Умирает весна...

Где-то у кого-то внутри умирает [медикаментозная] весна:
В душном хосписе от отчаянного гнева за решетками запретной зоны.
И душа в лихорадке бьется, покрываясь чахоточным инеем, - морозами крепко больна,
а по потухшим коридорам шатаются пониженные разговоры:


Говорят, в коммуналке на седьмом этаже приютилось седьмое небо,
Каждое утро начинает с остывшего крепкого кофе и лунного терпкого табака,
На грязных стеклах вычеркивает из списка сильных и нервно
 кладет забытые жизни в карманы фетрового пиджака…

Выходит поздно в уличные свиты, идя по дороге из бирюзового расколотого кирпича,
Озираясь, ищет глазами, кто сердцем сердит, помечая что-то в блокноте огрызком сломанного карандаша...

Заходит в ближайший бар, заказывает на обычном месте
 запотевшее в стакане виски и дольку лимонного солнца,
Выдыхает, замирает на мгновение, вспоминая: – Как там поется в той песне? –
За тех, кто не нашел звезды из дневного колодца…

После, немного шатаясь, бредет в свою конуру,
вытирая незаметные слезы и натягивая привычную улыбку,
Поворачивает ключи в замках и шепчет себе же в отчаянном бреду:
- Они не прекратят превращать свою жизнь в повседневную пытку…

И кнопками пришпиливает выдранные листы на оконные рамы, где записаны адреса смертельно больных нескончаемой зимой – Ждет, когда наступит следующее утро для себя/для совсем иных, кто ждет его, как ждут обратного билета домой…



Где-то у кого-то внутри умирает [алармистская] весна:
Больные рисуют на белых холстах углем возрожденную черную осень,
через капельницы в выцветшие вены вливается капелью кровь - хроматическая белена,
И на содранных запястьях клеймом выжжено – навечно в ледокольном наркозе…

На жестком матрасе немеют в морозной смерти задыхающиеся слова, -
Зрачки расширяются в объятиях беспросветной лунной звезды...

И кто-то выходит за невзрачную дверь, где расцветает их собственная Зимцерла, –
Седьмое небо стирает [незаметно] ботинками меловые следы…