Благословенный покой

Так и в то утро воскресное, тихо пройдя по безлюдным
    Улицам, Эванджелина вступила во двор богадельни.
    В теплом воздухе благоухали цветы вдоль дорожек;
    И, задержавшись, она набрала самых ярких и пышных,
    Чтоб аромат их и вид обреченным доставили радость.
    По коридорам прохладным, по лестницам шла она молча;
    Звон колокольни как раз доносился от церкви Христовой;
    И мелодичное пение вдруг раздалось над лугами -
    Это шведы запели псалмы в своей церкви в Вайкеко.
    Благословенный покой в этот миг снизошел в ее душу,
    Словно ей кто-то шепнул: "Завершились твои испытанья", -
    И с просветлевшим лицом вошла она в дверь лазарета.
    Там средь расставленных коек бесшумно сновали сиделки,
    Смачивая пересохшие рты, облегчая горячку,
    Мертвым глаза закрывая в молчании и простынями
    Их столовой одевая, лежащих как холмики снега.
    Многие из больных, Эванджелину завидев,
    Приподнимались с усильем, глазами ее провожая, -
    Так заключенный в темнице следит за солнечным бликом.
    Взглядом окинув палату, она увидала, что за ночь
    Смерть прикоснулась ко многим сердцам, исцелив их навеки.
    Несколько лиц; что успели запомниться, - нынче исчезли;
    Чьи-то места пустовали, на чьих-то лежали другие.

       Вдруг, пораженная словно видением страшным,
    Остановилась она, приоткрыв побелевшие губы;
    Дрожь пробежала по телу, и на пол из рук ослабевших
    Выпал букет, и померкло сияние дня пред глазами.
    Громкий вырвался крик из груди ее, - так что больные
    Вздрогнули и приподняли головы с жестких подушек.
    Бледный старик перед нею лежал; поседелые пряди
    Впалые щеки его обрамляли. Но в эту минуту
    В ласковом утреннем свете черты его преобразились,
    Стали ясней и моложе, такими, как были когда-то;
    Часто меняется так выраженье лица перед смертью.
    Алым, горячим огнем цвела на губах лихорадка, -
    Словно жизнь, как библейский еврей, покропила у входа
    Кровью, чтоб ангелы смерти жилище ее миновали.
*
Thus, on a Sabbath morn, through the streets, deserted and silent,
  Wending her quiet way, she entered the door of the almshouse.
  Sweet on the summer air was the odor of flowers in the garden;
  And she paused on her way to gather the fairest among them,
  That the dying once more might rejoice in their fragrance and beauty.
  Then, as she mounted the stairs to the corridors, cooled by the east wind,
  Distant and soft on her ear fell the chimes from the belfry of Christ Church,
  While, intermingled with these, across the meadows were wafted
  Sounds of psalms, that were sung by the Swedes in their church at Wicaco.
  Soft as descending wings fell the calm of the hour on her spirit;
  Something within her said, "At length thy trials are ended";
  And, with light in her looks, she entered the chambers of sickness.
  Noiselessly moved about the assiduous, careful attendants,
  Moistening the feverish lip, and the aching brow, and in silence
  Closing the sightless eyes of the dead, and concealing their faces,
  Where on their pallets they lay, like drifts of snow by the roadside.
  Many a languid head, upraised as Evangeline entered,
  Turned on its pillow of pain to gaze while she passed, for her presence
  Fell on their hearts like a ray of the sun on the walls of a prison.
  And, as she looked around, she saw how Death, the consoler,
  Laying his hand upon many a heart, had healed it forever.
  Many familiar forms had disappeared in the night-time;
  Vacant their places were, or filled already by strangers.
    Suddenly, as if arrested by fear or a feeling of wonder,
  Still she stood, with her colorless lips apart, while a shudder
  Ran through her frame, and, forgotten, the flowerets dropped from her fingers,
  And from her eyes and cheeks the light and bloom of the morning.
  Then there escaped from her lips a cry of such terrible anguish,
  That the dying heard it, and started up from their pillows.
  On the pallet before her was stretched the form of an old man.
  Long, and thin, and gray were the locks that shaded his temples;
  But, as he lay in the morning light, his face for a moment
  Seemed to assume once more the forms of its earlier manhood;
  So are wont to be changed the faces of those who are dying.
  Hot and red on his lips still burned the flush of the fever,
  As if life, like the Hebrew, with blood had besprinkled its portals,
  That the Angel of Death might see the sign, and pass over.