Елена Горшунова Дом на Борисоглебском

Елена Васильевна Горшунова (урожденная Виноградова)

Н А Ш  С Т А Р Ы Й  Д О М
(Борисоглебский переулок (в 1962-1994 – улица Писемского),
дом шесть, квартира три)


ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ

Моя мама Елена Васильевна Горшунова (19.03.1930 - 24.02.2015) прожила первые 44 года своей жизни в этом доме. Я тоже жила там до девяти лет. А потом, в 1974-м, мы переехали в новую отдельную квартиру на Юго-Западе. Я всегда скучала по нашему старому дому. Он мне снился. И наконец решилась подробно записать воспоминания мамы о нём. Ниже - расшифровка мемуара, который она мне надиктовала 3 сентября 2003 года.


- Татьяна Виноградова
 


ЭПИГРАФ

Таня Виноградова: Мама, а вы вообще знали, что в нашем доме с 1914 по 1922 год жила Марина Цветаева?

Елена Васильевна: Мы тогда мало что знали. Да, кажется, в шестидесятые годы стали приходить какие-то сумасшедшие, говорили, тут жила какая-то поэтесса, нельзя ли посмотреть квартиру. Мы их пускать не любили...


М Е М У А Р

Моя мать Виноградова Анна Георгиевна и отец Виноградов Василий Тимофеевич приехали в Москву в начале 20-х годов,  то есть вскоре после революции. Они уже были женаты. До дома на Борисоглебском мать жила в Лялином переулке возле Курского вокзала. У неё там была комната в маленькой коммуналке. Дом был хороший, каменный, с «венецианскими» окнами. Её на улице случайно встретила девица из Хвалынска (Родной город Анны Георгиевны. – Т.В.), окликнула. Сердобольная мама пригласила её к себе и в итоге получилось так, что эта девица выжила мать из той её комнаты. 

