Черная Королева

      ЧЕРНАЯ КОРОЛЕВА

      Мне приснилась негритянка.
      Очень высокая и очень худая, в простеньком летнем халатике, в каких ходили все пионервожатые. Халатик был яркий, цветастый, и даже оторочка на нем была не однотонная, а с узором.
      А вот негритянка была черно-белая. То есть не черная, не белая, а какая-то даже серая, как тот мутноватый экранный цвет, который передает телевидение, когда показывает чернокожих. Я никогда не видел негров ни воочию, ни на картинке – только по телевизору, где они действительно были темно-серые. Не знал, что они на самом деле шоколадно-коричневые, а иногда бывают даже с темно-лиловым отливом.
      Недавно, например, показывали, как в Америке уволили с работы Анджелу Дэвис, потому что, как объяснили, она честная и хорошая, и любит нашу страну. А там кучка негодяев-капиталистов хочет, чтобы все были такими же, как они – негодяями и прохвостами. Анджела тоже была высокая и худая, с несоразмерно пышной, абсолютно круглой шапкой волос, словно черный одуванчик.

      Еще показали бой двух чернокожих боксеров-тяжеловесов Мухаммеда Али и Флойда Паттерсона.
      Бой вызвал у меня невероятное потрясение.
      Во-первых, дрались не три раунда, как у нас положено, а до полной победы или полного изнеможения – хоть двадцать! То есть не просто вышли на ринг и помахали кулаками, чтобы победить по очкам, а сражались всерьез, до нокаута. И постоянно подпрыгивающий, словно танцующий на ринге абсолютный чемпион мира Али, уже понимая, что не может положить сутулого крепыша Флойда, ловко подсек ему бровь, так что его серое лицо залила кровь, которая на экране тоже выглядела серой. И в седьмом раунде Али всё целил кулачищем в эту серую рану, пока у Флойда не заплыл глаз и он не стал вслепую сражаться с призраком. Тогда судья вынужден был прекратить бой.
      Во-вторых, про Мухаммеда Али я уже кое-чего знал, только что прочитав книжку о том, как в детстве с помощью младшего брата Кассиус Клей (так на самом деле звали Али) тренировал в себе будущего чемпиона. Он становился к глухой панельной стенке дома и заставлял брата без остановки швырять в него камни. Так ему приходилось учиться ловко уворачиваться.
      Собственно, кроме честной Анджелы, с невероятным шаром курчавых волос, и чемпиона Али, который даже сквозь маленький туманный экран черно-белого телевизора завидно поблескивал своим ладно скроенным потным богатырским торсом, словно начищенный ваксой сапог, других чернокожих мне видеть не доводилось.

      И вот я встретил живую негритянку. Причем пионервожатую. Не встретил, конечно – она мне приснилась.
      Может быть, она должна была появиться во сне, где стояло жаркое африканское лето, так что глаза нельзя было поднять. Палящее солнце разрослось на весь небосвод и слепило как-то отовсюду, даже справа и слева – никуда не спрячешься. И я шел, не поднимая глаз, по белой от этого солнца Евпатории, по скрипучей розовой земле курортного городка, куда я мог попасть только в пионерлагерь.
      Земля действительно была розового цвета и поскрипывала при каждом шаге. Это не наш чернозем, при первом дожде превращающийся в непролазную грязь. Земля в Евпатории – это перемолотый вековыми усилиями морской стихии и выброшенный на город радужно-переливчатый ракушняк, крепко утрамбованный подошвами горожан в ровненькие, жемчужно сверкающие на солнце, схваченные известняком дорожки.
      Я шагал в сношенных за смену, разболтанных на худых детских ногах облысевших сандалиях, тонко звякающих при каждом шаге нехитрыми металлическими застежками да еще поскрипывающих в унисон толченому ракушечнику, проложенному вместо тротуара.
      И смотрел я себе под ноги не только из-за солнца. Мне так хотелось найти ракушку моей мечты – короля, а еще лучше королеву!
      Да, непременно королеву!
      Королеву всех королев – Черную Королеву!
      Ну, должна же сохраниться среди этого в стружку молотого ракушечника одна целая – и не любая, а та, что я так жадно желаю? Королева. Или все же король? Нет, Черная Королева!

