Сборник обыкновенный человек 2001 г

НОЧЬ И ПРОХЛАДА

Прицельна,
Неприменима,
Автономна,
Автохтонна,
Разъята для капитуляций и обобщений
Практиков от цифр, железа и их значений,
Конвергентна по отношению к бесконечно малому числу ну-лей,
Что противоречит эволюции и апокалиптическому вранью
Или просто увядающим розам житейской страсти.

Словно ливень ласточек над кварталами их файлов
В иссушенной специализации мозга-
Трещин-извилин в подкорку глобальных сетей,
Провисших, как бредни улыбки самума:
Задремал джин, привалившись к щербатому камню,
И слушал тот путник Шахерезаду -
Как небо алмазы и жемчуга пересыпает из горсти в горсть,
Вспоминает печальную пери в райском саду.

И когда долетает то  пение
Усмешкой для мохнатых ушей,

Оживают тесные улочки с лачугами из веток и помета
И богатыми домами, сложенными из известняка.
Где  молятся и  ведут счет деньгам,
Где готовят красные пики, чтобы насадить на них отрублен-ные головы.

И небо возлюбило этот бардак за то, что он прекрасней покоя,
За то, что их лона просят семени, горького, как полынь,
Годного, чтобы девственницы кусали в кровь губы ,
А счастье просило налить еще вина, утереть слезы и продол-жать.

Но что ты ответишь на красоту обмана,
На то, что в пустыне не хватает песка, а бедуин жесток.
И почему информация в проводах бесконечна,
Хотя наперсточники играют с ней в рифмы.
Наконец, много ли смысла – наткнуться на черепки
И милостиво повелевать им стать сенсацией.
Но нет слова «нет» - его стираешь, но я его придумываю сно-ва,
Чтобы таращиться и узнавать, что его нет.
Я не хочу этого, но я ничего не чувствую, и это нецелесооб-разно.

Говорю тебе – (но попробуй отделить правду от лжи),
Что потом возлюбленный омыл эту землю
(Как дождь очищает небо),
Постелил ей в ноги  вечную гладь,
И умастил ее тело благовониями,
И шептал ей в уши тайные слова,
Чтобы мерзавец, выпущенный из кувшина,
Заслоняя свет звезд взмахами перепончатых крыл,
Смог парить над вечным миром,
Запрокинув свиное рыло к желтой луне.



БОГ ЛЕЙБНИЦА

1.
Интегрируя усилия (а скорее потенцию), чтобы всякое поня-тие,
Неизвестно с чего начавшись, завершалось логично,
Мы получаем, вслед Лейбницу, массу монад,
Заключенных в зеркальные амфоры-
Стоические небоскребы, построенные на игре отражений,
Субсидий и инвестиций. Пример телефонной трубки,
Набирающей бесконечность в овальной комнате,
Становится самодостаточной формой логоса,
В то время, как  пространство - оазисом вещества,
Приплюснутым и потолком, и полом.
Видеокамбала двухмерна по сути, но рыба с развитым вооб-ражением -
Плывет, раздвигая ролики, кадрируя жалюзи.
Жабры ее калейдоскопичны, кровавы и натуральны.
Попадая в полости ее тела, мы путешествуем в анатомическом театре,
Сродни девяти кругам ада или химерам Илиады.
Нам кажется, что рыба выбрасывается на берег
Или это не рыба, а  катастрофа гигантской подводной лодки.
С  ее гибелью мы теряем сознание, успевая вспомнить, что рыба творит конечность.
И по сути нам отмерено слишком много проходных сцен
По сравнению с тем, где мы можем нормально жить.
Смерть - технический принцип - объясняет режиссер монтажа
И дрожащими пальцами зажигает сигарету.

Что объединяет эти воздушные окна?
Мазут или блюз наших сомнений.
Что прибавишь к разговору в курилке?
Так, под софитами, продолжается мелодрама.