Сам дом был всегда обветшалым и грязным. Я не помню, чтобы хоть раз его побелили снаружи. Я прожила там 44 года, и ни одного раза его не ремонтировали. Естественно, он и потрескался, и осыпался. Крыша всегда текла. Только в нашей комнате на потолке было 6 протечек. Парадное, (помню с раннего детства 4-5 лет) – перед ним был ажурный навес (к навесу приделаны ажурные полосочки, столбики тоже имели какой-то рисунок, приятный) на черных чугунных столбиках, выступавших прямо до края тротуара  (навес "домиком"). Само крыльцо имело всего две ступеньки, следующая была уже порогом. И всегда эти ступеньки были разломаны. Первая, повыше, вообще развалилась пополам, и правая половина осыпалась. Иногда, но очень редко, крыльцо ремонтировали. Цементом. Но он быстро осыпался, и крыльцо приобретало прежний полуразрушенный вид. Две двери вели с крыльца в дом (двустворчатые). Никогда они не закрывались, пружину иногда приделывали, но она быстро ломалась, выбрасывалась, и в парадном было всегда холодно. В двух шагах от входа с крыльца было четыре ступени, ведшие на большую площадку, на которую слева и справа выходили двери в коммунальные квартиры. Сама площадка была вымощена плиткой. Многогранник (восьмиугольник) светло-серо-голубоватого цвета. Между ними вставлены квадратики темно-кирпичного цвета.
 Прямо шли два марша лестницы, ведущей на 2-й этаж.
 Перед первой лестницей была дверь, очень интересная, до половины – деревянная, а вторая, высокая половина, состояла из мелких стеклянных окошечек, причем стекло в них было толстым и выпуклым, словно там было два стекла (одно – на улицу, второе – на лестницу. Стекло было прозрачное, но всегда грязное. Эта дверь состояла из двух половин, каждая половина также делилась надвое. Эти половинки складывались в гармошку и вход на второй этаж не был закрыт. Мы, дети, катались на этих дверях, хватаясь за них и отталкиваясь от лестницы.
Два марша лестницы из белого песчаника имели нежно-желтоватый оттенок.
После первой лестницы была полукруглая площадка, тоже вымощенная таким же кафелем. На этой площадке высоко было расположено овальное окно, которое находилось в квартире над лестницей, ведущей в кухню на антресолях. Помнится, что над этой площадкой в потолок был вделан крюк, на котором, как говорил кто-то из соседей, раньше висел фонарь, освещавший лестницу.
Со второй лестницы – на второй этаж. Между лестницей и площадкой была дверь, но потом её сняли. Я её никогда не видела, но слышала, что о ней говорили. Т.е. площадка закрывалась.
Перила лестниц опирались на очень красивые литые чугунные "подпорки", посредине ажурно выгибавшиеся, в них были "цветоподобные" ажурные кованые украшения. Перила были дубовые, с интересными вырезанными желобками по краям внизу перильной ручки. Это было сделано для удобства, чтоб держаться было легче.
На втором этаже, как и на первом, было только две квартиры. Каждая квартира имела входные двери одинакового вида, с резьбой из дерева посредине (растительный орнамент), цвет дверей – темно-коричневый, чуть красноватый. Их никогда не красили.
На площадке был стеклянный потолок и от него свет проникал на площадку. После войны этот потолок пришел в совершенную негодность из-за отсутствия ремонта (ремонт был лишь один раз в 1961 г. – покрасили стены в парадном). Потолок стеклянный заменили досками, ибо старый угрожал обрушением. Помню, что во время войны и после на площадке жильцы держали дрова.  И на этих дровах любили спать кошки...
 Отопление в доме до и во время войны было печное. Газ в дом провели в 1948 г. Батареи центрального отопления поставили в середине 1950-х гг.  Наша печка выходила задней стороной в темную комнату, т.е. одна печка отапливала две комнаты. Еще одна печка была в конце коридора, прямо перед лестницей, ведущей на антресоли. Эта печка топилась из коридора и отапливала комнату Анастасии Алексееевны Рогачевской. Вход в её комнату был из маленького коридорчика.
Другой конец этого коридорчика заканчивался дверью, ведущей на черный ход. Черный же ход с нашего второго этажа выходил в подвальную квартиру  № 19. Лестница ступенек в 6-7 вела к небольшой площадочке. В свою очередь, с этой площадки шла лестница ступенек в 10-11 прямо в коридор квартиры № 19.  Интересно, что в доме было всего четыре квартиры. №№ 1 и 2 на первом этаже, №№ 3, 4 – на втором. Почему подвальная квартира имела № 19? – Бог весть. На улицу через черный ход выйти было возможно лишь через эту квартиру.

О  п о д в а л е.
В этой подвальной квартире номер 19 жило очень много народу. Это было нечто, подобное "Хитровке". Очень много детей. Жили Женя Климова, очень много еще Климовых, жили Приваловы – мать и двое детей. Подвал был довольно глубоким. На улицу выходила лишь верхняя часть окон. В подвале жили еще мать и дочь Ребровы (в подвале под деревянной пристройкой).
Пристройка была двухэтажная. Второй этаж – деревянный. Пристройка стояла перпендикулярно основному зданию и выходила во двор. Черная лестница выходила в коридор кв.19 около входной двери в квартиру. Чтобы выйти на улицу из этой двери надо было выйти в небольшой тамбур, от которого вела лестница наверх, на землю, ступенек в 12. Подвал был страшным, сырым, темным и грязным.

А в нашей квартире жила некая Варвара Владимировна Сельдева. Мы звали её "тётя Варя", она была коренная москвичка. Её отец был смотрителем Александровского сада. Они  жили в Саду недалеко от Грота, в небольшом домике, прямо рядом с кремлевской стеной. В 6 лет она осиротела. Её отдали в приют, где выучили портновскому ремеслу. Этим она и жила всю жизнь. Когда она вышла из приюта, судьба забросила её в этот подвал. Она рассказывала, что когда этот дом был во владении графа Бобринского, подвал был чистым, сухим, светлым. В нем было проведено электричество и была в этом подвале ванная комната.  Потом тётя Варя переселилась в нашу квартиру и жила сначала в нашей нижней комнате, а потом переселилась на антресоли в крошечную комнатушку рядом с нашей верхней комнатой; в этой комнатушке не было даже отопления и приходилось отапливаться с помощью керосинки. Иногда тётя Варя приходила к нам погреться.