      Почему они так назывались, кто и когда их так назвал? Я не знаю. Но среди детей пионерлагеря собирательство таких ракушек превратилось в настоящую одержимость. Кажется, о них только и говорили, и они быстро становились предметом обмена и богатства, и даже возводили их обладателей в ранг непререкаемых авторитетов. Некоторые с особым шиком носили их в качестве талисмана на груди, аккуратно проковыряв в королевском ушке иголкой дырочку и продев сквозь нее суровую нитку. Их владельцы считались людьми крайне везучими, и не могли не пользоваться авторитетом.
      Впрочем, теперь я понимаю почему. Ведь кроме скудной, почти не меняемой за смену одежды, возвышенные фантазией ракушки представляли единственную частную собственность, которую могли себе позволить подростки. Да еще такую эстетически приглядную, манящую, компактную и, в общем-то, непросто добываемую.
      Только это были вовсе не те, продающиеся на сувенирных лотках, крупные, овальные подарочные раковины рапанов, с ребристой спиралевидной спинкой, порой с наивными закругленными шипами и гладкой, перламутрово-отливающей покатой пещеркой, приложив которую к уху, слышишь как бы далекий гул моря. Нет, это узенькие, изящно вытянутые, не более мизинца в длину, стройненькие, как миниатюрные кипарисы, ракушечки – роговые скелетики, совсем не похожие на бывшие домики покинувших их моллюсков.
      Они попадались то с острым, как шило, как бы взвинченным шпилем, то с обломанным полым концом – и тогда можно было, продев вдоль пустого внутри тельца нитку, носить ракушку на шее горизонтально – и с небольшим, величиной с ноготь, ушком у основания.
      Это были королевы. Короли были без ушка, на коротком стволе-пенёчке, но, как считалось, всегда крупнее размером.
      Никому даже не приходило в голову полная надуманность различать их по полу, поскольку короли – это были те же королевы, только с отбитым ушком.

      Ценность подобных ракушек для меня была бесспорна. По крайней мере, пока я находился в пионерлагере. Это как ценность старинного музейного оружия или сказочных сундуков с золотом.
      Обладание такими богатствами, пожалуй, превышало даже те домашние, принятые в интеллигентных семьях, коллекции, которым было мною положено основательное начало: альбом с редкими иностранными марками, по которым я учился читать на всех языках мира, бархатный треугольный вымпел со значками разных городов и портретов космонавтов, и подаренные отцом несколько тяжелых медных екатерининских монет вместе с довоенными серебряными немецкими марками и ранними советскими рублями и полтинниками в деревянной коробочке с выдвижной крышкой.
      Много ракушек мне давали подержать в руках счастливцы этих находок, и я досконально изучил все витые нарезки их окаменелых крапчатых или тигрово-полосатых панцирей, все их завитки и шишечки, даже несколько экземпляров нашел на пляже лично и бережно хранил их в кармане летней курточки под молнией.
      Но были это вовсе не желанные короли и королевы, а ракушки помельче, которые тоже назывались по шахматному – офицерами. Один мальчик показал мне настоящую королеву, серовато-белую, длинную, почти с палец величиной, правильной конусной формы, островерхую, хвастливо прибавив, что прошлым летом нашел у моря еще крупнее, чисто черного цвета, и сейчас хранит ее у себя дома, потому и не может мне показать.
      Я представил во всем великолепии эту черную королеву, и у меня перехватило дыхание.
      Я понимал, что найти такое сокровище на городских или пионерлагерных, словно усыпанных розовыми лепестками, исхоженных вдоль и поперек тропках представляется практически невозможным: тоже не лыком шитые горожане давно, поди, все подобрали еще в межсезонье. Повезло им, что живут у моря и могут охотиться, обогащаясь таким непревзойденным чудом – ракушками! Вот где полное счастье! Нет, искать нужно прямо у моря и, желательно, после шторма со щедрым приливом, когда скуповатая на дары морская волна, случается, благодушно подкинет парочку уникальных экземплярчиков. Но к морю меня одного никто бы не отпустил.