2.
Преувеличил недооценку - кажется, так назову откладывание
Всякого смысла до бычьего кутежа.
Протяженность – даже в стеклянной бане с холодным стрип-тизом
И льдом в стакане - оказывается горькой природной основой
Вроде льна, впалого как щека или мембрана человеческой клетки.
Утрамбовать народ в телячьи вагоны – гениально –
Заранее совершить ошибку с изящным поворотом руки в зер-кале.
Где левая, где правая сторона? В  том-то и дело,
Что проделывать подвиги с нелепым их разоблачением –
Значит унижать сам предмет риторики.
А подвиг, рубашка, остается неоцененным.
Можно любить Лейбница, как соловья,
Но быть лягушкой, пожирающей монадологию.
Я ненавижу не сам абсурд, а его двоичность.


3.
Жив курилка, потому и светел, потому и робок
Начинать сначала, потому что дождь течет по лицу.
Ты меня пугаешь, если слышу голос в телефонной трубке –
Один таксофон на круглой Земле.
Твой ночной кошмар -  гласные, идеально подобранная кам-бала на серой мели.
Раскрывающая рот на шахматной доске. Тоска по порядку.
Ты  прелюбодействуешь в моем животе - святая простота,
И когда я далеко - ты рядом, как крест.
Алло, Господи!
Я  прошу тебя: забудь про меня, открой мне истину, как грош на ладошке.
Я  тебя полюблю и  убоюсь твоей немощи.
Пусть здесь будет твой курсив во имя сострадания к целому.
План, ты знаешь, меняется, но остаются сожженные чертежи.





4.
Пеплом  роз посыпает узник главу.
Ночь освобождает его сны, и пространство огромно, как за-падня –
Мурлычет, как дивная дикая кошка.
Но на самом деле это холод безумия - его цап-царап и неми-нуемая трезвость.
Вот ты стоишь, глотаешь ветер и смотришь, как звезды мер-цают
Неумолимо и просто над проспектами в полной тишине.
Ты не можешь вымолвить слова.
Когда ты обращаешься к ней, всегда находится некто, у кого впереди своя жизнь.
Дороже жизни становится ясность.
(Я люблю покой и одиночество).
Она безлюдна, но в ней много томления, как мелкой рыбешки:
В самом деле, нужно целую вечность думать,
Чтобы соорудить серебристые мели, пустынные зеркала, зиг-заги коридоров -
Все то, что позволяет разместить садки для мальков в хруста-ликах глаз
И навсегда потерять счет шагам.
Конвейер плоти начинается здесь, среди холодного пара.
Безглазые единицы влекутся друг другу, нарочно не зная к кому,
Но отчетливо представляют, что они ищут:
Они ищут утоления ясности.


5.
Город свивает киноленту в рулоны.
У постели больного собираются родственники.
Кадры шелестят листвою осеннего списка.
Гулко. Один за другим, но все вместе
Бывают. В переулках лежит старинная пыль,
А камни похожи на медикаменты.
Облака проносятся чехардой - эта съемка ускоренный вариант
Конца. Допустим, и здесь разногласие единственного с еди-ным.
Движется, ты  понимаешь, только второе, а первое остается на месте
В каком-то квадрате с видом на стену,
Где бурый кирпич не выдает их облик,
А переводит взгляд на вазу с цветами.
Прошлогодний букет осыпается в пошлость
Архитектурных надстроек и наслоений. Суровый город
Весьма откровенен с людьми,
Давно помирившимися с человечностью.

Они, обитатели горячих столетий,
Открывают рты для чувственных поцелуев,
Пыльных и нежных, значимых на античных кувшинах,
Потому что глаза не видят себя. В экстазе
Они слепнут,  когда крутится кинопленка.


6.
Вместо смерти ты полюбила бархат
Своих ресниц, свои пухлые губы.
В подвенечном платье на поле боя
Ты соблазняешь повстанцев, которые все же
Умрут героями, и это  не ново.
Твои призрачные победы фундаментальны настолько,
Что им требуется только текстура
Грубого мачо,
Которой, увы, в существенном недостатке.
Окаянные статуи больше не взывают
К резцу - их понятие обжилось с нами,
А вот метаморфозы лилейны, как юное  тело
В нижнем белье на смятом крахмале.
Должное играет перламутром ногтей, как раковина на дне моря, –
Радость, уже утонувшая, выброшенная на отмель божествен-ных очертаний.
Источник света - слепая игра теней
В болезненном постоянстве.
Прошепчи мне на ухо мокрое слово о том, что меня не лю-бишь.
И я никогда не расстроюсь.


