Про Тоню Ивлеву. К 70-летию Великой Победы

     Тоня Ивлева приехала в Москву в 33-ем из простого заводского посёлка, что на Брянщине. Девушка она была крепко сбитая, краснощёкая, не чуралась никакой работы. Вот и устроилась на стройку, да не простую, а на закладку улицы Горького, центральной в столице. Дома остались мама с крестьянским хозяйством да младшая сестра Шура, школьница.
     С Николаем Калинкиным, взрослым (родился в конце века), имевшим уже опыт в строительном прорабском деле, познакомилась на работе. В двадцать лет всё кажется по плечу, преодолимо, никакие жизненные трудности не пугают. Поселились они с Николаем в деревянном бараке на Красной Пресне. Тот рабочий район все любовно называли Шепилиха.  «Где живёшь?» - «В Шепилихе». И всё было сразу понятно.
    Быстро бежало время. В 35-ом родился сынок Боря, в 36-ом – Галочка, погодки. Тогда было неспокойно, но люди всё равно влюблялись, обзаводились семьями, рожали детей, с надеждой ждали, а вдруг обойдется. И вот – война. Хоть и думали про неё, а она грянула негаданно посреди начинающегося тёплого лета.
     Николая призвали сразу. Ещё в июне Тоня решила отправить детей к матери, на Брянщину. Считала, фашиста быстро остановят, не доберётся он туда. Разве могла она подумать, что посылает детей на верную погибель? Посадила их обоих в поезд  и поехали. Под Вязьмой остановились, уже были разрушены бомбёжками рельсы. Но до посёлка всё-таки удалось добраться на подводах.
     А в августе пришли на Брянщину немцы. И началось. Борису было только шесть лет, Гале – пять. Взрослое работоспособное население посёлка угнали в Германию, а что делать со стариками и детьми? Люди во все времена разные бывают, старая поговорка права: «В тёмное время особенно становятся видны светлые люди». Кто-то донёс, что тётя Шура, шестнадцатилетняя Тонечкина сестра, ушла в самом начале войны в партизанский отряд, сформированный из старшеклассников. Таких отрядов много было в брянских лесах.  «Шумел сурово брянский лес…» - это про них песню сложили. Фашисты хотели схватить Шуру, нагрянули с обыском в дом, да её не оказалось – только фотография в рамке. Вот по ней и дали очередью из автомата да дом спалили. Остались Галочка и Боря на улице сиротами.
     Всех старых да малых немцы согнали в большой сенной сарай и заперли. Ежедневно их выгоняли на сельхозработы – картошку убирать с поля. Её ни в коем случае нельзя было воровать и тайком съедать. За ребятами строго следили с вышек солдаты, как будто у них самих не было в Германии своих детей.
     Однажды кто-то сделал подкоп и сбежал из сарая. На утренней поверке всех выстроили. Никто не знал, зачем.  «Рассчитайсь на каждого пятого!», -  приказ прозвучал громко и зловеще.  Боря пытался выглянуть из строя и просчитать, какой у него окажется номер. «Давай местами меняться», - строго сказал он Гале.  «Зачем?» - «Не хочу быть пятым», - прозвучало в ответ. Галочка тогда ещё не совсем понимала Борькину хитрость, но это предложение брата тяготило её всю оставшуюся жизнь до самой старости.
     Дети выжили в тот роковой день, а скоро и советские войска выбили фашистов из посёлка. Но слова «пребывал на оккупированной территории» впоследствии пришлось писать везде и всюду, во всех анкетах и опросниках, как будто это была их личная вина, что они, дошколята, в ответе за то, где оказались во время войны.
     Когда немцев прогнали из посёлка, получилось, что никто из оставшихся в живых местных жителей не знает ни Бориса, ни Галю. «Вы чьи будете, кто такие?» - «Мы Калинкины».  «Вроде не было у нас таких, Калинкиных…» «А не Тоньки ли Ивлевой это дети?», - сказал кто-то.  «Ивлевы! Ивлевы! Наши!», - полдеревни Ивлевых-то было.
     Поделили детей две семьи: Люда взяла к себе  жить Бориса, у неё своих двое было, мал-мала, а тётя Поля, шестидесятилетняя бабушка, - Галю. Борька озорной, мальчишка ведь, постоянно прибегал к своей сестрёнке, живущей на другом конце посёлка. Тётя Поля мыла обоих в большом корыте, оттирала как следует, золой из печки, короста и поддавалась. После такой бани отправляла ребят на тёплую лежанку высыхать.
     Брат и сестра не успели пойти в школу до войны, малы ещё были, но первоклассниками им удалось стать лишь после победы в девяти и десятилетнем возрасте. Тётя Поля потихоньку учила ребят азбуке, а потом уж и читать по слогам. Однажды в дом пришла беда – похоронка. И Галя с трудом читала слова извещения, не очень понимая их смысл. И только слёзы приютившей её тёти Поли подсказывали, что письмо – это горе и неизвестная жизнь впереди.
     Вспоминали ли ребята мать? Конечно, да, насколько им хватало детской памяти, которая в ранние годы очень избирательна и урывочна. Где мама? Почему не приезжает? Но «заботы о хлебе насущном» - выражение, которое приобрело истинный, прямой смысл в послеоккупационное время, - относили, словно ветер, все вопросы и придуманные ответы, в сторону будущего, такого призрачного и неясного.