В квартире нашей, там, где потом жили Барановы, сначала жили Васильевы (мать, отец, дочь). Выйдя замуж, дочь стала  Носовой и родила двух дочек. Васильевы-Носовы были весьма состоятельными на фоне других жильцов, малоимущих. Как рассказывают, их благосостояние базировалось на том, что отец, Васильев, ходил в ресторан "Прага", подсаживался там к какой-нибудь одинокой хорошо одетой даме, поил её, вел в номера, обирал её там и скрывался. Эти Васильевы-Носовы... Однажды Варвара Владимировна пришла домой и нашла свою комнату запертой на замок. Оказывается, что Носовы-Васильевы, без её согласия, весь её скарб перенесли на антресоли в ту самую маленькую комнатку. Жаловаться она никуда не пошла, потому что этих Носовых-Васильевых все боялись. Помню, у тёти Вари на трюмо лежало стеклянное пасхальное яйцо оранжевого цвета, всё-всё гранёное. Я любила через него разглядывать улицу. После смерти Варвары Владимировны (примерно в 1960 г.) в маленькой комнатке стала  жить Надежда Ивановна Быченкова.

Полы в нашей комнате – дубовые, наборные, паркет. В других комнатах был такой же паркет, как и в нашей. Такой же был и в коридоре. Неудобно было его мыть, потому что вместо многих паркетин были уже ямы. Во время ремонта 1961 г. на этот паркет в коридоре были настелены обычные плохо обструганные доски (крашенные суриком). В комнатах этот паркет частично сохранился. Лишь перед войной в темной комнате, где тогда жили Дёмины, был настелен обыкновенный паркет "ёлочкой". В комнате на антресолях (бабушкиной [1]), насколько я помню, никогда не было паркета, всегда были просто крашенные суриком доски. Ибо те комнаты предназначались для прислуги.
Потолки на втором этаже были около 4-х метров высотой (3,5 м как минимум). Комната Рогачевской имела потолок гораздо ниже. Когда бабушка с дедушкой  приехали в Москву [2] (дедушка служил в Красной армии), ему дали эту комнату (Рогачевской). Но так как у дедушки был туберкулез, в этой комнате ему не хватало воздуха. Тогда военное управление (он служил в армии в музыкальной команде, играл на кларнете) дало ему ту комнату, которую мы обычно называем «нашей», с окном прямо на тополя (Те самые, цветаевские, «Два дерева хотят – одно к другому...» – Т.В.) . 
Потолок бабушкиной комнаты на антресолях был покатый и в самом высоком месте он был высотой 1 м 90 см. За эту комнату, нам сказали, мы можем не платить. Она идет как нежилое помещение. Разрешили просто так жить, пока не получим квартиру. Но мы эту комнату вписали в жировку и всё равно платили за неё. Формально и юридически эта комната числилась за нами. Когда мы в ней жили, в данной комнате было два окна. На разных уровнях. Одно из этих окон (нижнее) выходило на крышу пристройки. Крыша была покатой, но не сильно, крашена суриком. Я на неё вылезала. На ней можно было стоять и даже спать. На этой крыше спали Степунины, которые занимали эту комнату до нас. Второе окно, почти под самым потолком, было меньше первого, с форточкой, и со стороны улицы смотрелось как чердачное окно. Раньше в этой комнате было не два, а три окна, по крайней мере, так говорили. Это было до того, как появилась пристройка. Третье окно находилось в дальнем правом углу комнаты (у нас там были устроены полки для игрушек Тани).

