Кирюша половинка. памяти Игоря Стешенко

               
                «Как и святой Афон, Валаам,  поныне светит.
                Афон -на юге,Валаам- на севере. В сумеречное наше время,
                в надвинувшуюся "ночь мира" -нужны маяки... .
                Высокий гранитный крест осеняет покой отошедших-схимников,
                монахов, трудников:
                "Со святыми упокой, Христе Боже, раб твоих".
                И.С.Шмелёв.            

 
 
               
Он чуть привставал, голова сама клонилась вниз, протягивал руку, маленькую, сродни женской и представлялся:
 Кирюша, -выдыхал-, Половинка».

  Произнесённое им «Кирюша»было схоже с последней, хватающей за душу журавлиной песней, как и всё остальное: ящик о четырёх подшипниках, больших, неведомо для какой техники, два деревянных  «пудовика», обшитых резиной, остальное мешала разглядывать рвущая всё внутри  жалость. Однако, пожатие маленькой мозолистой руки, будто нашатырь приводило в чувство, как и всё остальное,не похожее на тех, многочисленных  послевоенных просящих калек,  на выцветших гимнастёрках которых висели награды. Кирюша носил драповый пиджак модного кроя, рубашки светлые с запонками; чуть повыше локтя трофейные резинки, одну треть брюк держали подтяжки, такие можно было видеть только в кино. Лишь одно  из военного оставил и носил( как носили нашивки о ранении) что после войны почитались куда больше наград-медалей, это прозвище, выданное им же самому себе - «Половинка».

  Жил он в полуподвале, против нашего дома, рядом с кочегаркой. Все удобства, начиная с рукомойника из гильзы, бытовые приспособления ,находящиеся во дворе и в его коморке, были сделаны им. Его ежедневный, с точностью до минуты, утренний моцион приучил не смотреть на часы. Он умывался, брился, обливался холодной водой, драил себя, словно яловый сапог полотенцем, лил в ладошку «тройного», охал, бил ею по выбритым щекам, исчезал у себя и ровно в семь отчаливал, если в сторону Диёвки, значит будет на базаре, по К.Маркса -  на вокзале. Взрослым это ни к чему, а нам, детям, важно: у Кирюши, по его словам, несносно болят зубы и врачи запретили есть ему сладкое, да разве упомнишь чего ещё. Запрещённое, он ссыпал  в чей ни будь картуз, со словами :
 -Делить по братски.

  Не было случая, чтобы это добро не разделили с точностью до крохи- здесь закон справедливости торжествовал как  нигде. Старшой, распевая:
 Хорошо тому живётся, у кого стеклянный глаз, он не бьётся и не трётся, и сверкает, как алмаз,- раскладывал на равные доли-кучки. Один из нас поворачивался спиной к этому драгоценному кладу, старшой  тыкал пальцем в кучку:
 -Цьё?

 Стоявший как на школьной линейке, громко называл имя счастливца, тот быстро сгребал своё добро и так до последнего надела.


 - Цто ты глотаешь, как индюк, ты под язык и смокчи, – наставлял старшой торопливого.

 - Оно само глотается.

  Проходя мимо Кирюшиной коморки, с материнской любовью поправляли фанерку, которой был накрыт его тарантас, да разве только мы,  все любили во дворе Кирюшу. Мама и бабушка пользовались особой взаимностью: он останавливался, перебрасывались обычными новостями, что где случилось, ценах, иногда говорил, что у него крутят ноги, видать, к дождю. Я удивлялся:» Какие ноги?». Ног у него, как говорит Иван голубятник,» нет по самое нЕкуда», однако,  погода менялась, шёл дождь и моё удивление становилось бездонным, а, помноженное на детское впечатление, в той, ещё не отошедшей от военных бед поре, осталось самым  светлым. Кирюша, отталкиваясь «пудовиками», катился дальше, а бабушка, то ли с собой, то ли с мамой, качала головой и говорила:» Это надо же, до войны девки снопами валились, а вот поди, нет  ни одной души, где бы нашёл  приют горемыка.

  Слово приют, меня пугало, наша соседка Нюся, таратористая баба кричала на сына, грозилась сдать его в приют, но бабушка добрейший человек. Хотя приют страшное слово, но с таким как- «повестка» это «пукалка». Моё воображение рисовало ужасные картинки пыток, а затем человека вешали. Однажды, забежав покусочничать, я увидел эту самую повестку на серой бумаге, она показалась мне красной, почтальонша оставила бабушке  передать её Кирюше. Ни живой ни мёртвый под вечер, навьюченный этим  страшным грузом, поплёлся  к нему в коморку.. «По морозу босиком к милому ходила»-доносилось из полуоткрытой двери, постучал….
 - Заходи, не заперто.

  Я вошёл в комнатку с маленьким окошечком, света едва хватало рассмотреть патефон, стоявший на столе.  Стол, стул и кровать, сродни хозяину, были  безногими, у двери, возвышаясь над ними, стоял стул – великан для гостей. Я, будто без валенок, примороженный тем самым морозом, о котором пела Лидия Русланова, опустив голову, молча стоял, слёзы, предательски, будто  Кирюшин тарантас, катились по щекам.

