Апостол и дублер

Апостол и дублер

Вагон, как личный дом, садись, катись, хоть и дрожит, а все как Рим, на четырех горбах стоит. Не сдвинешь, не столкнешь. Как велено, тепло, затопится, хоть веник доставай. Жратва, приносится. Кино, привозится. Врачи, и те притащатся. Давай, кубист, сюда, вот здесь привалишься. Твой карандаш с тобой, не убирай, а это что, на дно бросай, а сам к столу садись.
Ну, как тебе вагончик мой, возьми на карандаш, товарищ-портретист, да не спеши, не суетись.
Он оборудован, закрыт, он даже знаменит. Надежною охраною прикрыт, со всех сторон. И кто-то в нем живет, скучает, водку пьет. Не знаешь, кто? Да, не хрипи, ведь я шучу, мазила школьных рож. Шипишь как рожь, а что там, не поймешь, пока косою не пройдешь. Ну, что пройти, тогда не береди. Бывает, выхожу, мне эскулапами предписано форсить, гулять, режим здоровья соблюдать, приходится ногами нормы жира исполнять. Какой еще балет. Билет? не знаю, охрана лишних всех, случайных прогоняет. Ты прав, на страже полный взвод, но я с достоинством несу свой хвост.
Немалый, между прочим, рост.
…
Он улыбается, почти как африканский слон.
А равно через час, опять салон. Опять сидит, глядит в окно, и видит лето, летний зной. И слышит шепот, тихий бой. Глаза, чего скрывать, провальные. Но кто-то льстит, нахальные. Куда он так внимательно глядит? На черепицы крыш, на каракатицы афиш. На строчки белых птиц, на гроздья синеглазых чтиц. На тихие вокзалы, на белые подвалы. На темные фонтаны, на первые каштаны. Почти хрустальный лик, его  расслабленный, давно оставленный Париж.
Вздыхает словно первый ученик.
Остановись, ну подскажи, на точном полуслове. Вначале было двое. Глаза, чего скрывать, нахальные, но кто-то льстит, скандальные. Куда он так презрительно глядит. На серые вокзалы, на грязные подвалы. На нити голых проводов, на цепи нищих городов. На скаты черных крыш, на ленты сорванных афиш. А если этот пролетарский прыщ вдруг доберется до парижских крыш? Начнутся сквозняки, лиловым грохотом взорвутся чердаки. И к Куполу потянутся багровые листы. Рабочий квартал, батальон, я запишусь.
Но после, разревусь.

Прервусь, ну говори, я вижу, что-то хочется сказать, гони. А если так, я встану на колени, и стоя на коленях, разревусь. Мне, на колени, да лучше сразу утоплюсь. Насчет купели, тут видно, перебор, туда уж столько натекло, какой резон исчезнуть в куче близнецов. Ты прав, не каждому дано остаться близнецом, хотя бы в одинокой туче. Клянусь, мне нечего желать, хотя как знать, а вдруг перевернусь? Нет-нет, я за себя возьмусь, до горла плотно застегнусь, я докажу, не зря нас выделил старик.
Под занавес, так, пару слов как первый призывник.
Не зря на пару бегали, за пышками, за книжками. Друг другу говорили в шалаше, идут. Тревога пела на душе, а вдруг, найдут. Глаза, чего скрывать, банальные. Но кто-то льстит, печальные. Движения ленивые, намеренно тоскливые. Плечами жмет, мол, тут нужна, подкованная фраза. Чтоб образ был, как историческая база. Ну, так оно и есть, все так, железный большевик. За ним, я эту сталь, как настоящий ученик, над миром вознесу.  Одно скажу, был скуповат старик.
…
А сам-то, сам-то ты?
Я видел белый круг, на шее билась тяжесть рук, я был приговорен, я должен был упасть, один, на дно. Я рисковал, чуть шею не сломал, но я успел, сорвал кольцо. И вылетел как старое, помойное ведро. Ведерко на земле, что ноль в графе. Вот кто-то пнет, и далее пойдет. Кому нужна пустая жесть, не счесть. И вдруг рука, за дужку подтащила, подняла, чуть отряхнула, и что-то там до края налила, хлебай, малек. Не злись, не захлебнись дружок. Постукала. Перелила. Проверила на прочность. И сочла, губами сочно шевеля,
броня крепка!
Бойцу нужны слова, для слов команды нужен командир полка.
Вот так и начался мой путь, сначала в город изгнанных, потом на купол избранных, а там, в когорту призванных.