В темной комнате, говорят, был балкон (потом с той стороны построили восьмой дом). Когда был построен дом № 8, этот балкон заложили. В темной комнате было окно-фонарь в потолке. Этот фонарь выходил на крышу  и сам имел конфигурацию небольшой двускатной крыши ("домиком"). Его было хорошо видно с улицы. "Фонарь " возвышался над крышей дома. Внутренность этого «фонаря» (т.е. пространство между двускатной стеклянной его крышей  и стеклянной вставкой собственно в потолок комнаты) была обшита досками, покрашенными в белый цвет. Но краска уже почти сошла, да и к тому же это окно протекало. Тогда мы решили его забить фанерой. Боялись, что прогнившая рама упадет. Таким образом комната и стала "темной".

Т е л е ф о н. Я не помню точно, когда в доме поставили телефон, но это было уже после войны (конец 50-х начало 60-х). Телефон висел в конце коридора, у лестницы на антресоли, в небольшом тамбуре, где была небольшая выемка в стене, где стояла печка. Печка была как бы стеной, а задней стеной она выходила в комнату Рогачевской. Внизу была дверца печки. Но так как печка была как бы "вмонтирована" в стену, печки не было заметно. Слева от печной дверцы повесили телефон.
Справа был проем и лестница на антресоли. Лестница была деревянная, полувинтовая, 16 ступенек, крашенных суриком. Раньше – просто деревянные, некрашеные. Потом, когда в большом нижнем коридоре покрыли пол линолеумом  (приблизительно в 60-е, вместе с ремонтом), чтобы легче было её мыть, лестницу покрасили суриком. Перила располагались только с правой стороны.
Лестница приводила на площадку, с которой был вход в уборную (направо), налево – вход в нашу (бабушкину) комнату, и комнату Надежды Ивановны. Там был маленький коридорчик. Слева в этом коридорчике, почти напротив двери в комнату Надежды Ивановны, была дверца на чердак, пройти в неё можно было только согнувшись.

На чердаке, как говорят, было много интересного. А именно, то ли сам Бобринский, то ли еще кто-то [3], убегая от большевиков, спрятали там вещи. И некоторые соседи забрали эти вещи себе. И Васильевы-Носовы говорят нашей бабушке: "Там много всего, поинтересуйтесь". Любопытство взяло верх, и бабушка вынесла с чердака нашу красивую вазочку (фаянс или толстый фарфор), белую с голубыми полосками и розочками, на четырёх бронзовых ножках.
Нина Николаевна Курочкина, которая жила в кв.2, рассказывала: они занимали в этой квартире на первом этаже две комнаты. И однажды, примерно в середине 1920-х годов,  её мать вышла из своей двери на звонок. И мужчина представился как бывший владелец этого дома. "Я жил в этом доме, в этой квартире. Остальное сдавал. Через границу меня с этими вещами (он показал серебряную вазу для фруктов) не пропустят. Возьмите."  Но мать Нины Николаевны отказалась, посчитав это неудобным.
Я сама была на чердаке, но кроме хлама, запустения и мусора там уже ничего не было.

На антресолях, справа от винтовой лестницы, была большая кухня с низким потолком. Единственная на всю квартиру раковина с холодной водой была  долгое время (до 1974 г. – точно) только там.
Справа от входа на кухню была плита, которую топили дровами. Эта плита просуществовала вплоть до 1948 года, года после проведения газа её разобрали и выкинули, а на её место установили газовую плиту.
Говорят, (бабушка говорила),  раньше кухня была очень большая, потому что не было комнаты Надежды Ивановны. Этот угол отгорожен фанерными перегородками от кухни. Слева от входа в кухню, напротив плиты, – окошко.
Около окна была ванная комната, отгороженная от всей кухни. Носовы эту ванную сдали, как бабушка говорила, во второй половине 20-х гг., "какой-то хохлушке с ребенком". Потом ребенок умер, и та уехала. А Носовы разгородили эту ванную комнату, присоединив её, таким образом, к кухне,  и выбросили самоё ванну. Таким образом, квартира осталась без ванны. Уже позже, в 30-е гг. (начало 30-х или конец 20-х), от кухни был отгорожен дальний левый угол. Это и была комната Надежды Ивановны.

