Два мира, два влюбленных создания

Камера медленно ведет зрителя по узкой тропинке, плутающей между пышных осенних березок, непревзойденных красавиц русского леса. Медленно, не поднимая объектива к облакам, камера движется вверх по склону невысокого, почти лысого холма, постоянно увеличивая скорость. Вот уже деревья мелькают как при ускоренном просмотре. Камера неожиданно отрывается от земли, и ничего непонимающий зритель, по замыслу невидимого и пока никем неведомого полусумасшедшего режиссера, парит над осенним, багрово-желтым лесом, планирует над лесным озером с черно-золотистой болотной водой и резко взмывает вверх прямо к облакам.
Пробив толстый слой кучеряво-серых облаков, камера ведет ошарашенного зрителя все выше и выше к звездам. Свет становится более мрачным, и скоро делается совсем черно и беспросветно. Только яркие ночные светила, мелким бисером украшающие бархатное покрывало ночного неба, слегка мерцают, пытаясь разогнать вечный, космический мрак. Вдруг эффектная яркая вспышка света ослепляет несуществующего телеоператора. Он роняет видеокамеру, и она, кувыркаясь и вращаясь, начинает свое неминуемое падение на покинутую землю. Камера стремительно падает, успевая передавать странные и жуткие моменты падения, пока не разбивается об огромный валун, одиноко возвышающийся на обочине какой-то старой, заброшенной дороги. Раздается громкий треск, и все неспешно погружается во тьму.
Полминуты ничего не видно, только слышны отдельные хлюпающие звуки и какой-то костный хруст. Потом медленно освещенность начинает расти. И через минуту зритель видит огромную, хорошо освещенную операционную комнату. Вокруг смертельно больного юноши стоят врачи и медсестры с масками на лицах. А один из них громко и безнадежно констатирует: «He’s dеad!»
Внезапно для всех из разверстой груди покойного вырывается сноп интенсивного света. От неожиданности люди в белых халатах отступают к стене, а некоторые прикрывают глаза дрожащей рукой, настолько ослепителен и необычен вырвавшийся на свободу душевный свет.
Небольшой, пульсирующий розовый шар выходит из кровоточащей раны и на некоторое время зависает над операционным столом, как бы оценивая ситуацию или сканируя изображение. После этого шар медленно двигается по направлению к огромному окну, то увеличиваясь, то уменьшаясь в размерах. Достигнув окна, этот необычайный летающий объект, будто обреченная птица, выпорхнувшая из незапертой хозяином клетки, начинает тщетно биться о толстое оконное стекло.
В это время в операционную, грубо оттолкнув огромного охранника, врывается хрупкая, длинноногая блондинка с ангельским личиком в свободном белом платье. Ее длинные, белокурые волосы, покрытые легким, прозрачным покрывалом, золотым водопадом ниспадают на хрупкие плечи. Удивительно правильные черты лица, украшают открытая, задумчивая улыбка. Она бросается к операционному столу, падает на грудь умершему и бьется в страшных рыданиях, нервно трепеща всем телом. Огненный шар прекращает безрезультатные попытки вырваться на свободу и возвращается к ненавистному столу.
В тот момент, когда нежные уста красавицы трепетно касаются посиневших губ усопшего, шар с огромной скоростью пикирует в рассеченную невозмутимым хирургом грудь. Рана мгновенно затягивается, и юноша, с трудом приоткрыв тяжеловесные веки, хрипло произносит: «Oh! Darling…» и теряет драгоценное сознание…



Юноша и девушка, силой своей страсти вернувшая последнего к жизни, бредут по длинной дороге. Впереди них восходит солнце, расцветают цветы, огромным, пестрым ковром ложась к их ногам. За их спиной цветы отцветают, жухнут и превращаются во прах, все рушится, гибнет, красноватое заходящее солнце медленно гаснет, скрываясь за стволами сухих деревьев.
Два солнца: восходящее и заходящее;
Два мира: рождающийся и умирающий;
Два милых создания на еле очерченной границе между двумя крайностями, два любящих сердца в хрупких грудях, слабо защищенных от ударов немилосердной судьбы.
Влюбленные идут, восход сменяется закатом, цветенье — тлением, безначальная жизнь сменяется бесконечной смертью…
Неожиданно земля уходит из-под ног юноши и девушки, и они медленно падают в разверстую звездную бездну, совсем не ведая никакого страха, по крайней мере, на их улыбающихся лицах не видно и тени смущения, смятенья и сомнения...
Падая в бездну, юноша и девушка вертятся в разные стороны, попеременно трансформируясь во все возможные живые и неживые предметы. Звучит неестественная, малопонятная, заставляющая стынуть крови в жилах космическая музыка…
И вот внизу видна большая полянка, заросшая какими-то странными, совсем неземными деревьями и цветами четкой геометрической формы. Кубические бутоны изумрудных цветов на тонких треугольно-призматических голубых стеблях нервно вздрагивают и покачиваются от слабого дуновения серебристо звучащего ветра.