7.
Все остановилось не потому, что есть какие-то скобки:
Верное и ошибочное произвольны, поскольку все уже со-стоялось –
Но не для спекуляций.
И только старые титры зачитываются, как списки погибших,
В память о румяноликих богах и хаосе будущего –
Горю, называемому жизнью, –
А новые повторяются в сериалах.
И я бы сделал себе харакири или пролил свою кровь другим способом,
Как нищий духом, потому что чужой пролить не умею,
Я - молодой поручик, воткнувший саблю в реку,
Ощутивший во рту железный привкус закона,
По которому отсутствие войск ставит  эту эпоху,
Но проектор крутит упрямый Лейбниц,
Который считал, что гармония – это порох,
Предначертанный нам Богом,
И мы, кроме него, ничего не слышим.
Неправда. Гармония - вещь для многих, как хлеб и вино,
С одним несчастьем и вечной победой.
Она становится мелкой монетой, потому что ходит по кругу.

Я в горе: спи, мое ясное солнышко.
Спи и расти в своей глубокой могиле.
Спи, как вепрь, моя добыча, текущая из глаз, –
Дикое золото скифов, рассыпанное в листве озорного дуба.
Пусть матери гадают о судьбе скорби –
Я слышу только тебя. Аминь.



УТРО В РАЮ

Сумасшедшие, которых я знал, всегда оказывались правы.
Безумие - неоспоримая часть их праздности, как иголка для нитки,
Которая оставляла их людьми, как дыры в ладонях,
Не механически, но с полной самоотдачей.
Кто бы мог подумать, что встретит монаха в этих лесах,
Созданных для Робин Гуда. Скорее веселого черта, играюще-го на свирели.
Поэтому многие в смятении перед траклевской схимой  и жи-тием Гельдельрина,
Смеющимися кто строго, кто – безобразно.
Пурпур в зеленой листве наводит на мрачные мысли
Об одиночестве рыцаря под покровом великого леса,
Где живопись беспорядочна, а духи природы
Злопамятнее удельных князьков, но их щедрость еще страш-нее.
Но самое жуткое - нелепые ритуалы безумца,
Прячущегося за деревья, подобно тени,
Меченого отрицаньем.
Через раз – через раз – через раз
Внушает благоговейный ужас
Невежам, чистой насмешкой над упорядоченной рутиной формы
Во имя  непроглядной веры.
В таких случаях мы  привыкли чувствовать себя неважно
(Постояльцы хосписа) от раздирающей душу тоски или про-тивозаконной страсти,
Которые сумасшедший получил в наследство и раздает домо-чадцам
В виде бойкой культуры, где никнет разум.
И в этом он прав: тот, у кого отнято простое мерило,
Сводит концы с концами одним началом -
Женские волосы, падающие на прясла, означают для него мысль и приют
В глубоком, как утренний туман, прошлом.
Понять сумасшедшего нельзя, но можно им насладиться,
Как раем, в котором до сих пор ищут Бога,
Как омутом, который приближает нас к миражам пустыни.



ОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

Символическое устройство мгновенно переходит в прозу
Стойкой привычкой: налаженный быт чудовищно зарифмован -
Из каждой кастрюли воняет словоговореньем, как слюнова-реньем.
Они не сознаются, мелкие стихописцы, но
Даже супружеская постель как нельзя лучше консолидирует графоманов,
Которым известно, что Кама-сутра соотносит их с натураль-ным
Чрезвычайно полезным безумием - в качестве яркого примера,
От которого, естественно, будем пожинать клоны.
Здесь следует искать сразу две ошибки: во-первых, повторе-ние – единственная иллюзия,
Которая все-таки существует. Это опасное заболевание
Возникает при некритичной работе с символическим вирусом,
А на поздних стадиях приводит к шизофрении. К тому же верный диагноз
В  зараженном мире вам никто не поставит. И второе:
Безумие пользуется популярностью именно в силу своей убе-дительной рациональности. 
Комично, однако безумец ставит себя выше других, и именно эту акцентуацию считают Искусством,
Которое здесь ищут самые изощренные умы.
Частный пример из области презираемого возвышенного
В данном случае подтверждает общее правило маркетологии:
Спрос на товары прямо пропорционален символическому обмену,
С учетом погрешности от других символических обменов.
По-видимому, благодаря этой простейшей реакции на раз-дражитель мы все еще живы,
Подобно тому, как животные опираются на чувство самосо-хранения.
Но нам еще предстоит узнать, что мы собственно сохраняем.
Раньше существовала уловка, позволявшая говорить о равно-весии
Между жизнью и смертью в пасторальном тоне - не унижая смерть.
Это были вечные формы, обитавшие в сознании независимо от субъекта.
Поэтому смерть оставалась билетом в один конец,
А чувства по поводу ее  присутствия поневоле оказывались  искренними.
Одновременно и жизнь становилась  этической проблемой,
Репликой психопата из цикла «Мычание быка
На бойне», позволявшей субъекту обнулить свои обязатель-ства
Перед миропорядком и сыграть на недоступном другим тра-гизме.
С тех пор как  история ввела это мальчишество в обиход со-лидных людей,
У шутов нет шансов остаться непонятыми – безумие востре-бовано, как вакцина от оспы:
Милосердие – позволять крошечные мутации, чтоб сохранить лицо,
И теперь привлекательные лица можно встретить повсюду: идеология сдохла -
Да здравствует эстетический фашизм! Внутренности пре-красны!



ВСТРЕЧА

Я долго думал по поводу нашей встречи,
На которую ты решилась с такой легкостью,
Сонным голосом проговорив: «Приходи сейчас». И я пришел к тебе с кладбища,
Как всегда пьяный. Ты открыла дверь, и я протянул тебе цветы -
Девять темных роз, хотя всегда думал, что приду с желтыми.
Ты обрадовалась и простила мне, что я опять пьян,
Хотя ты только и делаешь, что прощаешь, но, может быть,
Тебе просто безразлично все, что не относится лично к тебе,
И ты устала спать в тот вечер, не вышла из нирваны или не хотела ничего понимать.
Ты была приветливой – скорее теплой, чем холодной, –
И по тому, как разговаривала по телефону со своим мужем, я до-гадался,
Что ваша дочь давно выросла, а он все еще любит тебя,
Но никогда не сможет простить тебе всего, что хочешь ты.
А ты не хочешь только загадок. И я не смог стать слепым и без-руким,
И опять целовал твою грудь под светло-зеленым тонким свитером –
Твои соски, как будто не предназначенные, чтобы кормить ре-бенка,
Они так отзывчивы под ворсом, когда их касаешься губами и языком,
А ты вырывалась из последних сил, выгоняла меня, но у меня не хватало мужества уйти,
А, может быть, это был час истины, и я не мог ее покинуть. Была ли эта истина и твоей тоже?
Я отпустил тебя только тогда, когда ты сказала: «Будь мужчи-ной!»
Я отпустил тебя, но не сразу, потому что губами все еще ловил твою воду,
А она текла так прозрачно, спокойно, как будто ничто не остав-ляло на ней кругов.
Я так и не смог поцеловать тебя в губы, ты не раскрыла губ, но они были мокрыми изнутри,
Словно что-то шептали - мне всегда кажется, что ты плачешь, когда я касаюсь тебя.
И тут я впервые увидел твое лицо, ведь я никогда не мог его за-помнить.
И вот я наконец запомнил выражение твоих глаз, которые смот-рели мягко и ровно,
Полные бликов и отражений моего лица, как будто они просили меня умереть.
И я понял, что не могу умереть, и ты поняла меня.
Потом ты постелила мне на кровати с такой заботой, как кресть-янки раньше
Принимали случайных путников, а сама легла на диване, рядом.
И перед сном ты смотрела в окно и сказала мне, что в небе пол-ным-полно звезд.
Ты заснула беспечно, зная, что я не решусь тебя тронуть, уверен-ная, что я сделаю,
Что ты захочешь. И я только поцеловал тебя на ночь. Совсем ук-радкой. Утром
Я проснулся, когда солнце еще не взошло. В полумраке я оделся и подошел к тебе –
Ты спала безмятежно, и лицо твое светилось счастьем, обыкно-венным счастьем.
Я прикоснулся к твоей руке, вернее к пальцам, выставленным по-детски на край одеяла,
Чтобы уйти. Ты почти не понимала, что я уходил.