О  Г е о р г и и  Ш е н г е л и
...Он жил в комнате Анисьи. Его звали Шенгели (Петр? –  Не помню, – Жора его звали. Георгий. Это уже бабушка говорила, я не видела, не помню). Он поэт тоже был.
Еще в квартире жила некая Ядвига Адамовна. Она была очень странная женщина. Однажды пригласила бабушку к себе на куриный бульон. Когда та открыла крышку кастрюли, оттуда высунулось куриное крыло... голова... всё было в перьях. Бабушка очень удивилась, а Ядвига Адамовна сказала, что понятия не имеет и не знает, как надо готовить куриный бульон.
Это всё в 20-е годы (вторая половина, видимо). Ядвига Адамовна сочинила стишок: "Скажи-ка, князь, что там за мразь у стен кремлевских улеглась?";[4] (обращается Минин к Пожарскому, причем рука указывает на мавзолей). Ядвига Адамовна с этим Шенгели  (а плиту-то на кухне дровами топили, и потолок был черный), как поссорятся, так обидные вещи писали друг другу на этом черном закопченном потолке. Возможно, там был записан и данный стишок. Потом наша бабушка сказала им: "Послушайте, вы ведь интеллигентные люди, хватит, сколько можно ругаться". Сохранилась у нас его фотография. Он там в какой-то рубашечке светлой. Но Шенгели прожил в нашей квартире недолго, около двух лет.
 

К у х н я  н а в е р х у  –  п р о д о л ж е н и е.
Из кухни в правом дальнем углу была маленькая лесенка (3 ступеньки), с перильцами с обеих сторон. Это тоже был чердак, чердачное помещение. Сильно покатый потолок. Из этой комнаты в противоположной от входа стене была маленькая дверка, которая также вела на чердак – но уже настоящий, тот самый, с пылью и запустением.
Там жили браться Валерий (Лёра) и Аскольд (Адик) Калтаты, друзья моего детства. У них в комнате, а также в бабушкиной на антресолях стояли круглые черные печи из жести. Я таких никогда больше не видела. Круглый высокий столб под потолок, в два обхвата.
Окна этой комнаты выходили во двор и на школу, на её торцевую сторону. Церкви Николы на Курьей ношке я не помню. По-моему, даже дерево, росшее у входа в церковь, теперь (уже в последние годы) спилили. 


О к р е с т н о с т и  д о м а.
Двор дома. Двор образован был стоящими домами. На него выходили задворки нашего дома и задворки рядом стоявшего флигеля, который снесли в 1961 г. Школьный двор отделялся от нашего кирпичной стеной (высотой около 3-х метров. Эту стену разобрали, когда снесли флигель. Два флигеля, стоявших во дворе... За ними шел забор. Они не сообщались с Малым Ржевским. Был закоулок, довольно широкий, там росла травка, но почти никогда никто не гулял. Один жилец из углового флигеля ставил там свой мотоцикл на ночь. Тогда, до войны, в конце тридцатых, мотоцикл был чудом техники. Посредине двора до войны была песочница, огороженная, как все песочницы, досками. Кроме этого – никаких детских площадок.
Двор был залит асфальтом, был грязноват. Но мы всегда с удовольствием играли в песочнице в "ножички" или прыгали на асфальте через веревочку.
Напротив пристройки к нашему дому был проход в другой двор, двор дома номер 8. Около пожарной лестницы, между двором восьмого дома и нашим двором был еще небольшой дворик, где одно время размещалось наше домоуправление. Там иногда, редко, «возникала» вдоль стены флигеля, стоявшего  напротив нашего дома, грядка, засеянная душистым табаком. Белые цветки, такие чудные, так хорошо пахли, нежно... Вечером особенно. Воздух тихий, и табак пахнет. Ни деревьев, ни кустов во дворе нашего дома не было. Голый двор.

