О коне вороном

Полнолунная ночь. Аромат яблонь сада.
Соловьи не дают в дом вернуться назад,
а луна, побывав в дымке туч как в засаде,
серебро выливает сквозь сито на сад.

Журавля и бадьи нет давно у колодца.
Как достать для коня мне ведёрко воды?
Словом резким боюсь невзначай уколоться:
оборвётся тесьма — не уйти от беды.

Не удастся тогда напоить вороного.
Есть в колодце вода, но не будет ведра.
Через пот потерял влаги конь очень много,
воду ведрами пить он готов до утра.

Вороной — не рысак, а колхозная кляча.
Рана есть на плече — был изьян в хомуте.
День потел в борозде, но под вечер удача —
вдоволь травки поел, воду пьёт в темноте.

Что коню соловьи и черёмуха в белом?
Отдаёт предпочтение лошадь овсу.
У гривастых в селе доля горькая в целом.
Адский труд лошадей, знаю я — не абсурд.

Конь, поймав мою мысль, ободрился немного
и заржал над ведром у колодца с луной:
«Я гулял сосунком в стаде с матерью строгой
В час, когда закусить волки вздумали мной.

От клыкастых рванул без оглядки я через
ров с травой, где заржал вороной жеребец.
На волков он скакал, размозжил самке череп,
может быть, это был мой законный отец.

К сожаленью, колхоз не ведёт родословной.
Только конюх кнутом без конца поучал.
Значусь в списке коней, очевидно, условно,
чтобы конюх мой корм для себя получал.

Не встречал я давно жеребца вороного.
Другу парень сболтнул, что он стал колбасой.
Оседало обид в моей памяти много,
но одну навсегда унесу я с собой.

Как я стал стригуном, потянуло к кобыле,
но мечту схоронил по весне злой ветврач.
Помню — пасмурный день, не забыл как то было
повалили меня и отрезал палач...

Я ему раздробил бы копытами череп,
но смотался “хирург” неизвестно куда.
От тепла и от мух завелись в ране черви.
Стал карболку вводить санитар мне туда.

Так горело нутро — на дыбы становился,
но настойчив в делах был простак-санитар.
Над святой простотой ухмылялся и злился,
только счёты сводить с этим хлопцем не стал.

Пролетели недели, успокоились раны,
стали мне примерять то седло, то хомут.
Раз надели седло, сел мужик очень рьяный.
Я смахнул седока, думал — люди поймут.

На поля ускакал, где овёс колосился
и зелёная свёкла с сорняками росла.
На людей и седло я законно косился.
В табуне стригунов не почуял родства.

Погулял пару дней по степи и на поле,
а на третий седок на гнедом подоспел,
заарканил, и я оказался в неволе,
навсегда получив этот рабский удел.

На людей становился безмерно озлоблен.
Моя память полна и обид, и примет.
Воз с зерном уронил, бил на части оглобли,
но обидней всего — сбруи собственной нет.

Восемь лет груз везу и в работе потею,
небо глухо ко мне, видно, плохо молил.
Не дай бог, надорвусь или вдруг заболею —
в заготовку сдадут, как всех предков моих»...

Месяц пост покидал, на востоке светало.
Петухи на заре продолжали кричать.
Вороной приумолк, глянул в небо устало
и губами коснулся моего вдруг плеча.

В гриве стал заплетать я короткие косы.
Вздрогнул бедный мой конь — отчего не пойму.
Из больших конских глаз покатились вдруг слёзы,
но ничем уж помочь не сумел я ему.