РОЖДЕНИЕ ТРАГЕДИИ ИЗ ДУХА ТЕРРОРА

Но скорее всего эта земля бесплодна. Трещины покрывают грудь возлюбленной Мухаммеда,
И под ногти набивается липкое мясо. Мухаммед давно слеп. Глаза запали в черную тень,
Но в мозгу горит свет, который раздражает лгунов. Мухаммед чувствует, что они не уймутся
И будут продолжать умствовать, пока на них не снизойдет посланный Богом ангел и не разрежет их души
На две неравные части, но от одной из них Мухаммед отка-жется, потому что он привык улыбаться
Одними губами, и праздник его любви должен свершиться, когда воздух пропахнет гарью
И закроет его глаза зеленым платком, насколько хватит дождя в пустыне. И потом Мухаммед отвергнет ее, потому что Мухаммед – это гнев и никому не позволено собрать все его песчинки. Ему ведомо,
Что Бог следует один раз одним путем, а все остальное оста-ется так, как положено, и покрывается мраком, Непреодоли-мым для тревоги, в которой бредут паломники к вылизанному ветром камню Каабы.
Разве и сам не желал он быть этим мраком и лежать застигну-тым врасплох в пустыне,
Падшим и мертвым? Но он был нелеп, Мухаммед, и думал о величии избранных, путь которых  кончается.
Ничего этого не произошло. Мухаммед знает теперь цену лжи, которая в благочестии равняет душу
С молитвой и изгаляется над его верой. Он едва вынес похоть толпы к Богу, но жестоко надсмеялся над ней:
Обнажил и не взял. Он поступил как школьник, солгавший, что выучил сутру. И вдруг заметил, что говорит правду.
Его окликали, и он был откровенен и жарок, как полдень в заунывной песне погонщика.
В отличие от остальных, которые воображают себя воинами, но наивны, как дети, убивающие бездумно,
Мухаммед закрывал глаза в ледяном поту. Кровь стекала, ка-залось, путаясь в противоречиях
В поисках выхода. И тогда он бесстрастно пускал ее в самом деле и наблюдал за текучей жалостью   
И самодовольным бесстыдством казни. Он был прямодушен и сохранял свою ненависть чистой, как умел страдать
Только Бог, и путь у этого стона был только один, потому что Бог не хотел страдать явно, а Мухаммед мог.
Но земля Мухаммеда была бесплодна, как вера самого Аллаха. А небо было всего лишь лужей крови.
К тому же все они притворялись агнцами. Ждали другого: больших потрясений, анархии, смуты. Все они кололи глаза.
Он же стравил равных с равными в здравом уме и полном бессилии оправдаться в чем-то постыдном. 
Винить их ему было не в чем. «Мухаммед, – кричали они, – пророк наш», – или грозили расправой,
И он по запаху шел к ним и досаждал вниманием к их же проступкам. И находил их серьезными,
Но не готовыми к каре. «Ты высмеял наше время, – говорили они, – до того, что оно снова стало основой».
А он восхищался их гордостью и отдавал себе в этом корыст-ный отчет.



НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ

Закрытый пульс впечатлений растет на дрожжах, но никогда не возвращается к себе - третьего выгоняют
Из-за стола, иначе мы вспомним про существование зомби. Но, к счастью, все примирительно: пустые места
Заполняет публика, теплая, как херес, перемешанный с Веле-сом в одном ублюдке, развалившись в театральной ложе,
Как нечто постыдно величественное. Я трогаю артерию Нев-ского проспекта,
Струящуюся под кожей, исчезающую, чтобы забиться в виске, и тем самым становлюсь рабом аналогий,
Но убиваю прихоть похожести. Холод и сырость, осины и сиплые стоны ветра, раскачивающие мир мелкими каплями
С однообразной надеждой, – вот постоянство немой откро-венности и что-либо большее – неизвестно:
Так улицы городов непременно выводят в пустые поля,  на незаселенные квадратные километры,
Где, как и прежде, за неимением кибитки, повозки, ноги сами несут вперед: правая от Зенона, левая за Гераклита.
Получается, что фарисейство жирует в болтливых языках, ко-торые отрезают в китайских ресторанчиках,
Под соусом деспотии – все остальное не ценится у кулинаров. Почерневшие листья ложатся в грязь
Почти гордо, как сводит мышцы. Ленивые атлеты выкатывают на арену золотушное солнце в клочках ваты –
зигзагах прошлогоднего конфетти,
И наступает момент, когда вся эта тоска обоснована стойкой музыкой, черно-белой, как скатавшийся в снег воздух,
В захватывающий карнавал мудрого реализма, болтливого, зажмурившись, и молчащего навзничь.
Когда старое вино засыхает и они ненавидят друг друга утром с похмелья, похоже, что это отвоевано у гурманов.
И отражается в гибком столовом серебре, как в причудливых зеркалах. Особенно изящно в ich sterbe ножей и вилок.
Вот видите, покойный страдал галиматьей, а теперь стал по-хож на мадам Шерер. Потому что воздух в
Благородном собрании был для него слишком затхл, а на улице чрезвычайно свеж, а он работал, как мозговой
Механизм, и в голове у него помутилось. И тогда ему подце-пили вилкой язык, отсекли ножом. Сдали бутылки и перемыли посуду.
Он вышел наружу, свободный, в одной рубашке. Невский под ним или любой другой проспект тек, как река крови.
Расхристанный снег валил на грудь. Плыл. Плел. Выл.
«Правая от Зенона, левая за Гераклита», – думал он, в то время как ничего не менялось и даже остроумцы несли дичь
К пиршественному столу по усеченным графоманским своим дорожкам, как  росчерки  канцелярскими перьями.
Сучили по вылизанному паркету, а он не знал, догонит ли Ге-ракл черепаху в этом снежном сумраке на много стадий во-круг.
Кого он постоянно хватал за руку и спрашивал, сократилось ли расстоянье? Очевидные выдумки: как могут сойтись анта-гонисты?
А уж черепаха точно не раскрывала рта. Полукровка,  выро-док змеи и камня, она была специально придумана,
Чтобы доказать неизбежность, что все остается на месте и лукаво требует выбора себя из ничего. 
Но как можно выбрать место, которое ты уже занимаешь? Поработить занимаемое пространство?
Не смешите меня:
Все должно идти так, как хочет Геракл. Или никак.
 
