Исповедь переписчика

Я — переписчик, обитель святую лет
    не покидавший тридцать иль сорок,
знаю немного: книга мертва, если нет
    в ней ни описок, ни оговорок;
суть на полях расположена и меж строк,
    в буквицах явлена, в титлах скрыта;
время нещадно написанного песок
    хрупкий сквозь крупное сеет сито.
 

Я — переписчик, одежда моя проста,
    златом не блещет и перламутром
утварь, полати — для сна, для молитв — уста, —
    ночь скоротать — и за дело утром:

в книге любой до конца от начала есть
    то ощущение смертной битвы,
зря не одну изведёшь без коего десть,
    и не помогут тебе молитвы.

Я — переписчик, смиренное ремесло
    дарит возможность продлиться в мире:
медленно книги ветшают, — своих число
    помню до точности: три Псалтири,
двадцать Апостолов, девять Палей, семь Пчёл,
    пять Шестодневов, и каждый штучен,—
всё бы я мной переписанное прочёл,
    если бы грамоте был обучен.

 

*   *  *

 

Скоро, солнцем скупым согрето,
промелькнёт короткое лето
и раскисшая под дождём
грязь меситься начнёт и чвякать —
увязая в земную мякоть,
ног не вытащишь, а потом

втихаря ко здешним пределам
подкрадётся пора, что белым
густо выкрасит всё и вся,
страх поляков, французов, немцев,
к нам вторгавшихся иноземцев,
но бежавших назад, прося
их сугревом спасти от стужи.
В детстве заиндевелые лужи,
изваяния снежных баб,
блеск сосулек, стеной сугробы
не казались такими, чтобы…
Видно, с возрастом я ослаб.

В самом деле, тому, кто молод,
всё равно — что жара, что холод —
нету разницы никакой,
а в стареющем год от года
отзывается непогода
бесприютностью и тоской:

как в одежды себя ни кутай,
но, крепчая, морозец лютый
заползёт и в малую щель,
в дрожь бросая как от испуга.

Вообще же позёмка, вьюга,
наст, пороша, пурга, метель,
вместе взятые или порозь,
изморозь, ледяная морось,
гололедица, иней, мгла —
всё, чем славятся наши зимы,
стали просто невыносимы
мне, взыскующему тепла.

Длись же, лето, как можно дольше,
Франции, Германии, Польше
не сдаваясь в плен, и к нулю
не стремись приблизиться прежде
времени, — на тебя в надежде
страстно Господа я молю.

 

Странствие Иегуды бен Галеви
 

        Старинное предание

Михаилу Липкину

 

                Путь Иегуда бен Галеви держал,

                Обетованной

                чая земли достичь, с Андалузской родины,

                где появился плотью своей на свет,

                к той, где душевно

                с дня, как раскрыл Закон, пребывал и мысленно.

 

                Проникновенных песен тоски по ней

                в сложных размерах,

                взятых на время им у народа чуждого,

                много сложил и переиначил он,

                край запустелый

                славя и Храм былой на вершине Мории.

 

                Город нагорный розово-белый весь

                как на ладони

                часто ему являлся пред взором внутренним,

                сердцу вино давая и хлеб уму

                полною мерой,

                так, что хотелось видеть его и чувствовать.

 

                Камни гробов царей и пророков тех,

                коими древле

                был предводим цветущий народ Израиля,

                кто обоюдный с Господом блюл Завет

                нерасторжимо,

                как наяву ему представлялись зримыми.

 

                Слышались лики праздничные хоров

                многоголосых,

                свиток когда священный ко всем выносится,

                чтоб развернуть и, пальцем водя, читать,

                и ощущался

                запах свечей медовый, вкус теста пресного.

 

                Так не стремится птица в свое гнездо

                бесповоротно,

                как Иегуда бен Галеви желанного

                жаждал возврата в место, где никогда

                отроду не был,

                гибельных не страшась и лихих опасностей.

 

                На корабле торговом летя вперёд,

                к дальней отчизне,

                бурных и тихих волн Средиземных мерному

                поплеску внемля, перистых облаков

                бег наблюдая,

                стал в предвкушеньи складывать песни радости.

 

                Немолодые годы берут своё:

                телом ослабший,

                в Александрии пыльной спустился с палубы

                передохнуть, чтоб дальше к Сиону плыть,

                но задержался,

                встречен единоверцами, там на месяцы.

