно Варвару старуха просит оплакать её, как должно, и пытается научить этому искусству. Может, и успеет ещё вернуться и оплакать – ближе всех живёт, чаще бывает. Может, хоть это для матери сделает. Может, тогда и что-то стронется в её жизни, как бывает, когда человек делает то, что должно…

В семье Ильи тоже лада мало. Даже до деревни слухи об этом доходят. Может, потому и весел до беспамятства Илья, вырвавшийся от жены на волю. Пусть и ненадолго. Вскоре вернётся под тот же каблук. Не подлаживается к нему жена – его принуждает жить так, как надо ей. Мал, мелок кажется Илья по сравнению с Михаилом. Но и тут есть надежда. Она живёт в воспоминании матери о давнем отъезде сына: «Она перекрестила его, и он принял ее благословение, не отказал, она хорошо помнит, что он не просто вытерпел его, жалея мать, а принял, согласился, это было у него в глазах, которые дрогнули и на миг засветились надеждой. И старухе сразу стало спокойней за него». С ним материнское благословение, может, и найдёт своё место в жизни ещё.

У Люси нет детей, да и вся она чужая. «…она городская вся, с ног до головы, она и родилась-то от старухи, а не от какой-нибудь городской, наверно, по ошибке». Оторвавшись от матери когда-то с болью, со слезами, Люся стала иной. Мать не может понять её теперешней жизни. Былую свою жизнь Люся забыла. Оказавшись у матери, она неожиданно начинает вспоминать прошлое. Родные места будят в ней забытые чувства, мысли, страхи. Оказывается, она здесь когда-то даже работала и об этом тоже забыла, словно открестилась от былого. Но и сейчас, вспомнив и испытав стыд, оттого что так много она забыла, Люся тут же снова бежит от прошлого: «Я буду приезжать сюда», – перед кем-то для чего-то оправдываясь и кому-то обещая, подумала она, но уже знала, что не приедет, всё сделает для того, чтобы не приехать».
Вот она-то, говорящая родным нудные правильные слова, точно надежды на возрождение не имеет… Оттого она и кажется старухе чужой. Нет в Люсе ни умения сострадать, ни умения прощать. Как сложилась её семейная жизнь, не сказано, но и так понятно, что любви в её доме места нет.

Судит ли Распутин своих героев? Нет, для него они не низкосортный человеческий материал, а просто люди с их бедами, болями, радостями. Редко кому удаётся прошагать всю дорогу, ни разу не споткнувшись…
Оставляет ли книга горькое впечатление? Для меня нет, потому что жива семья Михаила, есть опора матери, дому, России. Разве совсем исчез этот мир?..


Рецензии
На это произведение написано 18 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.