В моей душе немыслимые звуки...

РАДОСТЬ

Есть флейты святости и барабаны мира.
Их разговор - точение древес.
О, как хрупка чума в начале пира,
И на краю жестокий перевес!

На лад пойдет прогулка со слонами
Брамина-мальчика в стоярусном лесу,
И сталкер, наплевав на бездну правил,
На ощупь исправляет правоту.

Качается живая ветка клена,
И ветер щеку трогает рукой.
И мир течет, как свет, неугомонно
Над неприкрытой чистой головой.

1994 г.



* * *

Лампочка, запаянная в запотевших стеклах,
В льдистый свет окна.
Изморозь. Безбрежная неба чистота.

1994 г.
 
ЭТИ ЗВЕЗДЫ

Ничего не говорили,
Не прощали, не винили,
Не сводили с нами счеты
И судьбой нас не дарили,
Потому что это невозможно…

А глядели и были.

1994 г.



КОЛОКОЛЬЧИКИ

Дин – дон -
Колокольный звон.
Колокольчики: «Дин – дон.
Кем ты нынче наречен?
С кем ты нынче обручен?»

Дин – дон -
Колокольный звон.
То ребенок строит звон.
Это в руку верный звон.

Дин – дон.
Научи так жить.
Тили – тили – тили – бом.
Загорается огонь
И звенит, звенит.

декабрь 1994 г.
 

* * *

По весне зажжется в проруби солома,
Деревце прояснится под окном –
Ветерок бездомный, никуда из дома
Мы с тобой до времечка не уйдем.

Солнце русым яблоком закатилось в шапку.
Снег сухой да сжатая синева.
Что кому приснилось, а кому досталось:
Станция без рельсов, в варежках весна.

За коровье вымя держится песчинка –
Конница буденная на парад.
Протоптали в полночи млечную тропинку,
Под ногами звезды нас сторожат.

А в трамвайчике девчонка будет в клетчатом пальтишке,
В голубом платочке – изморозь, звезда.
К нам старается успеть скорая снежинка –
Балеринка – льдинка – талая вода.

Несусветный замысел критика ночного
Расправляет алая простыня.
До смерти скучает из дому по дому
Несложившихся мыслишек хищная возня.

Я повел рукою, пересохшим глазом.
Ветер ощетинился, и никто приказа
Не дает, и слышно,
Как в снегу бормочет, просыпаясь, мышка,
И себя встречает по дороге разум.


У моих друзей  сегодня новоселье.
Я пойду к ним в гости разделить веселье.
Будут птицы, звери, караси речные,
Будут и монахи, и посты ночные,
И не важно, в общем, кто о чем там судит,
И в глазах у друга то, что с нами будет.

ноябрь – декабрь 1994 г.
 
* * *

Ничуть не спится.
Михаил Лермонтов ко мне не приходит.
Мой единственный друг –
Попсовая песенка
Да отблеск от печки.
Что еще? Сейчас я пойду ночным лесом.
Саша в тюрьме.
Наташа на телефоне.
Сева в земле:
А там без пяти минут вечность.

То, что я делаю, – никакая не литература.
Это – волосы после того, как дыбом.
Что же есть волосы?
Не все объяснишь на пальцах.
Много хороших людей.
Я понимаю, что разный.
Доброго Вам здоровья,
И если еще есть желанья –
Пусть лучше исполнятся.

Да, я люблю это раннее, раннее утро.
Блаженство присутствия.
Эти стекло и алмазы.
Голенькой веточки смелость, надежду и робость.
Нет, ничего. Я из этого соткан.
Да, я согласен.

Что-то случилось.
А что – невозможно представить.
К черту литературу, литературоведов.
Только оставьте, пожалуйста…
Что значит: в рамках?
Я же не к вам обращаюсь.
Куда вы все лезете?!
Я не могила по-братски.

январь 1995 г.



* * *

Метаморфозы. Пертурбации.
Членство в этой кутерьме.
Есть силы буднично касаться
И мужественно умываться
Холодной влагой на заре.

Ее лицо от польской панны,
По-волчьи вздернута губа.
Ряды событий, мир стеклянный
Толкнешь, и хрустнет тишина.

Еще хрустальные регистры
И заек солнечных полет.
Еще, быть может, на ресницы
Невездесущий снег падет.