ШАХМАТЫ

Так выкипает молоко, а снег темнеет пенкой. Мне снился сон, в котором безысходность лишь намечалась,
Тогда как разум с чувством счеты свел. Остались только долг да смертная тоска. Как кубики железные на гвозди
Парадом титанических открытий, все натыкалось, громозди-лось роем в охваченном восторгами лубке.
В широких юбках заблудились дети, пристыженные, как отцы, но без утробной наивности бойцовых петухов.
Напротив, сон с открытыми глазами ( в аттракционах голубых тарелок) их развлекал – и не хотелось спать.
От темноты голодных красных мух и узких бородатых кома-ров укрывшись броской бронью одеяла.
Выпрастывая ногу, вслед другую – носками в тапки чтобы вдруг попасть и взять на кухне дорогую воду,
чтоб сделать утешительный глоток с граненой сетки, – все бы колебаться и измерять морщинистую рябь.
Не лучше ли заняться, впрочем, делом и шахматы расставить на доске:
Вот ферзь - он деспот, но и либерал. Гирей кривой и страстный прозорливец в идеях равенства,
еще Вольтер писал про взятие Азова им, не скрою,
Страданья люда трудно перенесть, зловонье трупов с духом солонины разглаживают душу до кости,
Но то, что остается, – это крепко, и век галантен, если поспе-шить на выручку с бурлеском просвещенья.
Их ум остер, но ферзь его не стоит, но все же восхищаюсь только им: не нахожу подобного в семье.
И как бы я ни продвигал фигуры, для зависти есть место, для Бурбона, но нет желанья строить короля,
а этот парень падок до интриги и замышляет он переворот.
Вся в скрепках фотография владыки по черной клетке мед-ленно бежит и как букашка в тронный зал вступает
среди придворных длинноклювых птиц, нашептывающих ход полезный, юркий.
Что делать с его царственной отрыжкой и рвотой от общенья с двойником? В своем пиру не наблюдать достойных
Соперников, дичиться королевы – вот это Гамлет, это персо-наж с заученною репликой и позой – наш человек, которого мы губим.
Когда турою двинешь на туру и хлынет дым из башенных орудий – попей воды, ведь ты не баталист, и ущипни себя – ты не проснулся.
Тебе уж не измерить дел своих: сам со штыком ощеренной пехотой пойдешь в атаку на врагов своих. Знамена перепутав и хоругви, – я никогда не лазил на Голгофу – прижмешь к щетине полковую ткань.
В Завьялово поедешь на попутке среди оврагов рыжих и дре-мот тумана, перебесишься, остынешь –
Придумаешь беспроигрышный ход с потерей фланга пешек, атрофией
зубного нерва, но спасеньем головы, да и его похеришь ради танков отчаянного мятежа. Вперед, канальи, прибылью и си-лой!
И все же в глянце: это мячик был, и он скакал, пока друзья терялись и бились эти ясные тарелки
в железных прутьях скачущих ресниц
фарфоровыми лошадями
По выпуклой неправильной земле. Отрадной, теплой, незна-комой. Когда она, прищурившись, из снега
выходит на подошвы теплотрасс,
И обручем сжимается кольцо,  и волосы им ветер обвевает – все так бывает вдруг неполноправно
и дерзостно – совсем не чуя, ждешь
Отсрочки завершения сеанса одновременной патовой игры. А, впрочем, нет! - заметил я: зрачок
как раз венчает шахматную доску,
по оболочке радужной кружа.
Но я не раб, не мена обобщений на ноздреватый от угара  снег – мол,  молока я не прошу ни капли.
Мой разум выкипает, ставя мат. Разламывает сумерки и скрепки карающей диагональю.



ТРЕВОГА

На сколько-нибудь ежедневной сказке настаивай, но в слю-дяном оконце ищи то простодушие мороза,
то блеклые сугробы на опушках, залегшие в ко-лоды елей.
Свет вечерний все покрывает чинным серебром. Сумятица бегущих трав занесена кругами пурги.
Бойкий ветер шныряет меж кустов, снося их ветошь с бес-кровленных ветвей, не подступиться
ни путнику, ни дрожи.
Сколько раз
Подозревали в этом Ничего. Оно не сознавалось. Грелись водкой. Приплясывали в вытертых тулупах
Да в валенках Камаринскую, бились кулачною заминкой, ру-кавицы скинув
саднящим снегом растирали лица.
И – ничего.
И даже, как соколик, в румянец оборачивалось солнце, на-смешкою столкнув нетопыря,
неопытную птаху с захолустья.
Но чаще настигала их тревога. И вся эта родная сторона обо-гащалась стоном или криком, не первой крепости,
а уже глухим,
Как камыша чернеющая пакля, и ивы, подносящие беду. Какая это тертая погода -
хотелось крикнуть, воздуха набрав, все легкие прочистив, не-погода,
Ты  приучила чувствовать любовь. И хитро усмирять ее тос-кою.

Я нахожу, что в этом есть резон. Хотя продрогли клетчатые елки, и, снег – орешек твой не по зубам
Любому маскараду-очевидцу, где смехом красят огненную воду и пьют огонь из пресных женских губ.
Все поперек: и лед руки багровый, оседланный нелепою ру-кой, и говорящие вокруг, и замиранья
одолженная честь по недосмотру,
но как всегда неправильная часть.
Поскольку в сказке есть момент трагичный, когда ее совсем нетрудно спутать с простою былью
и обратно не зайти,
А с вами нам не нужно расставаться - мы совершенство снегу придадим, и чтоб удобней целый мир морочить,
мы разовьем начальную идею.
Похоже это сразу вот на что: зима изображенная есть лето, в разгар июля. Колос поднялся. Отава зреет.
В темной чаще дева, но в образе лягушки - и стрела
Вдруг вдребезги все колдовство пронзает. Является герой. Он прост и смел. И так как он наивен - все случится
По писанному – Бабушка-Яга всем повелела, но потом забыла. Мы вспомнили – да я о том забыл.
Загадка в том, что буйное цветенье как раз не означает пере-хлеста. И подвиг в сказке обернулся былью,
как будто рассмеялся молодец,
А повесть уж грустна, как одноцветье.

