Голос церковных старцев

Дмитрий Румянцев
* * *
Кривулин, Дидусенко, Аронзон,
чью тайнопись и я не враз осилил,
являлись нам, как Флакк? Марон? Назон? —
пропев на кириллической латыни
про рощу, циркулярную пилу,
раскромсанную стружку на полу,
свечной заводик, пьяную шишигу,
игуменью с Псалтирью, верею
над речкою. И в лапку снегирю
вложил Господь поваренную книгу —
лавровый лист для русского стиха.
Во мне перевернулись потроха —
так он свистел, а я все слушал, слушал,
как от любви телесной ослабев.
И сам Катулл, хотя и воробей,
пророчил снег и будоражил душу.
И гад морской, и птах лесной, и я
любили этих русских, что же, зря —
они: хохол, еврей и польский шляхтич?
Не зря, не зря! Все расступался мир
за солнцем, опускавшимся в надир,
когда читал я, повалившись навзничь,
одну из книг их...

 

НА ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ

Стада деревьев, птица иногда, да, может быть, какой­то пес приблудный.
А так — одни столбы да провода, и глинозем бесплодный, неподсудный.
Я ехал двое суток на Урал, и страх меня подкожный распирал,
что никуда я в жизни не доеду.
Остановился суслик на меже. Пасхальные лупили фаберже.
И комкали попутчики беседу.

И словно дым при слове «паровоз», вставал над всем мучительный
вопрос:
«Кто виноват?», а стало быть: «Что делать?» —
когда дана страна, как бы пять чувств, но ни тебе, ни мне не по плечу,
и можно лишь насквозь ее проехать.

Загадка для своих­чужих умов, с ее бездонной бочкой закромов,
она лежит, и громоздятся долго:
— шестое чувство родины во мне,
— она — одна седьмая на земле.
И праведная боль, как рана долга.

 

ЗАПАДНО­СИБИРСКИЙ ПАТЕРИК

Не в зипуне, но в черевичках,
в мехах метели, как в пуху,
сгорает бойкая синичка,
что свечка в церкви, наверху.
               Сестричка службы еженощной,
алтарный крошечный потир,
в твоем метанье верхний мир
запечатляется заочно.
              Земные птицы — вы всегда
и повсеместно где­то рядом
с нравоучительным обрядом
ежевечернего труда:
              в минуты скорби и вины —
в больнице или за запреткой —
с заплачкой на высокой ветке
небес видны.
              И человек, видавший виды,
безумец, что ли (потрафи;м
безвкусице), твердит «спасибо»
тебе, синичка­серафим.
              За то, что и среди пустыни
вы — маленькие алтари,
как и примеры благостыни —
архиереи­снегири.

 

КАРТИНКА С ВЫСТАВКИ

Мирись­мирись и больше не дерись! Крестьянская ли Брейгелева драка
запомнит нас и опрокинет жизнь. А певчая судьба? — она двояка.
Идем на деревенскую тусу, мы, городские гопники­гуляки.
На спину б — по бубновому тузу. И по повестке из военкомата.
В руках вино, и девки в голове, и бабы во дворах визжат со страху.
Ну, что сказать? Так было при царе. Останется и впредь. Мою рубаху,
рубака друг, с жилеткой для нытья не путай в этой дарвиновской свалке:
не знаю я, чем кончится возня у речки, вот и сельский Джек затявкал.
Кровавая удолбана луна — торчит! Ее и воспоет ваш Брейгель.
Я вас любил, дворовая шпана. И каждый третий пьян или зарезан.

 

ГОЛОС ЦЕРКОВНЫХ СТАРЦЕВ

И кто им разрешил обрушиваться с гневом
на стариков, старух и маленьких мирян?
Пришедшие сюда и названные хлевом,
они — стада землян.

Отеческий завет — не только песнопенье,
и сладкая халва, и добрая хвала
врачуют души нам, и возвращают зренье
взыскание, хула.
*
Опубликовано в журнале:
«Арион» 2015, №1