7035

Семь тысяч триста пятое письмо.
Начинаю его, как всегда,  рано утром, или в полдень,
если просплю, на листе, белом, как еще неодетое эскимо,
словами: Храни тебя ангел Господень.
На миг замираю - это он там крылами шуршит? Шуршу.
Каждый день и недолгую ночь не своди с неё взгляда.
Я смотрю в сотню глаз и почти не дышу.
Не дышишь? Поверь мне, так надо.
Здравствуй, солнце моё. Сквозь ресниц окаём
заглянула в глаза: Как спалось? Были мирными сны?
Как не быть – даже там мы с тобою вдвоём
в белой лодочке сна уплываем в объятья весны.
Слышишь, беззлобно смеются над нами: Моржи!
Тихонько на льдине плывёте, прижавшись боками.
Оторвитесь на время – живи, не тужи.
Мы не можем – срослись навсегда плавниками.
Даже сердце стремится сбежать в унисон.
Если зябко, стучит недовольно над хрупкой посудой:
Не сезон для охоты на крупную дичь, не сезон;
если лето во двор, то шалея, целует с изнанки сосуды.
Вот и день с перекладины полдня стремительно вниз
улетает воздушным гимнастом и, сжимая дыханье до боли,
мы обнявшись, глядим ему вслед из проема кулис,
отпуская построчно часы и минуты на волю.
Сколько писем? Семь тысяч, еще триста пять.
Это много? Не очень  - всего лишь от долгого века частица.
Пожелай, чтоб другие под утро опять и опять
нам на крыльях несла предрассветная птица.