В конце концов, вначале всех начал

* * *
В конце концов, вначале всех начал,
когда всё перечисленное внятно,
я говорю о том, о чём молчал,
плачу за всё, что получил бесплатно.

Я слышал время, видел звуки,
я ощущал запретный плод,
я умывал лицо и руки,
покинув избранный народ.

Блуждая в проклятой пустыне,
искал в песках следы примет,
пересекающихся линий,
рассыпанных в ночи монет;

в осколках глиняной посуды
хранил и тайны и вино;
пророчил поцелуй Иуды…
на этом бы остановится, но…

* * *
Мы выпили кефир на брудершафт,
ни капли не оставив в тетрапаке,
и целовались, чуть ли не до драки,
хотя, мне кажется, я был тогда неправ.

А что же нынче? –  радуйся, мой бог,
она со мною! но не ищет встречи.
Спроси меня, но вряд ли я отвечу,
вот если бы ты в этом мне помог.

Устроится ли всё без этой связи?
Печь хлеб на углях мне или на газе?
И будет ли тогда мне всё равно

жить, запивая морем сухомятку,
предшествуя мирскому беспорядку,
с билетом в онемевшее кино?

* * *
Как назывался этот город,
и как он называется теперь?
В названии его какой-то зверь,
ещё не старый, но уже не молод.

Когда он плакал – лил повсюду дождь,
когда смеялся – прояснялось небо
(он был лишь зверь, зверюгою он не был),
а спать ложился – наступала ночь.

И никогда не выходил в тираж
его озноб, по поводу простуды,
и преткновенья каменный пейзаж
то исчезал, то появлялся ниоткуда

с настойчивостью верхних этажей,
с устойчивостью вечности подвалов –
автограф на небесном витраже –
судьба судеб, что, в общем-то, не мало.

* * *
Искуплен грех – иди и не греши, –
так говорят прощённому на память, –
и этот шаг безгрешный соверши,
оставь следам своим замызганную паперть.

И точка – в ноль, и натуральный ряд
мешается в причудливые звуки.
Считай, что так, пускай на первый взгляд…
Твоя любовь возьмёт тебя на руки.

И все значения найдут своих вещей,
и смысл затеи выйдет на арену;
и луны всех немыслимых ночей
ослепят нашу близкую измену.

* * *
Страшно жить на старой даче
среди страшно старых дач,
потому, что дети плачут,
потому, что чёрный грач,
так похожий на лисицу,
любит страшно мармелад,
потому, что мне не спится
пять минут уже подряд.
Это страшно, страшно очень,
потому, что дача наша,
потому, что спать не хочешь,
потому, что простокваша
вовсе даже не конфеты
на оранжевом вокзале
с электричками без крыльев,
чтоб они могли присниться
мне как раз под новый год
на вторые именины
после ёлочных игрушек –
мне на этой страшной даче,
где и вовсе не смешно,
потому, что я – ребёнок,
и не знаю где Анапа,
где бы мне и маме с папой
было вместе и тепло.

* * *
Вечная осень приникла к ладони судьбы.
Вечности хочется тоже наполнить пространство.
Вечная осень святит купола христианства,
не отрекаясь от вечной своей ворожбы.

Славная встреча на золоте  пышных ковров.
славная ночь и погожий денёк на рассвете.
Алая роза в твоих волосах на портрете.
Солнце, ещё не всходившее в мире миров.

Вечная осень оставит прощальный букет,
вспыхнет, как сон сквозь цветы из июльского зноя.
Вечная осень падёт, как прекрасная Троя,
впрочем, когда это было, и будет ли, нет?

Вздорные встречи в зеркальном дворце декабря.
Этот волнующий трепет ресниц под запястьем.
Ах, это вы… я люблю вас, вы – ангел, вы – счастье!
Вот мы и вместе, а свечи к утру догорят.

Помните – вечную осень, – когда-то, давно?
Я и теперь, как тогда, так хочу вам признаться…
Вечная осень не может уйти и остаться,
не сожалея, что третьего ей не дано.

* * *
Всё пройдёт, всё станет прахом –
всем известно и понятно.
От бесстрашия до страха
вечный путь – туда, обратно.

Дождь и снег – коктейль погоды –
в сущности – одно и то же…
Неминуемые роды
кто принять тебе поможет?

Это только через время,
да и то лишь на мгновенье,
я узнаю: что за бремя –
откровенье в откровеньи.

От того ль так превосходно
я усвоил встречный ветер…
Если так тебе угодно,
будь единственной на свете;

Не признавшись… что признанье?
Объяснение – причуда,
Милость – то же наказанье,
неизбежность, как простуда;

и вкушенье аспирина
лишь смущенье оболочки.
Жизнь, по сути, середина
без начала и без точки.

* * *
Две тысячи лихолетий,
а тут навалилось ещё и третье,
предтеча незнамо чего.