То бишь, осколком человека
Родимый труп мой засиял,
Быть может, и сорвалось эхо,
Сопровождавшее меня.

18 января 1995 г.
 



* * *

Заполошился ливень о камне.
Синица – о дали,
А я – о глубокой причине.
Я лизал языком ее раны,
А она подставляла мне рот
И грудь, как прощенье.
И я вышел, кремень, под бездонное небо
И крикнул: «Ау!» -
Стиснув зубы, не ждя в нем ответа.
И тогда я разжал все, что мог,
И зарос волосами, травой,
Заклубился и захохотал,
Поседел, побелел.

28 января 1995 г.
 



САД

Закутан сад в морозы и узоры,
В достоинство и свет в тревожном небе.
Закутан в ранний, еще птичий город,
Как бы в гробницы – в дарственные тени.

И человек, который не вернется,
Закутался в пальто на синтепоне –
Он мучается, значит, остается.
Он радуется этому и гонит

Такую чушь о свете и о мире,
Что уж и я ее не замечаю.
И он смеется, брошен и нечаян,
Наедине в обрушенном эфире
Лишь с голым садом.

январь – февраль 1995 г.
 




РАГНАРЕК

Где-то там, в пустыне Рагнарека,
В черепастой звездной голове,
Тикают, пульсируют потерянные часики –
Наказанием коварным мне.

Если я пребуду этой ночью,
Испустив морозный дух,
То увижу я воочью стаю волчью
И что брызнувшему солнцу пропоет петух.

Здесь, под сапогом моей потери,
Скрипнет рябое перо.
Я погладил свежий череп зверю -
И прищуром волчьим повело.

Будут биться, падая, осколки
В до пыльцы изъерзанную быль.
Будут уходить на север волки
Через щель в отпущенной крови.

Я взираю, как моя усталость
Предлагает скотскую мораль:
Дескать, жил такой-то, что с ним сталось.
Жжет кинжал.
В руке играет сталь.

январь – февраль 1995 г.
 




* * *

Выглянуло солнышко,
Позолотило крыши
И плывет по небу
В голубых пеленках.

С синими глазами,
Румяными снегами,
Нареченным деревом,
Деревянной крышей.

25 марта 1995 г.



* * *

Пока пишу – живу.
Пока на себя гляжу – живу.
Пока пою – живу.
Ничего не прошу – живу.
Все прошу: живи.
По камню ношу – живи.
Терпеливее жду – живи.
Камень несу – живи.
В твоих глазах живу.

25 марта 1995 г.
 



* * *

Трепещет дождь.
Безнадежные мысли,
Не ведающие,
На что похож дождь,
Идущий последним пришествием
Вхож
В гурьбу серебристых деревьев,
На мысли мои ты чем-то похож.
Вчера,
Еще на закате,
Я понял, что мир проворонил,
Что остается шагнуть
Так как есть,
С потрохами, глазами,
Покоем,
С журавлями и комьями
Грязной земли.
Мне хотелось прочесть,
Как красиво плывет,
Словно «Челленджер»
Древний пред взрывом,
Тень облака.
Я вполне подготовлен
Работать зеленым конвоем:
Корнями над Камой,
Изгоем над Обью,
Быть грубой, шершавой корою.
И тот, кто есть я,


Он вечно колдует.
А я все боюсь за другое:
Что не хватит кого-то,
И надежда войдет,
И непризнанный мир успокоит
Без права и рано,
Сорвавши с котурнов
Твой серый пиджак.

26 мая 1995 г.



* * *

Друзья!
Какой-то хоровод:
Замерзший я,
И среди звезд
Стою,
Тоскою поглощенный,
Но я стою на льду,
Как в зеркале,
С весной соединенный.

осень 1995 г.
 
* * *

Ты меня ждешь
там, где я никогда не буду.
Между нами небо аравийских пустынь,
И я – слепой поводырь
одинокому же себе.
Мои ноги коварно тонут в песке.
Моя индия сжалилась бы надо мной,
И ты протянула бы руку –
но мне нельзя:
Вокруг меня одна пустота
Да раскаленный перст,
И ночью
скалистые звезды
обступают меня, как свидетели
Моей необъятной души.
Но где я найду тебя?

октябрь 1995 г.