      О, наши детские желания! И так ли сильно по своей глупости они отличаются от желаний взрослых? Может быть, их недосягаемость оправдана. Ведь каждое исполнившееся желание заставляет нас желать чего-то еще, но уже большего. А это чревато последствиями. Но что за жизнь без заветной мечты? Мы – это не только то, что в нас есть, но и то, чего в нас нет, но мы об этом беспредельно мечтаем.
      И даже во сне я продолжал брести по городским аллеям, жадно высматривая под ногами возможную удачу – трофей в виде желанной королевы. Казалось, найду – и больше ничего в жизни не надо.

      А эта пионервожатая негритянка стала у меня на пути.
      Она, как мне сразу же показалось, сошла с картинки одной гвинейской марки, хранящейся среди других африканских марочных блоков и треуголок за полоской прозрачной пленки на толстой картонной странице моего домашнего альбома.
      Там была изображена высокая и стройная экваториальная девушка. Широко расставив точеные босые ноги и как-то по особенному изящно изогнув худощавую смуглую руку, с открытыми плечами, крупными, контрастно белыми бусами на незрелой, слегка костистой груди, и подобранными сзади  в тугой пучок смоляными волосами, она стояла во весь рост, на фоне плетеных конических крыш аборигенных хижин, так похожих на сводящие меня с ума ракушки, и виднеющегося вдалеке влажного тропического вечнозеленого леса.
      Внезапно перегородившая мне дорогу и отвлекшая от следопытского ража археологических поисков, пионервожатая, как уже было сказано, предстала в черно-белом телевизионном изображении.
      Но только пухлый ее рот почему-то имел яркий цвет, багрово выделяясь тугим нераспустившимся бутоном розы. Немного приоткрытый и влажный, он даже скорее походил на свежий сочный срез говяжьего мяса, которое я как-то видел на рынке. И вот он зашевелился и стал отчитывать меня за самовольную отлучку, за то что я не в строю своего отряда, а один, как отщепенец от коллектива, бог знает где, и вообще могу в чужом месте потеряться и не найти дороги назад, а отвечать кто будет?
      На это мне хотелось ответить так, как я всегда отвечал, когда начинались нравоучения, что мне уже десять лет и я давно уже не ползаю на четвереньках.

      Но я вдруг четко осознал, что нахожусь за территорией лагеря, один в городе, что являлось не просто нарушением режима, а почти преступлением, по сути, побегом! – о чем изо дня в день внушалось на утренних линейках с угрозой сообщить родителям или вообще изгнать из лагеря. И теперь меня, должно быть, не только лишат почетной должности «флажконосца», всюду и везде идущего впереди отряда, по левую руку от командира, и отберут красный, с чугунным героическим профилем Ленина, флажок, вместе с занозистым древком, похожим на черенок детской лопаты, только длиннее, но и, скорей всего, у высоченного лагерного забора всем жаждущим справедливого возмездия обществом забросают камнями и оставят умирать. А в лучшем случае, с позором отправят на поезде домой, как дезертира.
      И с паническим ужасом такой чудовищной перспективы, на моих глазах плавно, как наводимая в бинокле резкость, соединялись в одну две коварные черные королевы. Одна, так упрямо не дающаяся в руки и надежно прячущаяся среди мусорных обломков морского ракушечника, и вторая – сошедшая с гвинейской марки гордая повелительница и живое воплощение власти и законности.
      В тот момент, когда я уже готов был от отчаяния зарыдать, мой сон мигом свернулся в трубочку, как сворачивается при Апокалипсисе земное небо, описанное в Библии, и я проснулся не на панцирной сетке в многолюдной палате пионерского лагеря, а у себя дома, на привычном диване, в тихой замершей предметами комнате, где один только солнечный лучик, прорвавшийся сквозь задернутые шторы, радужно подрагивал на обоях, оповещая, какой светлый и радостный день для меня приготовлен за окном.

