Костер на площади Роз

Джордано лежал на свежей, душистой соломе, охапку которой незадолго до полночи в камеру занес высокий, рыжебородый стражник. Он слабо улыбнулся ему и жестом показал, что не мешало бы выспаться.
«По-видимому, он глухонемой, - подумал престарелый узник, - бедняга, он лишен возможности слышать прекрасные звуки музыки, пение птиц на заре и журчание горного ручейка. Впрочем, это не помешает остаться завтра в живых, когда как мне суждено превратиться в пепел.
Говорят, что в огне сгорает душа, и человек казенный на костре лишен бессмертия. Если это не правда, то это очень хорошо придумано…»
Дряхлый больной острожник встал и безмолвно прошелся по камере.
«Кто дал право этим недоумкам инквизиторам судить меня. Почему они так уверены в своей непогрешимости, они ведь простые смертные. Обыкновенно те, у кого не хватает понимания, думают, что знают, больше, а те, которые вовсе лишены ума, думают, что знают всё…»
Старец с ловкостью юноши вскарабкался на выступающий камень и выглянул в тюремный двор. Какая-то рыжеволосая торговка бранилась с плюгавым и хромым монахом. Слов нельзя было разобрать, зато можно было рассмотреть девушку. Она была очень симпатична, чтобы быть простой торговкой. И тем не менее, она ей была, или по крайней мере прикидывалась ей.
Девушка бросила в лицо монаху какое-то ругательство и, повернувшись, пошла прочь, приветливо помахав рукой узнику, глазевшему на нее через зарешеченное оконце. Каждое движение девушки подтверждало, что и по жизни она идет так же, как по этому грязному, замусоренному тюремному двору - свободно и легко, улыбаясь и пританцовывая.
Монах немного постоял, покачал головой, и что-то за-причитал, непрерывно осеняя себя крестным знамением. Потом он поднял голову вверх; взгляды монаха и смертника встретились. Увидев ученого, хромоногий прищурил злобные глазки, расплылся в елейной улыбке и страшно закашлялся.
Осужденный на смерть узник, спрыгнув с уступа, прошелся по камере и снова возлег на сено, подложив руки под голову.
«Невежество - лучшая в мире наука, она дается без труда и не печалит душу…» - безотносительно к происходящему подумал он. Усталость, накопившаяся за множество месяцев утомительных ночных допросов, склеила его глаза, и узник провалился в пустой, глубокий и бессмысленный, как сама смерть, сон.
«Подобно тому, как жизнь не имеет более близкой подруги, чем смерть, так она не имеет и большего врага; совершенно так же ничто не является более враждебным железу, чем ржавчина, которая рождается из него самого.
Вся наша жизнь - это медленное движение к смерти, это и страшит любого смертного человека.
Но страх смерти хуже, чем сама смерть…» - ярким метеором вспыхнула в угасающем сознании очередная философская мысль и погасла.

   
После прочтения приговора, высокий, атлетически сложенный палач в черной маске взял зажженный факел, не спеша, подошел к осужденному на смерть, привязанному крепкими веревками к столбу, и тщательным образом поджег с четырех сторон аккуратно сложенную у подножия столба поленницу хвороста и дров.
Сквозь узкие прорези в маске палача Джордано увидел грустные, слезящиеся карие глаза, глаза старой, заезженной клячи, ведомой на живодерню.
Когда огонь начал уверенно разгораться, философ и поэт начал громко говорить, превозмогая адскую боль:
 «Пройдут века, тысячелетия… и люди высоко оценят все, что было создано мной, ибо там: где научное исследование не есть безумие; где не в жадном захвате - честь; не в обжорстве - роскошь; не в богатстве - величие; не в диковинке - истина; не в злобе - благоразумие; не в предательстве - любезность; не в обмане - осторожность; не в притворстве - умение жить; не в тирании - справедливость; не в насилии - суд; не в…»