* * *
В моей душе немыслимые звуки,
В которых холодеет и ликует,
Танцует, бодрствует и негодует,
Проваливается к черту и взлетает,
Торгует, убивает, замирает,
Бросается под танки, восседает
На троне, яростно желает, тает,
Дотягивается и хватает
Кирпич, висящий, словно я,
В не приведи, Господь, насколько древней
Пустоте.

октябрь 1995 г.




ВЧЕРАШНЕЕ

Одну свою возлюбленную
Я просто съел.
Она стала рассуждать
О том, что у нас нет никаких взаимоотношений,
Потому что у нее нет привязанности ко мне,
И уморила меня: мне стало весело.
Раз ты сама лезешь мне в рот –
Я развожу огонь,
Ставлю на треногу
Большую, закопченную сковороду
И…выполняю свой долг.

17 октября 1995 г.
 



А. З.

Мы долгое время бежали.
Так долго, что тысячи звезд
Забыли себя.
Итак, последний из нас возвратился.
И я не могу повторить,
Какими глазами
Он смог мне сказать, чего хочет.
Скорее всего, он стал негодяем
Для тех, кто так любит один закон.
Я глядел на его опухшие щеки
И видел овал лица,
Как странное, заживо сгнившее яблоко,
Из которого сыплется семя.
Я решил: вот его воля,
Как туго спеленутый бивень.
И дальше я не стал смотреть
В его направлении,
Ведь передо мной запросто выросло дерево –
То ли вишня, а то ли ольха,
И я засмеялся, что вот и оно повторяется,
Только на этот раз
Взял вишенку в рот и попробовал сок густо-красный.
Так корни росли.
Так песенка пелась.
Так корни тянулись в побеги.
И я ощущал, прикоснувшись рукою
К коре, как они побежали.

18 декабря 1995 г.
 
РАВНОЦЕННОСТЬ

Равноценность площади и неба,
Пули – тела
Доконала нас, и мы уснули,
Чтобы не быть.

По-бурлацки мы тянули лямку –
В постромки вгрызались.
Было пиром нам то сердце Данко,
А то наша зависть.

А потом вокруг костра расселись.
Там сгорало пламя.
Каждый видел собственную ересь
И держал, как знамя.

Приглядевшись, каждый стал собою.
Всякий разный – лишний.
И теперь, как Будда, над рекою
Расцветает вишня.

24 декабря 1995 г.



МОЕЙ МАМЕ

Ты есть на этом свете,
Ты солнышко и ветер,
Ты дождь,  что больно хлещет,
И солнце, что прощает.

1995 г.
 






* * *

Тени лежат так,
Чтобы дать возможность и свету
Лечь на них.
Потом наносят краску
Светлого колера,
Потом синюю, как ночь,
Потом на доске, на иконе,
Земле или пустоте
Рисуют выжженное огнем,
А после и сам огонь.
Потом глаза, как то, что видит
И понимает безысходности
Предметов и уводит
Их в себя. Там,
Если не доверяться «аллилуйе»
И праздничному свету,
Помнить, кто ты такой,
Находить те самые тени,
Бережно пронзающие
«Быть или не быть»
И сжимающие камень внутри.

1996 г.
 
* * *

На холмах Грузии лежит ночная мгла.
А.С. Пушкин

Над городом стоит ночная мгла,
И звуки делаются ближе.
Пахучие, трескучие тела
Людей горят в Дарьяле и в Париже.

И в ханском небе стали ночевать
Казацкие костры, и разбрелися кони,
И чиркнул светлячок в дороге, чтоб узнать,
Не предвещается ль погони.

В карманах руки ждут работу дня,
Забытые дома глядят наружу:
Конвейер этот требует огня
И офицерским задом жарит стужу.

А запахи от снега так легки,
Так жилисты и невесомы,
И на воде паучьи поплавки
Уперлись в самые законы.

Разрушенные кельи слов –
Их бородатые герои:
Все тридцать витязей и семьдесят веков
Под елкой – под живой дырою.

Скажи мне, женщина, недаром свет,
Блестяшки-фонари с тоскою?
Я партизаню в сумерках газет
К разбору шапочному или к темному покою?

Не надо ни того и ни сего,
А что придет – мы будем рады,
На полушарии пустынно, как в кино,
Деревья рвутся в землю, как снаряды.