      Лежа в постели, я вдруг вспомнил, как еще дошкольником мама приводила меня к нашим старейшим родственникам – к прабабушке Клеопатре и ее слегка молодящейся семидесятилетней дочери, которую я, как и мама, любезно называл не бабушка, а тетя Люся. А бабушку Клеопатру – не Клёпа, не Клёня, а Патя.
      Обе старушки чинно вдовствовали – младшая недавно, а Клеопатра Юлиановна, попадья, вдовица уничтоженного властями соборного протоиерея, уже лет тридцать. На них были длинные, черного сукна строгие платья с накладными воротниками из белого нитяного кружева, которые они вязали сами, и старозаветные, но, на удивление, несношенные туфли, которые они, вероятно, носили еще в гимназиях и епархиальных училищах.
      Снимать обувь в прихожей у них было не принято, и это меня тоже удивляло. Крашеные деревянные полы мылись три раза в день.
      Я входил в огромную, как мне казалось, комнату, посреди которой стоял круглый стол с низко опущенным над ним абажуром, отороченным длинной бахромой. Абажур освещал только этот стол, покрытый ослепительно белой льняной скатертью. А вокруг, как солдаты, высились тяжелые стулья с такими же белыми льняными чехлами на спинках. Остальное пространство комнаты было погружено в какой-то старинный полумрак, отчего казались круглыми все стены, с едва угадывающимися на них портретами еще более дальних для меня родственников, в массивных рамах, сурово глядящих из овальных вырезов картонных виньеток. Вид был несколько страшноватый, особенно пугал меня у дальней стены, тускло поблескивающий из тьмы черной вытертой кожей, скорее всего, еще дореволюционный диван не диван, может, оттоманка, с громоздкими, как дубовые пни, круглыми валиками по бокам и высоченной спинкой, кончающейся деревянной резной вставкой и зеркальцем наверху.
      К дивану было страшно подойти, он казался живым или полуживым ископаемым и, как помнится, даже издавал какие-то гулкие потусторонние звуки. Вот, сдается, сядешь на него и провалишься в другое время, в прошлые века, и за окнами послышится не шум машин, а цокот копыт и стук колес экипажа. Впрочем, и без дивана атмосфера больше напоминала сцены из фильмов, снятых по романам Тургенева или Достоевского.

      Пугался я также частого боя больших часов, с раскачивающейся золотистой тарелкой маятника в деревянном футляре за стеклом. Когда завораживающе-возвышенной мелодией часы били положенное время, известное взрослым, мы садились к столу и ели какую-то непривычную, совершенно мне неизвестную, но необычайно вкусную еду – «поповскую», как говорила мама – из множества мелких прадедовских креманочек, соусничков и блюдечек, сияющих волнистыми золотыми каемками на неувядающем белоснежном фарфоре. Узнаваемы были разве что сырники, однако, тоже с совсем иным, непередаваемым вкусом.
      Я брал тоненькой серебряной ложечкой, с галантно закрученным, чуть потемневшим от времени фамильным вензелем на ручке, какое-то ароматное варенье из стеклянной вазочки на тонкой ножке, смешивал его со сметаной, казалось, что тоже домашнего приготовления, и толсто накладывал на пористые, пышные, слегка маслянистые, подрумяненные щечки полувоздушного «поповского» сырничка, запивая из стакана, в серебряном подстаканнике из ажурной филиграни, янтарного цвета душистым чаем, к которому из сахарной вазочки особыми щипчиками брался кусочек прессованного колотого сахара.
      Такую еду нельзя было называть едой. Это было кушанье!

      Мама жила у них долгое время после войны, вернувшись из эвакуации, и хорошо знала заведенные в доме правила. За столом говорили тихо и как-то сдержанно, но каждый непременно старался рассказать что-то увлекательное или веселое, чтобы поддерживать общий приподнятый дух.
      За пятьдесят лет советская власть не смогла проникнуть в эти непотопляемые ветхозаветные чертоги и сломать старосветские помещичьи замашки и устои.
      Тут не было ни радио, ни телевизора, ничего современного, но что-то в этой старорежимности сохранялось более важное и настоящее, оживляя и одухотворяя ту непрерывную связь с лучшим из прошлого, где оставались вечными фамильные традиции, полные достоинства благородные манеры, честные и отзывчивые беседы, преданность высокой культуре, порядочности и доброй памяти.