Рядом с нами стоял флигель (всего четыре флигеля, по-моему, как и наш дом, они были под номером "6").  Рядом с нашим  домом был флигель, соприкасавшийся со школьным двором стеной. (Сейчас на этом месте, чуть поодаль, стоит будка силовой подстанции из белого камня). В подвале этого флигеля были отведены места, где жильцы хранили свои дрова. В этот подвал я неоднократно спускалась со своим отцом, там он колол дрова и приносил охапки домой. Это был подвал (годы были довоенные), в котором незадолго до этого жили люди. Что-то вроде подземной Хитровки. В стенах прорисовывались недавно заложенные оконницы. Там вход был с улицы, дверей никогда не было. В двух шагах от уличного входа был вход в квартиру над подвалом (не помню, какой номер). Там жила приличная семья. А рядом с площадкой этой квартиры шла лестница вниз в подвал. Это одно крыло этого флигеля. И что интересно, буквально, это мне напоминает Шерлока Холмса, эпизод с восковой статуей и профессором Мориарти: в этом флигеле, но в другом крыле, был еще один вход – сквозной, ведший с улицы, т.е., с Борисоглебского. Ход был темный (низкий-низкий потолок), он шел сквозь весь дом и выходил во двор. Когда идешь по этому сквозному коридору, то там было несколько комнат. Точно не помню, сколько.
 Но отлично помню комнатенку без окон, темную, метров в пять, как бы углубление в стене с дверью. Там прежде жила Надежда Ивановна Быченкова со своей дочерью Раисой. А потом они переселились в нашу квартиру. И эта глупая Надежда Ивановна (она и читать-то не умела) гордо говорила громким голосом: "Мне сам Сталин дал эту комнату!"
В этом же флигеле, в этом же темном коридоре, была еще одна жиличка цыганско-армянского вида. Очень яркая, очень полная, очень пожилая. Говорили, она когда-то была актрисой. Помню, она всегда ходила в ярко-темных, почти черных одеждах, шали расписные огромные, на руках браслеты – дутые и простые... И вот она в таком одеянии выходила на улицу и колола себе дрова, потому что жила одна, некому было помочь. Она курила. И мелюзга, когда она выходила, начинала её хором дразнить: "Бабушка, Арам умер!" Арамом, кажется, звали её сына. И никто из жильцов их, детей, не останавливал. Я при этом стояла в сторонке, мне было лет 8 или 9. Потом эта старуха исчезла. Говорили, что сын приезжал и забрал её. Это одна версия.
А вторая – не знаю, о ней или не о ней... Наверное, уже о другой жиличке. Там жила еще одна дама восточного типа. И рассказывали удивительную историю. У той дамы была какая-то странная болезнь (может быть, это все-таки была та "актриса"), болезнь, при которой стягивается кожа. При той болезни вся кожа, обычно отвисающая складками и морщинами у старых людей, превращалась в гладкую и молодую. И рассказывали, когда эту женщину уже понесли хоронить, гроб стоял открытым. И при этом присутствовал какой-то художник. И он поразился красоте этой молодой  женщины. Он спросил, кто это, ему ответили, что вот, такая-то старуха. Он был поражен, потому что в гробу лежала молодая красавица восточного типа. И он срисовал её. Помню, говорили об этом.
И еще в этом же сквозном коридоре жила одна семейка. О ней нельзя не упомянуть. По фамилии Пахомовы. Они жили в большой комнате, в которой я была один раз. Ничего, кроме дощатого стола, там не было. Ничего! У четы Пахомовых было 10 детей. Дело в том, что сам Пахомов, как говорят, из тюрьмы не вылезал. А его жена не работала. Дети, их было действительно очень много, вечно грязные, вечно голодные. Девочки часто ходили без штанов (в восемь, десять лет). Впрочем, не только они, но и дети из квартиры № 19. Были среди них и уже взрослые, последней же, Верке было лет 6-7. По мере подрастания каждая попадала в тюрьму за воровство. Может быть, за исключением одной, по имени Клавдия. Поскольку никакой мебели у Пахомовых в комнате не было, они спали вне комнаты с начала летнего сезона и до осени. Рядом с этим флигелем шла лестница на его крышу (пожарная лестница). Сама эта пожарная лестница была отгорожена от двора кирпичной стеной. И вся мелюзга пахомовская около этой лестницы соорудила себе нечто вроде лежбища. Какие-то дощатые нары, едва прикрытые лохмотьями. А эта стена огораживала не только лестницу. Окна их комнаты упирались в эту стену, отстоявшую от дома метров на 5 или 4. Когда появилась медаль за материнство – "Мать-героиня" – то этой Пахомихе (я даже не знаю, как её звали), дали эту медаль. Клавка, Зинка, Верка, Валька и сколько-то парней. Они то появлялись, то исчезали. Отсидят срок – и вернутся. И весь дом, все флигели не возмущались, а просто смеялись: как можно было дать медаль за материнство при наличии детей такого качества! 
У этого флигеля был еще третий ход. Самый простой. Со двора, открываешь дверь, и перед тобой широкая лестница, местами покосившаяся, на второй этаж. Там жили две или три семьи (на 2-м этаже). Там жил дедушка, который подшивал валенки. В ту пору это было очень важно.