Молоко на губах никак не обсохнет,
одна нянька ахнет, другая охнет:
ребёнок, что взять с него.

Три тысячи… неужели свершится?
Залижет свои сосцы волчица
и возьмется резать собак.

Возгордились люди, что их псы приручили,
кого покрыли, кого случили…
Ах, мать твою так растак.

И рыщет дикая. Куда ей понять:
кого вскормила и чья она мать;
всё режет собак и прочих шакалов.

Наверно инстинкт, и, скорее всего
волчица убьёт и дитя своего,
если волком быть ему мало.

Я забыл, какая из тысяч первее всех,
с кем время проводит,
шлюха или Магдалина?

Волчица выкормила щенков?! –
да это же просто смех.
Какого-то Ромула с каким-то там Ремом;
по счёту какого-то Рима.

Игра слов, надолго, но не всерьёз…
Матёрая, серая, тощая.
Смешно до коликов, до кровавых слёз,
и прочая, прочая, прочая.

* * *
Часы потеряли минуту, ещё полчаса и ещё пару дней.
В каком лихолетии время точней?
В пустыне каждая песчинка на счету!
А на небе звёзды тикают ночь напролёт,
теряя одну за другой, – кто их сочтёт?
разве что загадает мечту.

Знать бы о рождении загодя
с точностью до предчувствия Родины.
Была матерью, теперь – тётка.
Кресты пропиты дороги пройдены.
Да и не в том видно дело.

Бредут восвояси дети сирые,
в меру уродливые, в меру красивые, – 
души, увязшие в тело.

* * *
Проснувшись вдруг, я не согласен был
с таким скоропостижным пробужденьем:
прервался сон, в котором я любил;
и, дрогнув, поволокой наважденья
вернулся, было, на какой-то миг;
Я разглядеть успел лишь парус платья,
и вновь покинул сон моей любви
меня на угрызенья и проклятья.
А за окном напомнил о былом
дождь затяжной унылым перезвуком,
и убеждал, что, всё же, рассвело,
и продолжается нелепая разлука.

* * *
Весна, породившая бурю,
кичилась своим началом.
О, сколько в ней было дури,
и как она спьяну кричала,
обпившись невызревшей брагой,
едва забродившего марта,
прикидываясь беднягой,
метала краплёные карты,
и взяток взметала тучи
нагая, с раскосым взглядом;
от жажды пугать и мучить
была и пьяна и рада.

Всего-то неделя от роду,
а сколько угроз и спеси!
Да и по какому поводу
в руке её ржавый месяц?
Ведь ей и шипы не по возрасту,
хотя о цветах нет и речи,
чего ж безобразить попусту,
как будто ей делать нечего.

А утром в ярчайшем сари
Она возродилась чиста.
И кто упрекнёт, едвали,
невинные эти уста,
и нежный оттенок кожи,
осанку и нежный взор…
Ни кто упрекнуть не сможет
её за вчерашний разор.

* * *
Примету я выдумал. Впрочем, не то.
Звёзды рассыпаны по небу улицы.
И неминуемый млечный потоп
ни убежать не дает, ни зажмуриться.
 
Время доверчиво с круга сошло
и устремилось повдоль, вереницею;
лодки качелей в поток унесло…
не потому, что мне ночью не спится,

а потому, что я выдумал сон –
чистой воды с берегами бездонными, –
только один, на любой миллион…
Снова – не то. Мне ночами бессонными
слышатся вздохи кочующих птиц,
где-то внизу – высоко – у подножия –
в самом слиянии черепиц, -   
не разделяющих метод стреножия.

А вот и примета грядущего дня,
выдуманная мною…
И всё-таки это не то, и, не скрою:
примета выдумала меня.

* * *
Для кого я прощён на прощание?
Подорожника ли цветком?
От чего я храню молчание
громогласный дурак-дураком?

И в припадке истошной критики
измываюсь над хилой душой;
исповедуясь ушлой мистике,
умиляюсь, как мне хорошо.

И не странно ли – знать и надеяться
всякий раз на треклятое «вдруг»:
вдруг всё к лучшему и переменится,
разорви я злосчастный круг.

А уставшему отдыхом маяться –
превосходное время стареть.
Для кого я хочу состариться
и –  дурак-дураком –  умереть?

Может, в полдень уснуть под ивою
и увидеть давнишний сон,
где я милый твой, ты – моя милая,
или просто: она и он…

Всё узнается, так или иначе.
Засыпаю. Надеюсь. Молчу.
Я умру без тебя, но я вымолчусь…
Хочешь, я и тебя научу?

* * *
Тишайший вечер с крепким чаем.
Так тихо, что не нужен слух,
и мы друг друга заключаем
в желанные оковы рук.

За полумраком – мрак, незнанье, –
какой там свет, иль мы в раю?
И будто не было признанья,
и птицы райские поют.

И плод надкушенный не повод
познать прикосновенье тел…
И рук желанные оковы…
Полёт. И памяти пробел.