 

                В жарких молитвах, в мудрых беседах шло

                время широким

                шагом, и лишь подули ветра попутные,

                не поддаваясь на уговоры, твёрд

                духом и зову

                предков покорен, к цели продолжил странствие.

 

                Солнце пять раз привычный свершало ход,

                звёздным и лунным

                делалось небо, в дымке покуда утренней

                не показались розово-белых стен

                с моря на суше

                верные, но размытые очертания.

 

                Как от увеличительного стекла

                стало всё резким

                вдруг — и от счастья сердце навеки замерло

                в нём, как и в том, кто посуху сорок лет

                шёл пред народом,

                но не вступил в страну — лишь увидел издали.

 

 

*   *

  *

 

Там, где сидела девушка на пустом берегу одна,

глядя на волны бурные и слушая шум прибоя,

я раковину шершавую меж гладких камней подобрал,

в завитке у которой спрятано неугомонное море.

 

 

      Буря на Северном море

 

(вторая четверть XVIII века)

 

 

Грома раздаются раскаты,

          блещут молнии,

бешено встают на дыбы

и бугрятся пенные волны,

          ветер северный

завывает раненным псом,

 

порываясь натиском резким

          ход размеренный

парусной громады препнуть

к аглицким брегам от немецких,

          но настойчиво

по незримым тропам ведут

 

моряки старинных фамилий,

          наторелые

в битвах со стихией шальной,

ловкие на мачтах скрипучих

          и на палубах

слаженные как муравьи,

 

свой корабль, гружённый товаром,

          средь которого

майсенский фарфор и меха

соболей, куниц, горностаев

          тонкой выделки,

пойманных в сибирской тайге,

 

лучшие шелка из Пекина

          и ширазские

с пестротой узоров ковры,

славные изысканным вкусом

          вина Мозеля

и укруги пармских сыров,

 

хоть предназначение судна   настоящее —
целым груз доставить иной:
в письмеце из Гамбурга в Лондон   тему новую
Генделю послал Телеман. 

*   * *

 

Музыку забытых ремёсел

слушаю — тревожно звучит:

ужасом охваченный, бросил

вновь Гораций поднятый щит

с поля беглеца Архилоха, —

войны все кончаются плохо.

 

Человека частного речь

не слышна за громом орудий, —

ею так легко пренебречь

пред лицом неправедных судей,

оглашающих с давних пор

мшелоимный свой приговор.

 

Людям современного мира

противопоказан покой,

отложеньем лишнего жира

вреден им и чёрной тоской,

но лишь станут чуть беспокойней —

смутой веселятся иль бойней.

 

От всеобщих спрятаться бед

никому в домашних скорлупах

не удастся — хрустнет хребет

у недальновидных и глупых:

если пыль и грязь, кровь и слизь

всюду — невозможно спастись.

 
      Победная песенка № 7

 

Сокрытую в зелени желтизну

на чистую воду вывела

дыхающая прохладой.

 

Горящие пламенем синим дни

золою черной вземляются

и сизым клубятся дымом.

 

         Что выпито и что съедено

         недолго в тебе продержится,

         что видено и что слышано

         с тобой до конца останется.

 

Вчера невестила слива в цвету,

сегодня — в лиловоплодии,

а завтра — в наряде Евы.

 

Не стоит на медные небеса

пенять, что кривое зеркало

и то прямей отражает.

 

         Что куплено и что скоплено

         легко без тебя растратится,

         что познано и что создано

         не вместе с тобой вничтожится.

 

 

 

*   *

  *

 

Когда волнуется море
невзрачная, вечно-серая
набрежная галька вдруг
становится разноцветной,
разводами и узорами
причудливыми пестрит,
но только пенное буйство утихнет — на солнце высохнув,
бесцветятся голыши, — так люди жизненной силы,
отличий и свойств лишаются в спокойные времена.
*
Амелин Максим Альбертович родился в 1970 году в Курске. Учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Автор нескольких книг стихов, статей о русских поэтах конца XVIII — начала XIX века, переводчик древних и современных поэтов. Главный редактор издательства «ОГИ». Лауреат многих литературных премий, в том числе Литературной премии Александра Солженицына (2013). Живет в Москве.