К т о   ж и л   в   н а ш е й   к в а р т и р е.
В нашей квартире в разное время жили: Анисья (Оня) Ивановна. Мы. Демина. Носовы-Васильевы. Рогачевская. (Это те, кто занимал собственно второй этаж, "низ").
На антресолях жили: Ядвига Адамовна, Степунины, мы, уже упоминавшаяся Варвара Владимировна Сельдева (большая театралка, поклонница Собинова и Лемешева). Пожалуй, она впервые и познакомила меня с театром.  Георгий Шенгели. Павел Михайлович (родной дядя Нины Курочкиной). Надежда Ивановна со своей внучкой. Хохлушка, которая снимала ванную (спала она вместе в ребенком в самой ванне). Калтаты. Иван Дмитриевич Демин с первой женой Фаиной. Старики Рихтеры (в темной комнате до появления Деминых).

Напротив – Монгольское посольство, газоны, кажется,  с какими-то строениями. Два старых тополя.


П р о х о д н о й   д в о р.
В нем стоял красивый дом. С лепными украшениями над окнами. С улицы – одноэтажный. Огромнейшие окна, скругленные наверху (венецианские). Они так приветливо светились, особенно вечером. Дом дышал уютом, видимо, еще с тех времен сохранившимся. Старинный барский дом. А со двора – чуть ли не 3 или 4 этажа – это был 10-й дом по Борисоглебскому. На месте него возник проходной двор. Еще такой же дом был на Поварской – угол Поварской и Кудринской площади (площадь Восстания). Этот дом выходил окнами на Воровского и его снесли еще до войны. И в этом доме была булочная, мы иногда ходили туда, там был хороший хлеб. Дома эти были одинакового грязно-желтого цвета. Еще один подобный дом был на Большой Молчановке, напротив дома Лопухиных, наискосок. А дом Лопухиных стоял на месте современного Дома Книги на Новом Арбате. О нем упоминает Гиляровский. Такие же венецианские окна. Он еще нес на себе остатки, отголоски той жизни. Барский дом.

На месте Монгольского посольства были конюшни князя Голицына (дом Голицыных – это современный Институт мировой литературы им. М.Горького). В первую же бомбежку конюшни сгорели. Мы с бабушкой сидели в бомбоубежище в подвале 72-й школы. Уже после войны отстроили это Монгольское посольство. А газон, который виден из нашего окна, и где были тополя... Тополя стояли перед одноэтажным домиком с антресолями. За ним был второй дом, кажется, двухэтажный. И от тротуара вдоль этих домиков шла дорожка, вымощенная плитами (шириной в две плиты) из светло-серого песчаника. Это – правая сторона газона. А на левой стороне газона был дом в три низких этажа. А верхний этаж – совсем маленькие оконочки. В этом доме некоторое время жил Писемский. Этот дом снесли уже в 1950-е годы. И там насадили сирени. А домик с мезонином снесли, видимо, тогда, когда начали строить посольство. А дом, в котором жил Писемский (там была мемориальная доска) и который снесли, – за ним было дерево (кажется, оно и до сих пор там есть), и за этим деревом – еще какой-то маленький домишко, уже одноэтажный. Сейчас вместо него – милицейская будка [5]. 
 В доме, где сейчас Институт мировой литературы, находилась ранее администрация этого конного двора. И там жил управляющий этим конным двором.