Влюбленные неторопливо опускаются на фиолетовую шаровидную траву и превращаются в две ярко-красных резко пульсирующих, полупрозрачных пирамиды одинакового объема, в туманном чреве коих бьются в такт ярко синие шестиугольные, как звезда Давида, влюбленные сердца. Нечеловеческая музыка неведомого композитора приумножает тревожные переливы и резко обрывается на затакте…
Девушка и юноша, обретя свои первоначальные, человеческие формы, бредут по бескрайнему ромашковому полю и оживленно беседуют, совершенно не шевеля распухшими от поцелуев губами. Зритель видит только широко выразительные глаза и крепко сцепленные руки и слышит голоса идущие не от влюбленных, а откуда-то сверху, может быть даже с небес, будто это разговаривают не люди, а их души или ангелы-хранители. Звенит, переливаясь на все лады, легкая, оптимистическая мелодия, к неспешному звучанию примешан вкус стрекотания кузнечиков, жужжания летающих тварей и сладкоголосое пение птиц.
— Милый, наш мир создан из рук вон плохо, люди в мире не живут, а маются...
— Милая, наш мир создан просто замечательно, люди в мире не маются, а живут…
— Милый, жизнь быстротечна и, в конце концов, нас всех ждет СМЕРТЬ!
— Милая, смерть скоропреходяща и, в конце конца, нас ждет новая ЖИЗНЬ!!!
— Милый, не все люди умеют любить; и не все знают, что любить других — это такое счастье.
— Милая, все люди рождены для того, чтобы любить, но многие из них думают, что любить других — это большое горе, поэтому они любят только самих себя.
— Милый, почему ты перечишь мне, разве ты не любишь меня?
— Милая, возлюбив меня, разве ты не перечишь себе?
На корявом сухом дереве заводит свои рулады соловей или какая-то другая певучая пташка. Юноша и девушка обречено замолкают. Слышны только пение птицы и ритмичные удары влюбленных сердец. Когда восторженный певец замолкает, прерванный бессловесный разговор душ безотложно продолжается.
— Любимый, разве может сравниться божественное пение живой птички со звучанием искусственно созданной композитором музыкой?
— Любимая, а разве нужно сравнивать живое пение птички со звучанием созданной искусным композитором божественной музыкой?
— Любимый, ответь: а существует ли во Вселенной жизнь, подобная нашей?
— Любимая, а существует ли подобная Вселенная в нашей жизни?
— Любимый, ты думаешь, все, что мы видим — это игра нашего воображения?
— Любимая, видишь ли, все, что я выдумал — это воображение нашей игры…
— Любимый, я хочу иметь от тебя ребенка….
Юноша ничего не отвечает девушке. Он подхватывает ее на руки и начинает кружиться. Сначала медленно, потом сильнее, еще сильнее, пока влюбленные не превращаются в пестрый вертящийся волчок. Начинает звучать тягучая, как «Orbit» музыка и пахучая как Гаванская сигара. Между грубых и громких звуков слышны нежные нотки печали и опасливый шепот юноши:
— Я тоже хочу, но еще не время. Для того чтобы родить ребенка, одного желания мало. Время нашего ребенка еще не пришло. Но я безнадежно знаю его новое имя и пол.
— Я тоже! Это будет девочка…
— Девочка?
— Да, девочка.
— Хорошо, пусть будет девочка, и звать ее будут…
— Анастасия!
— Анастасия? Но я думал…
— Зачем думать, все уже решено за нас на небесах…
— Наверное, ты права.
— Я люблю тебя, милый…
— Помолчи, послушай Вселенную, она молчит, как беспокойно и тревожно молчит Вселенная. Видно ей не хочется видеть нашего счастья и любви, она не хочет, чтобы у нас была дочка Ася....
— Какие глупости, милый, по-видимому, ты боишься этого сам. Ребенок ни может не родиться, если ему предопределено стать хрупким плодом нашей страстной любви, как и Вселенная ни может молчать. Нет, милый, она поет, просто ослепленный своей страстью, ты сам ничего не хочешь видеть и слышать, а может и осмысливать…
— Я боюсь, любимая, боюсь потерять тебя, так и не обретя земного счастья, как недавно я потерял жизнь.
— Но я же вернула ее тебе…
— Вернула, но мне кажется, что не всю…
— Как это, не всю?
— Не знаю, ничего не знаю-ююю…
Вертящийся в сумасшедшем ритме волчок резко затормозил, и утомленные тела юноши и девушки спинами упали на сочную изумрудную траву и белоснежные цветы.
— Я не вижу звезд, милая.
— Еще не ночь.
— Я не слышу ветра, милая.
— Еще не шторм.
— Я не знаю жизни, милая.
— Еще не смерть!..