      Пока взрослые разговаривали, я, покончив с обедом, выпускался из-за стола и мне разрешалось попутешествовать по дому. Бабушка Патя наклоняла ко мне свое сплошь покрытое мелкими морщинками, как печеное яблочко, широкое лицо и, погладив по голове, мягко произносила глуховатым голосом: «Осваивайся, деточка».
      И я с активностью советского ребенка начинал носиться из зала в коридор, из коридора в кухню, не брезговал заглянуть и в чулан. И вот однажды я открыл какую-то дверь и попал в темную спальню.
      Спальня была не совсем темная, где-то высоко в углу, на невидимой полочке стояла освещенная тусклой лампадкой икона. Мне чудилось, что она висит в воздухе. Маленький синеватый огонек лампадки выделял из темноты смугловатый, покаянно склоненный лик женщины, с покрытой то ли платком, то ли капюшоном головой. Ее скорбные глаза смотрели чуть в сторону, а на губах была полуулыбка, потому что она смотрела на своего ребеночка, маленького бога.
      Я рос в атеистической семье, и о боге слышал только от своей няни, да и то, когда она сердилась на мои шалости или, наоборот, чему-то умилялась. Но никогда не пугала меня им, а напротив, шептала, что он всегда, и днем и ночью, видит меня, беспокоится обо мне и старается помочь. И тут я понял, что бог живет в этой комнате. Живет со своей мамой.
      А мама у него – Черная Королева!
      Не негритянка, а смуглокожая темноглазая красавица из того старинного прошлого, в котором и сейчас живут мои бабушки Патя и Люся. Вот почему, после странного сна с двумя черными королевами, лежа в постели, я вспомнил еще одну.

      Но тогда, в темной спальне, я совершил необъяснимый и дикий поступок. Взобравшись на какой-то высокий стул, я, бездумно приблизив губы к лампадке, чуть-чуть подышал на маленький язычок пламени. Он едва колыхнулся, но устоял, вновь ровно выпрямившись.
      Я подул сильнее – он дернулся в сторону, но устоял снова.
      Я дунул еще сильнее – и тут он погас.
      И вмиг погасли лики Черной Королевы и ее ребеночка.
      Стало совсем темно. И в этой сплошной темноте я стоял на стуле и боялся пошевелиться. У меня вдруг похолодели виски и как-то натянулась кожа головы, а потом этот холодок колючим шариком страха прокатился вниз по позвоночнику, еще ниже по ногам, и коленки мои мелко затряслись.
      Я вдруг так ясно осознал, что убил бога!
      Так вот просто, из глупой шалости, взял и убил.
      Да, бог, оказывается, жил в этом доме, в этой спальне, и две добрых богомольных старушки, так любовно сберегали от недоброго мира его жизнь, для которой нужна была лишь эта неугасимая лампадка, этот никому не мешающий огонек.
      И вот только что и меня, своего внучка, они так заботливо и щедро кормили божественными сырничками, так доверчиво угощали своими кушаньями, которые, быть может, сама Черная Королева помогала им готовить – для меня готовить! – а я взял их всех и бессердечно убил! И теперь настал вечный мрак – и не только для них, но и для меня и для всего белого света!
      С перепуганным лицом я влетел в комнату, где за столом все так же неторопливо и мирно о чем-то беседовали мои родные, и горько, взахлеб разрыдался. Они подумали, что меня что-то испугало, может быть, кошка, а я рыдал и ничего не мог объяснить. Меня гладили по голове, давали попить воды, укладывали на какие-то пуховые подушечки с кружевными рюшиками – я был безутешен.
      Так ничего и не рассказав, я ушел тогда с мамой домой.

      И сейчас все это воедино связалось и стало совершенно понятно, почему после сна о двух черных королевах я вспомнил про третью.
      Она-то и была настоящей. Конечно, она выжила, и выжил ее ребеночек, и она давно простила мой глупый поступок, и показала мне во сне другие «ценности», вскрыв их фальшивый смысл, – те, что меня то ввергали в безрассудный азарт, то властно грозили наказаниями.
      Она простила меня, потому что все страшное сделала сном.
      Она простила меня, как прощала многих других, подарив этот светлый и теплый начинающийся день, заглянувший сквозь шторы в мою спальню переливчатым солнечным лучом – еще один земной день земному избраннику, вечно хранимому бессмертной Черной Королевой.


      Март 2011