Стена между двором Ленки Евдокимовой [6] и нашим газоном появилась с появлением посольства, скорее всего. Потому что там раньше стояли дома [7].   Эти дома (на газонах) отделялись от улицы деревянным забором. Были и ворота. Чтобы въехать в общий двор, где стояли эти 4 дома, нужно было открыть эти ворота. Сами ворота находились на том месте, где сейчас начинается въезд к посольству. Этого забора не стало в начале войны. Потому что начались бомбежки, а забор – это лишняя пожарная опасность.
У нашего дома тоже были ворота во дворе. Высотой – между 1-м и 2-м этажом. Они были прикреплены, с одной стороны, к стене нашего дома, а с другой – к стене того загадочного «конан-дойлевского» флигеля со сквозным проходом. И в левой воротине (если стоять на улице лицом к воротам) проделана была калитка. И мы на этой калитке катались, потому что у нас ведь была только песочница, никаких детских площадок, качелей и т.д. не было. Потом доски этой песочницы куда-то девались, и лишь осталась куча песку посреди двора. Вот и всё.


(Литературная обработка Татьяны Виноградовой. 2003)

ПРИМЕЧАНИЯ


[1] Т.е. в ней жила моя бабушка Анна Георгиевна Виноградова. Мама часто в разговоре называла свою мать «бабушкой», чтобы мне было понятнее.(Здесь и далее примечания литобработчика.)

[2] С моим дедом Василием Тимофеевичем Виноградовым.

[3] Среди «вещей» с чердака оказался, в частности, томик из дореволюционного собрания сочинений Байрона в русских переводах. Его забрал с чердака мой дедушка, большой книгочей. На некоторых страницах были пометы: не очень разборчивые автографы, варианты перевода стихотворных строчек...  Много лет спустя я увидела в одном цветаевском сборнике факсимиле почерка Марины Ивановны, поняла, что это были за пометы, и подарила (с разрешения мамы) драгоценную книгу Дому-музею М.И.Цветаевой.

[4] Ядвига Адамовна вряд ли сама сочинила этот стишок, скорее она цитирует здесь народное творчество. См., напр: «Вскоре после "захоронения" Ленина на постаменте памятника гражданину Минину и князю Пожарскому появилась надпись мелом:
          Смотри-ка, князь,
          Какая мразь
          У стен Кремлевских улеглась -
          Ведь под стеной из кирпича
          Лежит консерв из Ильича».
(Источник: блог российского историка и публициста В. Г. Хандорина в ЖЖ https://64vlad.livejournal.com/9326.html.)

[5] Эти маленькие дома – не дом Писемского, а маленький домик за ним на том, дальнем от нас газоне, и оба дома на нашем газоне – эти дома я несколько раз видела во сне. А доподлинно узнала об их существовании лишь из этого  рассказа матери.

[6] Лена Евдокимова – моя  самая первая подруга детства, жила в доме напротив. У них была удивительная коммунальная квартира - «семейная»: все жившие там были родственниками – или  мне, маленькой, так казалось. Помню  темноватую древнюю мебель, на подоконнике – огромную банку с загадочным (но вкусным!) настоем «чайного гриба», на стенах – удивительные старинные картинки, вышитые бисером и стеклярусом, переливающиеся, мерцающие волшебно. Везде какие-то кружевные салфеточки, подушечки, ридикюльчики, всё можно трогать. Царили там покой, уют и доброта, исходившие от Ленкиной бабушки – милой старушки с очень трудным для меня тогда именем Настасья Терентьевна. Вся она была ладная, кругленькая, с ямочками на щеках и очень нас, детей, любила, вечно угощала чем-нибудь, зазывая из окна ... 

[7] Во сне я проходила мимо этих домов (домиков) в Ленкин двор свободно, без стены.





на фото: мы с мамой у нашего дома, конец 1960-х