Но кто укроет снежную равнину гагачьим пухом арочных не-бес, тому ни в чем не нужно сомневаться.
Приходит ночь, которой края нет. В обнимку, безмятежна и опасна – с безухою равняет целиной
любую жизнь в язвительном распе-ве.
И мы беседу шепотом ведем – коробится нагретая подушка. Что ж – этим сном нам заболеть не в мочь,
его доступность только лишь встревожит.
Ловя пургу - вот выбор одинокий - не вижу я ни спутников своих, ни их высокопарной ахинеи
и грамотных порывов превосходст-ва
Над очевидным в общем-то шажком: все принимать, во всем искать ответ, но ничего не доверять вопросу.
Когда заполнит кратеры деревьев заиндевевший от мороза свет, уж гасят свет и в городах и селах.
Веселая иссякла болтовня, юродивая мечется поземка по ос-торожной наледи - сверкает замерзшая испарина,
и дико, и в то же время радостно смотреть
На все эти немые превращенья. Что ж - пусть они разоблачают нас.
 



* * *

И эти темницы милее, чем жизнь, – из них видно Бога.
Возьми свой мобильник, набери его номер,
Перепихнись с ним парой соленых с чата на чат.
Эй, парень, эй, он  класный ди-джей,
И это класный мьюзик,
И это класный пипл,
И это класная герла, моя девочка в красном, я не вижу с тобой берегов.
Только жареных фактов кипящая свора,
Только бледная кожа, горящий рот,
Только ржавый ЛиАЗ, увозящий прочь,
Ты мне не свисти, а то выйдешь вон.
Вензеля на стекле прихватил мороз.
Тащит саночки прошлогодний снег.
И знакомая улица залегла
В полыхании призрачных фонарей.

Заснежена вишневым цветом
Во второй половине мая,
В форме, правомерной для января,
Скрипучей шарманки
За погибших под Ляояном
Синяя сценография
Романтического балета:
Балерина чернеет на сопках  Манчжурии –
Ромб скрученных мускулов,
В который несется конница.

2001 г.
 




ВЕТЕР, ВОЙ!

Вой, вой, ветер, вой,
Вой, ветрище черный!
Помоги мне, господь мой,
Быть непокоренным!

Помоги узнать себя,
Дай мне, боже, силу!
Эх, душа, душа моя,
Где тебя носило?

Недосуг теперь искать
Жалкие забавы.
Мне бы лодочку достать!
Верно, боже правый?

Чтоб несла она меня,
Не боялась бури!
Чтобы голову сломя
Ветры в спину дули!

И когда растает мрак,
Засияло б в небе
Это солнце, просто так, не к пустой потребе.
Во всю скатерть вышины,
Яблоком на блюде!
И чтоб радовались вы –
Это счастье, люди!
 

ВЕСНА

Люблю поскрипывание ручки,
Но удовольствий больше нет,
Чем, когда первый робкий лучик
Весной пронзит последний снег.
Когда ужасным ледоходом
Заговорит весной река
И понесутся ее воды
Сквозь уже черные снега,
Когда среди сугробов хладных,
После унынья долгих дней
Цветок проснется ароматный,
Он - первенец Земли моей.
Когда душою понимаешь,
Что здесь России уголок,
Где с наслаждением внимаешь
Весны горячий, дивный вздох
У нас в лесном краю особо
Ее прельщает красота,
Какая важная особа
У нас красавица весна!
Ручей бежит - ее работа,
Птенцы поют - ее дела,
Какие важные заботы
Тебе доверены, весна!
И пусть заводов шумных рокот
Порою заглушают трели,
Когда весна идет у окон,
Мы открываем шире двери,
Пускай заходит и смеется,
Пусть людям веселей живется,
Когда влетает в дом одна
На всех красавица-весна!