5 августа 1996 г.



ТИНЭЙДЖЕРЫ КАТАЮТСЯ НА РОЛИКАХ

Колеблется осень под синим дождем
Снега.
Колеблется осень под черным дождем
Дыма.
Колеблется осень под ясным дождем
Края.
Колеблется осень под полным дождем
Листьев.

Окурки дрожат на сырой мостовой-
Ветер.
Погасли все звезды в карманах –
На небе им место.
Льняные гряды облаков
Этот день расписали,
А к ночи ушли, не оставив ни пота,
Ни теста.

Ну вот и пылает Сатурн над гнедым горизонтом.
И резвость ветвей опрокинута в белые хаты.
И черт приходил и рассказывал много о мире.
Но снега связать
Этот мир в горсти не хватило,
И нет даже денег, чтобы купить проездные.
А чем-то все дышат – какой-то друг к другу приязнью,
Мы едем в трамвае счастливые, старые, злые,
Мы едем вперед, куда все, от чумы и проказы.

Колеблется осень под синим дождем
Снега.
Его навалило в уме –
По самые уши.
И ночью лопатой его разгрести –
Согреться.
Такой же тинэйджер на роликах – мускулах
Сердца.

сентябрь 1996 г.



* * *

Холодную ночь абразивного льда
Курирует ветер на черных ножах,
И здесь высекает молчанье тепла
У входа на крышу железный чердак.

Здесь гулкое слово поэта живет,
Давно потерявшее легкость начал,
Улиткою уха тяжел небосвод,
И давит на плечи гранитный причал.

Здесь море шумит в темных впадинах стен,
Нас не покидает, мерцает, шалит,
И запахом светлым и голубым
Здесь кажешься ты, без особых примет.


Затяжкою рока, конвульсий колен
Здесь в миф облекается глаз рыбака.
Здесь все нипочем – рыба просится в плен,
И все село ловит ее за бока.

И рыба жемчужной горит красотой
И вся истекает кровавым вином.
И хладная мысль освещает чело
И в серые тучи уходит луной.

Бродяжничать хочет и хочет узнать:
«А чья она дочь или чей она сын?» –
Свобода в лохмотьях времен. Будут ждать
На утреннем холоде верные псы.

А мертвая ночь здесь навеки видна,
И к ней поцелуи любимых невест,
К которым плывут, бороздя океан,
И ищут в созвездьях непрожитых мест.

А музыка в сизой табачной норе
Катилась отчаянно – голос мелел,
Кайф сдох, в нем надменное тлело тире,
И я эту вечность принять не хотел.

И даже быть в лучшем из  этих миров
Я вдруг разучился, вкушая ничто…
Но танки задорно вошли в мою кровь,
И я только житель в тиши городов.

1996 г.
 


* * *

Разноголосица антракта. Шерсть. Смола. Стволы.
И запряженный браунинг в обойму
Снимает рыжий клок с плеча скалы,
Горбатость принимая за постройку.

Послушай, начинается любовь –
Ружейный взгляд, скользящий по отвесу.
Винты, шприцы и йоду приготовь:
Мы будем наблюдать любовь железа.

Как лопается брызжущего сердца -
И, ах, как разлетается шрапнель!
Мы верим в тайну здесь, единоверцы.
Бродягин вальс. Холодный ритурнель.

По полу разбежались бусы и браслеты
И прочая такая ерунда.
И знают все. Но принесли мольберты –
У Бабы-Яги скрипучая рука.

Помаду с губ тревожных облизав,
Она сустав вправляет в свой сустав,
Вправляет реку в воду, лес в черпак
И наготу выносит на дорогу,
Лицом к мужчине повернув вот так.

У нас все получилось. Мы сыты.
И жилка чуть кровавит нам хрусталик.
У нас получится закат из темноты
И иглы острые на отчужденный камень.

И вереницы бесов улетают
От нас, их не допонявших в пути.
Укрой их телом, словно неба краем,
Как будто над судьбою пошути.

ноябрь 1996 г.