     А Тоня всё это время обивала в Москве пороги официальных учреждений, прося-умоляя выдать ей разрешение на проезд в оккупированную территорию. Но безрезультатно. В начале войны сгорел барак, в котором они жили семьёй. Потом, в 42-ом,  пришла похоронка на мужа. Тоню переселили на Улицу 8 марта в государственное гранитное здание, приспособленное под общежитие. В каждой комнате стояли оставшиеся шкафы, набитые бумагами с подписью и печатью. Учреждение и работников эвакуировали ещё в 41-ом.
     Тоня так и не смогла пробраться из столицы к детям. И только зимой 45-го она приехала на Брянщину, в родной посёлок, с большими кутулями подарков: белой кроличьей шубкой, вязаными шапками и варежками. Целый месяц ребята с матерью жили в посёлке, а потом двинулись домой, в Москву.
     Пока Тоня ездила за детьми, её карточки отоваривала соседка по коммунальной квартире, Женя, честно складывая буханки чёрного хлеба дожидаться. Галя и потом никогда не смогла забыть тот душистый запах, который поразил детей, впервые вошедших в незнакомую им комнату в районе теперешнего метро Аэропорт. Ребята бросились к  буханкам, прижимали их к груди, целовали, как младенцев, и радовались, что живы, что вместе, что скоро победа.
     Тоня в ту пору уже работала на кондитерской фабрике «Красный Октябрь» на прессе. Формовала плитки горького шоколада, но помнила чётко, что – «нельзя». Однако непослушные капли из-под пресса то и дело выскакивали и шлёпались на её старые залатанные тапки. Вот и решила Тоня время от времени эти тапки забирать домой, постирать, подшить, а заодно и счистить твёрдые коричневые капли, засохшие, но такие вкусные и необходимые её детям, перенёсшим столько лишений.
     С сентября 45-го Борис и Галя начали ходить в первый класс. Переростков в ту пору было много. Тоне выдали всего один ордер на пальто для ребят – кому купить? Обыскали все магазины – нет ничего подходящего. Вместо пальто принесли домой стёганое ватное одеяло. Вот радости было! Так и проходили ребята зимой в больших соседских кофтах, надетых одна на другую, да в деревенских валенках.
     По весне  Тоня купила Галочке блестящие коричневые ботиночки, которые было очень жалко носить. Придёт, бывало, Галя в класс, задерёт ногу на парту, любуется, о потом возьмёт да и вытрет ботинок промокашкой из тетрадки. За что и получала часто нагоняй от учительницы. Мальчишки в 45-ом учились отдельно.
    Позже, когда детям уже было по 11-12 лет, Тоня брала их по осени за мелкой мёрзлой картошкой, оставшейся на полях под Москвой. Насобирают полмешка – и обратно на электричку домой. На перроне Тоня сначала скидывала мешок.  А потом уж и детей снимала: железные ступени вагона им самим было преодолеть трудно. Худы больно. Дома Тоня счищала с картошки кожуру, замачивала на ночь, чтобы крахмал осел на дно миски. Сливала несколько раз воду и высушивала белые кристаллы. Потом разводила керосинку, рубила крапиву с лебедой, муки немножко всыпала, крахмал добавляла для вязкости и пекла детям драники. Вот так и жили.
     В том победном мае репродукторы не выключались. Впрочем, они никогда не выключались в военное время, чтобы вовремя оповестить жителей. С утра 9-го мая уже звучали торжественные марши, все радовались и ликовали. Дети бросились гурьбой вместе с соседями по коммуналке, а точнее, со всеми жильцами дома по Улице 8-го марта, на Красную Площадь.
     На этом заканчивается история про Тоню Ивлеву. Особенная она? Да нет, обыкновенная. Кому-то довелось пережить страшное время лихолетья, а кому-то – нет. Кстати, тётя Шура, которая сражалась в партизанском отряде на Брянщине, провоевала всю войну и с победой добралась даже до самого Берлина! Вся грудь – в орденах.
     Прошло много-много лет. Галя и Боря выросли, выучились, обзавелись семьями. Уже выросли и их дети, подрастают внуки. Однажды Галина Николаевна, которая и поведала жизненную историю семьи Ивлевых, взяла в руки «Литературную газету» и увидела там маленькую заметку и детскую фотографию своего мужа, которого более 50-и лет разыскивает его родной дядя. И такие повороты судьбы случаются. Муж Галины Николаевны, Олег, маленьким мальчишкой ехал в июне 41-го в поезде из Гродно со своей  мамой от отца, который служил на границе. Внезапно рано утром началась война, налетели фашистские самолёты, поезд разбомбили. Откуда было знать родственникам отца Олега, (а отец погиб в первый день войны), что можно было спастись в той жуткой круговерти? Дядя Олега несколько раз подавал в розыск: всё искал мальчика с родинкой над левой бровью. Нашёл. Воспитал. Но не своего родного племянника. Когда уже в пожилом возрасте он стал снова разыскивать Олега, то на заметку в газете откликнулись свыше тысячи человек. Вот что такое война.
     Галина Николаевна и её муж прожили долгую счастливую жизнь. Сыграли золотую свадьбу. И Борис жив, тоже живёт с семьёй. А Тоня Ивлева покоится на ничем не приметном  самом обычном московском кладбище. Пусть земля ей будет пухом. И вечная память.