Любовиада

Живые яблоки Спаса

Время собирать… Пожалуй, именно оно и наступило для Бориса Рябухина. Вслед за знаменательной книгой прозы «Уроки матери», где автор с исчерпывающей, просто истовой полнотой воздал должное своей родословной, вышло вполне избранное собрание его любовной лирики «Любовиада»...
Название, конечно, обязывающее. Ведь книгу о своей любви автор никого не заставляет подобно классике чтить, но сам-то своё и для себя именно чтить обязан, иначе зачем и бумагу марать, не так ли? Вот эту авторскую взыскательность к собственной любовной истории прежде всего и нельзя не оценить. Тем более что вполне осознанно и даже методично автор поверяет интимные переживания именно по гамбургскому счёту, а отнюдь не по модному ныне «гамбургерскому». Сами посудите: чуть ли не каждое второе стихотворение по форме, жанру, традиции или посвящению прямо указывает, что автор именно к Копернику ревнует, а не к мужу Марь Иванны... Так что больше всего будут разочарованы этой книгой поэта нынешние любители трансгенной клубнички, пышным цветом произрастающей ныне на страницах, подмостках и экранах. Потому что даже самые откровенные строчки «Любовиады» не в постели путаются, а совестью поверяются.
Особенно это явствует из открывающих книгу последних сегодняшних произведений, где в меру выстраданного масштаба душевного и духовного любовь уже либо соразмерна миру, либо не существует вовсе: «Ум, красоту, любви манящий дар — Что выбрать в украшение любимой, Когда едва созревший дух незримый Влечёт тебя в её волшебный жар?». И как же может быть иначе, если, по Маяковскому, поэт «не живёт без идей» в нынешней тревожной, смутной действительности Болотных шабашей и Поклонных демаршей? «На Болотной площади Ещё много плах Головы по очереди Стынут на колах...»; «Нарисовал художник кистью жёсткой И рябь любви минувшей на ветру, Несёт мосты и парки в зыбь московскую, На дно души, как в чёрную дыру...».
Потому и парижские впечатления никак не укладываются в привычные стансы сытого путешественника. Хотя и надлежащая дань традиции отдаётся русским сердцем, по Достоевскому и Гоголю преданным камням западной цивилизации, но кто же их разбудит к жизни высшей, если не русский поэт: «Но утро разума забьёт опять в литавры, Окаменеет на карнизах стон картавый, И Сыну вымолит бессмертье Мать у Бога, Животворящим сделает крестом любого»... Но хоть именно с Запада вся эта нетрадиционная гниль к нам полезла, строже всего за предательство здравых человеческих ценностей со своих надо спрашивать.
Однако и не заказано противиться этой силе разложения тому, кто ещё не потерял связи если не с Богом, то хотя бы с природой: «Дождём оплакав после гнева, Взбив облако на голове, Любовников глазами в небо Ты распластаешь на траве, Чтоб мог увидеть Всемогущий Засыпанных землёй цветущей»...
И собственным примером автор убедительно свидетельствует, что при всех превратностях судьбы верность своим природным и духовным корням сохраняет и душу, и способность любить наперекор и возрасту, и самой смерти: «Почему и ношу свою родину в сердце по свету, Перелётные годы, весенней порой налегке Возвращайтесь ко мне издалёка по вещему следу Так, как волны с истока до устья летят по реке».
Вот таким образом с первых же страниц подняв уровень разговора об интимном как частном случае всеобщего, автор уже вполне органично может говорить о любви в категориях самых высоких, когда уже и Бог отнюдь не всуе помянут: «"Новый дам Завет любить друг друга" Нам предписано с библейских пор, Мы ж "за око око" чтим науку, Варварский естественный отбор». Не щадит себя поэт и в самых болезненных чувствах личной судьбы. На первый взгляд даже кажется, что не очень и по теме горькое воспоминание о безотцовщине. Но именно преодолением детской обиды даётся тот душевный урок, который позволяет если не поправить, то понять, и если не для себя, то для других оставить спасительный опыт преодоления: «Семью и дом я не построил, Хотел, да строить не умел, И дело не в судьбе, не в строе, А не было отца в пример». Отсюда, из верного выстраданного опыта, и особая взыскательность в любви, которая только и может предостеречь от запоздалых покаяний: «И страстью тело веселя, Мы смяли вдруг любовь Святую, Нас тут же сбросила Земля И завертелась вхолостую...».
Впрочем, есть в книге и гораздо более убедительные строки, в которых раскрывается недюжинное эпическое дарование — крохотный по размерам, но весьма ёмкий по содержанию сказ «Оля»: «Я купил сегодня краски Разведу их на меду, Нарисую мир прекрасный Красоваться на виду. Вот село под небом мая По названию Оля И под солнцем золотая От полыни степь-земля»... Не правда ли, такой непринуждённо народный слог и Твардовскому был бы под стать? И здесь, в книге о любви, он как нельзя кстати, потому что без такой естественной, подлинно народной поэтической почвы какая может быть любовь у русского человека? Разве что нынешняя вавилонская: «Кто заполнил проспекты и пажити, Строит новый нам Вавилон? Или орды по старой памяти К нам вернулись с былых сторон?».
Собственно, подобными неутешительными наблюдениями текущих дней и обрывается собрание новых творений автора. Дальнейшие циклы книги «Птица Сирин» и «Силы весенние» — уже воспоминание о тех не менее противоречивых, но всё же более ранних и потому вполне позитивных впечатлениях любовной истории. Когда ещё легко было творить, «А не быть, не стыть, не выть, Словно в поле ветер, Всем воздать, всех победить, Всех простить на свете»... Но уже тревога-то гложет: «Неужто впереди один-два взлёта Да несколько шагов до поворота В бездонную сырую темноту? А ты ещё в беспечных снах летаешь И свежесть жизни с жадностью глотаешь И грозы отметаешь на лету».
Впрочем, уже выношено и выстрадано пусть менее эффектное, зато естественное убеждение в самоценности собственной судьбы, собственной любви: «И на мне всё реже в искреннем молчанье Замедляется зовущий женский взгляд... И не надо, хватит роскоши заката, Где взрослелось- расцветалось для плодов, Только в деле, только в детях — вся отрада, В Спасе Яблочном из собственных садов...»
Видимо, эту мудрость и следует счесть итогом странствий автора по его «Любовиаде», собранной из некогда беспечно разбросанных по жизни страстей и вожделений, разочарований и надежд. А дополняющие книгу драматическая поэма «Сергей Грезин» и переводы из доброго десятка некогда братских советских и европейских поэтов — словно то порой драматическое, а ежедневно трудовое бытие, которым и успокаивается сердце литератора при всех поворотах судьбы. Таким глубоко осмысленным итогом и завершается это странствие автора по городам и весям, волнам и штормам его судьбы, его любви, его зрелого собирания камней житейского опыта, которые ему удаётся своей творческой волей обратить из мёртвых минералов в живые яблоки Спаса. Становится очевидным, что и само на первый взгляд слишком претенциозное название книги отнюдь не подражательством или стремлением превзойти классиков продиктовано. Дело именно в том, что пути любви тем и хороши, что неисповедимы, словно Господни, и воздают только тем, кто шёл бездорожьем, торя свою дорогу. Вот и Борису Рябухину это удалось, с чем можно поздравить и его самого, и читателей его новой книги...
Игорь СЕМИРЕЧЕНСКИЙ

Борис Рябухин   31.05.2016 01:25   •   Заявить о нарушении