* * *

За решеткой измученных звезд
Сколько в ладони ты наберешь?
За гортанью чужого калильного лома
Из бесстыдства пробраться в голодные боли,
Сколько ланей в струящийся
Пар забрать и зачем?
Не корячься от боли. Не клянись: а зачем?
На ранимых извертках, известках
Несчастной стельши,
За проказы открыв потолок,
Безвременный врач,
Ты послушай, лущи, кань на выворот –
Дох каннибала.
За извенислый луб, лубяной, костровой,
За изжар, за премысль,
За борьбу замордованных меридом плит –
Встройку плат забербанным сантехником
В людном обще-
Питовском колесе,
В бане веники, вени –
Молоть-молотьбы, за
Черниговский скат –
Крови склизь,
Задевая шинель и шитье и власы -
-Топоры-
-Изразцы-Новоси-
-Бирский царь
Иван да червь-черный кафтан,
А глядеж – соловьи,
Раб, се раб – скиф-
Чий кзык, повесть вед –
Жадный горлом зачур-
Шенный, черченный, чумченный птах,
Безотчадный, безматерный
Блях,
Твою мать, твою мыть,
Безуздавленным лаем загодливых здук –
Лагеря, лагеря, лагерей
Червоточенных чтов –
Сивых ртов на порез –
Морда боли как жмых
За-пла-чено, нарва, нарывай,
Не стыдись, брось за знай,
Словно тис, как тиски, разбредай, распускай,
Разгончаривай чарь,
Если чарь, словно дар,
Володарь, голодрань, домобдай,
Высехай, выспредай, вызерай каравай
Чернозубый, зерна за
Зевотой застолье – потай,
Потайной боридал, боривел, борицвел,
Болитрав – от чесотки и зрака знахарство –
Полуденный жар –
Берзень трав, горицвет,
За ауки таган, епанча, красный бак –
Заполученный бздец
Из сцепившихся мертво колец.
Как им быть? Гор гореть,
Горь гореть – жаворонеть,
Не сметь челядеть,
Будто медь разыгралась жарка,
Будто клеть распирает, брыка-
Ется – ждешь в бок ног, дык, шаг, даешь
Крюк за
Тридевять земель плох,
Как
Мак бессонных якорей,
Жак-гильотина, полный бак
Серной лечетой –  вак-
Циной растворен заг-
Загородочкой, загородочкой прикрытый
Плесень лучина – плесенный братан
Сжат
Сучков-задоринок ершовый блат.
Братуха-блатина-шад-
Ровитая сосна, смолки струй,
Струистая кирха, крад-
Крадучая духна, хнать,
Хнеть, хной, хнойною хустой, хой
Шеломною пустой
Дудой, без дырочек дурой,
Ой, куда глядишь? Бездонною, морской,
С той сетью горевать,
Безухой, безухой рой
Сомнений наживать – жрать
Белескою болой, блой, бой –
Пядь, стоптанной подошвой на вершок
Щадь ще
Добрая без ма – мать,
Заплаченных заплат – чать,
Веревками вериг – жать
Печаль земную.
В облаках ран рать,
Как рань заранее оставь. Рань –
Вертеть верст белый плат, за-
Павшего в ходок льда –
Дать то, что отрицать сметь –
Вечно воровать ведь,
Гирями сшибать летящего к реке,
Веять разговор – мельничный жернов,
За прободный бод, за воловий мык,
Тяжестью будра, скотского бунта
Будем за ремень
Волочь,
Ордою вертеть –
Маленькую вертеть – Хором подоспеть
Выпевать: Выдень,
Выдень, выйди, день,
Выйди, день, на луг,
Вдарь в рогожи стук,
Заключенный в жизнь
Хлеба и бедра.
Как чекан, честна в караул река.
Как дичок, черна.
Как чека, цепка.
Вырвав с корнем жабры из бурляка.
Как сестра-звезда во лбу быка.

1996 г.
 




СОН

Пелена зорчайшего тумана
Покрывает дальние холмы:
Снится им холодное, как рана,
Небо над колючкою тюрьмы.

Спят спокойно балки и овраги,
Спят растенья, талые снега,
Для хорошей, нестерпимой тяги
Едкий дым пускается в бега.

Жгут поленья розовые руки
Для того, чтоб сон наполнил дом:
Пламя растворяет закоулки
И пронзает лестницы огнем.

Так нам проще быть с собою вместе –
Мир не кончен и преображен.
И из дикой глубины мы вести
Шлем, как хлеб, в свой арестантский сон.