 - Тебя кто обидел?-спросил Кирюша.
Я начал истерично орать и рвать повестку,  дальше потерял сознание. Очнулся дома, сидел Прокопич- участковый врач, он был похож на Чехова, за его спиной мама и бабушка. На вопрос Прокопича ,где  болит?, я спросил :

-А Кирюшу не повесят?

 Всегда сдержанная бабушка засмеялась и  зачастила:
 –Вот глупенький, вот глупенький, - тем самым поставила диагноз.

  Прокопич тоже  посетовал на глупость закона, согласно которому раз в год надо проходить  медосвидетельствование,  будто за год вырастет нога или рука. Прописал лекарство-лекарств «Рыбий жир», но ни это, ни прозвище «Причинный», которое мне приклеили дворовые оболтусы, не омрачила радость, что Кирюшу не повесят.

 Во время войны наша узловая станция была кормилицей и сейчас, когда жизнь пошла на лад, многие поддерживают  портки семейному бюджету, торгуя зеленью, молодой картошкой, огурцами. Начальник станции, хохол по фамилии Журавель, назначенный ещё в войну, навёл и рьяно следил за порядком.  Пребывая в добром настроении, он позволял вести торг, да только не в дни проезда  важной шишки. Журавель невообразимым образом узнавал и на перрон выставлял им  созданный духовой оркестр фэзэушников . Всех коробейников убирали на задки, только Кирюше это был не указ; он располагался  в  серёдке, уравновешенной с одной стороны сердобольными гражданами,  с другой пассажирами, достаток которых вызывал зависть. Доставал трофейную сигаретку, зажимал в кулаке левой руки , правой резко ударял, освобождая бумажную гильзу от табака, который тут же пересыпал в кисет с вышитой надписью "Убил гада, закурить надо " .Ровнёхонько, будто  лезвием бритвы рвал по склеенному шву папиросную бумагу,  вставлял между  зубьями расчёски, предварительно несколько раз дунув на неё, затем подносил к губам созданный инструмент, закрывал глаза, опробовал- настраивал,  не открывая глаз объявлял:

  -Дивертисмент.

  Музыка, как слепые на картине Брейгеля, металась по кругу, пытаясь прорваться через кольцо плотно окруживших людей, на подмогу  подходили ещё, ещё.. Не найдя под разноцветным достатком  уюта, она забиралась  дальше и, будто по команде, собравшиеся начинали поддерживать хлопаньем в ладоши, сдобренным коротким гортанным- жги, жги, жги… . Кирюшино туловище, голова, руки сливались и казалось, в центре круга вертится огромная юла. Было не понятно : то ли «жги, жги, жги» заставляло его вертеться ещё быстрей, то ли это верчение было виной душераздирающему крику. И в этом танце, в этих словесных жерновах домалывалось всё, что было недовыстрадано, недооплакано за это страшное лихолетие.  Вдруг, любимая игрушка той поры «Ванька-встанька» оживает, переворачивается несколько раз, поправ все законы физики и земного тяготения, руки подбрасывают, ловят, боясь расплескать этот сосуд с обезноженным человеческим страданием.  Кто-то не выдерживает, не стесняясь слёз, вырывается из толпы,  дно тарантаса,  будто рыбья чешуя, от брошенных  монет блестит на солнце. Длинный гудок и состав с важным московским тузилой отбывает.

  По перрону, от головного вагона  на всех парах, что тебе скорый, бежит начальник станции: его  лицо и фуражка одного цвета, он кричит на рядом бегущего милиционера по прозвищу «Чикушка».
 Маленький человек, всего пятнадцать  дециметров  роста, обладающий  несусветной силой, дух захватывало, когда показывал дулю, не с маком, а с пятаком. Из «амбразуры» указательного и среднего пальца вылезал большой, коронованный гнутым пятаком, он его снимал, перекладывал на ладонь правой(был левша) и тем же большим пальцем доводил до покупательной кондиции. Чикушка сносил брань и упрёки и зачем- то утвердительно поддакивал.

 - Будем мы с тобой лес пилить для шпал.
 -Да,да- отвечает Чикушка.
 - Неееет, вначале я, покажу «где раки зимуют» и укорочу ещё на половину, он до конца жизни будет помнить  кто такой Журавель.


 Однако, подбежав к Кирюше, запал отсыревает и так ожидаемый взрыв переходит на мольбу и причитание  «не губить его многочисленный выводок». Кирюша молча собирает оставленное за работу, достаёт портсигар, угощает папиросками , забирается в тарантас, отталкивается пудовиками, затем оборачивается, но так и не проронив ни единого слова, утюжит  землю и скрывается за пыльной занавеской.


Случилось это на праздник «Ильи Пророка»: тарантас и пудовики Кирюши нашли на берегу «Ольгиного»  пруда. Бабы в голос, мужики целый день ныряли и таскали бредень. Да что там мужики, мы ещё с неделю ныряли, хоть у нас заведено после  «Ильи» в воду ни ногой, да и боязно.  Говорили разное, в основном шёпотом, льстили «Чикушке» ,пытаясь узнать, как там идёт расследование, тот принимал дары, лицо обряжал многозначительностью и сообщал: « Дело запутанное, но след взят».