Смирение стихотворения

Стихотворение «Смирение» мной было написано во время работы над книгой «Край поэзии». И стихотворный текст органично оказался в контексте этой книги – как целесообразный объект парадоксального, поэтического прочтения. «Я знал, что неминуемо смиренье – Простое, как вечерняя роса. Но до поры в своих стихотвореньях На равных обращался к небесам. А небеса, оглохшие надменно, Конечно же, не слышали меня. И отвечала громом вдохновенным Не мне, не мне глухая вышина. Но слышало мое стихотворенье, Как, падая с надменной вышины, Ликующее грозовое пенье Тонуло мрачно в бездне тишины. И слышало мое стихотворенье, Что истине единственно нужна Как воплощенье мудрого смиренья Полей отшелестевших тишина…».
Такова судьба поэзии – говорить с небесами, не сомневаясь в том, что горняя вышина слышит стихотворение, равное и родственное ей, не боясь буйного и сокрушительного всемогущества природы, а потом – непременно смириться. Смирение – как итог бытия человека и человечества среди гордой стихии.
О смирении писали Гете и Лермонтов в своем стихотворении: «Горные вершины Спят во тьме ночной; Тихие долины Полны свежей мглой; Не пылит дорога, Не дрожат листы… Подожди немного, Отдохнешь и ты».
Смолкла природа-поэт, потому и «не дрожат листы». Прекращен путь поэта, вот и «не пылит дорога». И единственные – утешительные – слова, какие произносит смиренная стихия, обращены к человеку: «Подожди немного, Отдохнешь и ты». Но смирение не означает конец жизни. «Тихие долины Полны свежей мглой». Значит, в пространстве беспрестанно зреет – стихотворение. Стихотворение структурирует пространство, наполняет его, по словам Ахматовой, «новым звоном».
Но осознание неминуемости смирения перед стихией поэт в начале творческого пути скрывает не только от читателя, но и от себя самого. В стихотворении изначально бывает заложен потенциал смирения перед всемогуществом стихии как творящего абсолюта. Но стихотворению необходима вольность и даже буйство метафоры, чтобы заявить о поэзии – как стихии.
Само стихотворение здесь – как лирический герой стихотворного текста бытия природы. И оно «слышит» стихию не от гордыни, а от смирения, от озарения, от прозрения. Стихотворение и не будет таковым, если оно не услышит стихию; если не будет видеть того, что и смирение неба неминуемо. Стихи Бунина, например, только это и слышат. Стихи Бунина слышат грандиозное взаимопонимание человека и природы.
Тишина была в начале творения мира – эту тишину еще слышит стихотворение. В этой тишине первородной мир находит и истину, и отдохновение.
Отшелестевшие поля – место, где уже совершилось творение. Отшелестевшие поля – будто только что написанное стихотворение. Тишина полей – как размеренное совершенство классических стихов. Стихотворение, как и отшелестевшее поле, органическая часть, явление творящего абсолюта; стихотворение – как часть Бога.
Тишина полей, которой предшествовал шелест колосьев, грохот грозы, шум дождя, – есть стихотворение. Шелест колосьев на полевом просторе сродни шороху бумаги со стихотворением.
И стихия еще много раз будет напоминать о стихотворениях поэтов, говоривших о ней много, бесконечно, долго. Стихия будет напоминать о каждой метафоре повторением своих явлений, породивших метафоры. Стихи, ставшие частью стихии, будут греметь, шелестеть, сверкать и мрачнеть вместе с явлениями природы, повторяющимися, как рифмы, как стихотворный размер. Стихи будут греметь, сверкать и шелестеть вместе с грозой, молнией и колосьями. И стихия будет жить в стихах, будто именно на метафоры поэтов откликаясь звуками, запахами и молчанием, тишиной полей. И тишина полей будет говорить – о глубинном метафизическом и физическом взаимопонимании поэзии и природы.
Стихотворение – как воплощение разума стихии – будет знать о взаимопонимании и взаимодействии природы и поэзии. И только такой верой и таким знанием о себе и о Вселенной будет значительно стихотворение. Никакое другое знание – кроме поэтического знания – не может воплощать разум и мироощущение стихии, потому что поэт с начала мира говорит с природой на ее языке.
Стихотворение слышит – потому что поэт воплощает себя в стихотворении, не оставаясь в мире наедине с миром. Блок еще знал о том, что «тяжело бродить среди людей».
Только во плоти стихотворения поэт – у себя дома, он защищен. Только во плоти стихотворения поэт есть стихия, потому он и способен слышать сокровенный глагол природы – как пушкинский «божественный глагол». И только во плоти стихотворения стихия слышит поэта. И находит поэта «божественный глагол» только во плоти стихотворения.
Стихотворение слышит тишину «отшелестевших полей». В этой тишине воплотились – шелест листьев, гром летней грозы, сияние молний, голос дождя. Все воплотилось в тишине – абсолюте, который необходим для размеренного, тихого существования истины. Она в жизни человека невозможна без смирения.
Смирение Творца, воспетого поэзией, выражает «полей отшелестевших тишина». Это – смирение, необходимое перед продолжением творения, когда вновь будут шелестеть поля; когда вновь будет шелестеть бумага со стихами; когда будут вновь сверкать, греметь и шелестеть стихотворения.
О чем – «полей отшелестевших тишина»? Эта поэтическая тишина – о пределе совершенства, который невозможно достигнуть без смирения.
Поэзия изреченная не уходит в пустоту. Даже тогда, когда ее не слушают люди, она уходит – в живую природу. А уже из недр природы раздается шелестом, грохотом, сиянием, «полей отшелестевших» тишиной.
Так чувствуют поэты. И это стремление поэтов читается – при парадоксально-поэтическом прочтении – в стихах Лермонтова, Тютчева, Фета, Есенина, Заболоцкого, Рубцова, Бунина и многих других стихотворцев. Каждый поэт ощущает себя одиноко находящимся в центре мира. «Звать меня Кузнецов. Я один, остальные обман и подделка». И эта уверенность Юрия Кузнецова – правда, но это правда – лишь по другую сторону смирения, которое «неминуемо» в жизни поэта.
А без одиночества в центре мира бытие поэта невозможно. Стихия приближается только к одинокому поэту, чтобы поделиться с ним сокровенными помыслами, которые могут быть угаданы только метафорой, только поэтической интуицией.
Пока есть на земле человечество, поэзия всегда будет стихией. А стихия в представлении поэтов, в их метафорическом прочтении всегда будет поэзией. Только поэтическое устроение стихии будет делать ее понятной и родной человеку. Только в поэтически устроенной стихии может жить человек – как Божье творение.