А потом погасшее сознанье
Примеряют спящие холмы:
Наводняют страхами и снами
Под бесстрашным куполом тюрьмы.

1996 г.
 

ПИСЬМО

На границе солоно и тихо.
Пальцы жмут мозолистое лихо.
Дотлевает луч издалека.
Поезда рассыпаны по рельсам:
Едут беженцы и погорельцы.
Тянет к горизонту облака.

Нет следов у паровозной гари.
Голоса к любой привычны таре:
Кутюрье закуклит их в объем.
Соловьи играют на металле –
В их руладах мелкие детали
Мы из самых горлышек берем.

Я пишу затем, что нету мочи
Не дышать. Край сильно заболочен.
Увлажнен. Обильно уплотнен.
Отвечать не надо: адрес точен.
На лице квитанция. И почерк
До последней йоты изменен.

Я хочу сказать, что наступила
На земле весна. Гноища вскрыла
Оттепель. Залило сургучом.
Как ресницы штрихового кода
Тянутся березы, и природа
Говорит, что мы здесь ни при чем.

1997 г.
 
МОНОЛОГИ С ГАЛСТУКОМ НА ШЕЕ

I.
Я стал костром
И заживо сгорел,
И мало что после меня осталось –
Зола.
Так собирай ее опять
И в новый образ складывай.
Но трудно:
Усталость, чувство меры, наконец,
Корысть и страх,
Гораздо легче мертвым
Быть
И наблюдать
В довольстве, отстранясь
За...
Но лижут языки
Огня мой ум,
Сказать лишь можно,
Что более всего необходимо,
Чтобы испытывать в объятьях жгучих смеха,
Язвится он над всем,
Чтобы извлечь
Свое же вещество,
Сухое, ясное, дрожащее, тугое –
В смятении.
Игра зовется прятки.
Он каждый раз к тебе из-за угла,
А ты замок спокойствия на двери –
Мол, я искусен...
Только мастерство
Здесь не поможет:
Худо здесь – добро.
И чем богаче сила и губительней,
Тем ближе подзывает он к себе.
И одаряет взглядом.
Можешь видеть
Его.
Иметь. Им обладать.
Но он смеется, он всегда смеется,
Показывает пальцем неприлично...
Мне не смешно.
Утешить он не может
(Утихомирить пляшущий огонь),
Ведь он разлад, и так быть не должно!
Должно что-то спасать, ласкать
И усыплять надеждой.
А он обыкновенный – за всем он кроется
И говорит беззвучно: выйди вон!..
Я знаю: он опять сейчас вернется.
(Утешиться хотя бы тем, что – знаю).

II.
И вот тогда я сказку создаю.
Я все переиначиваю,
Все
Я наделяю знакомостью,
Хотя начало – темный
Горящий лес –
Пожар.
Должна же быть основа!
Мне помогают:
Вот я обеспечен куском, чтоб жить,
Холстом, чтоб прояснить
Хотя бы обстоятельства рожденья
(Ну не холстом, так криком).
Я отказываюсь (на время) –
От свободы – мне дана
Лишь пядь.
Я – кошкин дом – горю –
Играю сам за всех – и
Сам себя спасаю –
Не помню точно конкретных дат и обстоятельств,
Но
Меняются они,
Чтоб выжить (я запомнил),
Мне нужно отказаться от себя,
То есть понять: я все придумал сам.


III.
Затвердевают скулы, лоб лоснится.
Все выбрито, все чисто.
На месте язвы.
Непознанное рядом.
Что радует? – Конечно же, уют:
В подобных обстоятельствах всегда
Находится конец и разрешенье.
Вечность
Изменчива до ужаса.
Сам ужас,
Когда захватит полностью,
Грозит
Лишь тем, что кончится –
А дальше неизвестно
Чему бы уподобиться – терять
Себя становится уж страшно –
Чем больше потеряешь, тем значительней
Находки – все одно
Тащить, тащить верблюду по пустыне,
В надежде сбросить – ум затвердевает,
И злость как тот горящий антрацит
Сырого леса,
Темного от жизни,
Затопленного в детские кошмары.
Древесина
Скрутилась под огнем –
Смех повторил сгоревшие волокна.
И я без отвращения  смотрю
В зеркальные очки слепого.

23 сентября 1997 г.