Парадокс Пушкина. Элеонора Лебедева

    С картины И. Айвазовского "Прощание Пушкина с Черным морем". 1887

  Каким он был, когда ходил по этой земле, каким его видели те, кто жил рядом с ним? Здесь собраны наблюдения современников над внешним обликом поэта, его эмоциональным складом, яркостью его переживаний — иногда парадоксальностью реакций, неожиданными слезами или смехом, манерой работы, подсмотренной внимательным взглядом приятеля, друга, случайного свидетеля. При всей пестроте, разноголосице, при различном уровне восприятия Пушкина, при неравнозначности тех или иных суждений очевидно одно: центральным для всех является вопрос: что есть такого в его личности, природе, характере, что делает его поэтом? Этим вопросом задавались и задаются художники. И. Е. Репин, например, говорил: «Пушкин — натура утончённого изящества. И вот я, посредственный художник, дерзнул изобразить этого гения». Этим вопросом задаёмся и мы, посредственные читатели из XXI века.

«Полно дурачиться, милый; пойдём чай пить!»

Свидетели донесли до нас неповторимые черты пушкинского стиля поведения с детства до кончины, яркую эмоциональность, экспрессивность, а в юности — экстравагантность, стремление эпатировать окружающих. Он мог залезть под стол за выброшенным черновиком Жуковского: «Что Жуковский бросает, то нам ещё пригодится». Сидя в театральной ложе, обмахивался париком, сняв его с обритой головы; ходил, как Онегин, «меж кресел по ногам». «Аплодировал» по лысине впереди сидящего самодовольного чиновника. В доме Тургеневых он вскочил на стол и потом, растянувшись на нём, писал свою оду «Вольность», глядя в окно на «пустынный памятник тирана» — Михайловский замок. В другой раз, застав неожиданно Ивана Пущина в этом же доме, подошёл осторожно сзади и шепнул лицейскому другу, скрывающему от него свою принадлежность к тайному обществу: «Наконец поймал тебя на самом деле. Верно, это ваше общество в сборе?»

Он вызвал барона Корфа, когда тот побил его слугу; а на дуэли с Кюхельбекером, в ярости целившим ему в лоб и промахнувшимся, он, выстрелив в воздух, подал Кюхле руку со словами: «Полно дурачиться, милый; пойдём чай пить!»

В Кишинёве Пушкин бил молдавских бояр подсвечниками, за что «добрый мистик» генерал Инзов сажал его под домашний арест и отнимал у него сапоги. Тогда он исписывал стены своей белёной хижины стихами и устилал черновиками пол. «Вообще в Кишинёве русское общество было военное. Один Пушкин отличался партикулярным платьем, обритою после горячки головой и красной ермолкой. На обедах прислуга его обыкновенно обносила, за что он очень смешно и весело негодовал на Кишинёв» (Л. С. Пушкин).

В Одессе у него был любимец-пират, «корсар в отставке Морали», то есть мавр Али. Он называл его своим «родственником» и любил сидеть у этого гиганта на коленях.

Когда его плохо понимали или он не хотел объясняться, то действовал совершенно неожиданно для собеседника. Например, Ивану Пущину в 1820 году в ответ на упрёки в заискивании перед светскими львами в партере не возражал, а просто его... щекотал.

Симпатия и дружба его выражались открыто, демонстративно. По словам Анны Керн, он и Дельвиг целовали друг другу руки при встрече. В 1826 году он кричал В. П. Зубкову, пущинскому другу: «Жить без тебя не могу!»

Такого мозгу не вмещает уже ни один русский череп

Он шокировал императора Николая Павловича вольностью своего поведения на аудиенции в Кремле 8 сентября 1826 года: доставленный фельдъегерем из Михайловского и привезённый прямо во дворец, промёрзший в дороге, поэт грелся, стоя спиной к камину, потом прислонился к столу и только что не сел на него. Однако вечером на балу император сказал приближённым: «Я сегодня долго беседовал с умнейшим человеком в России».

Через два года молодой философ-славянофил И. В. Киреевский писал приятелю Пушкина С. А. Соболевскому: «В Пушкине я нашёл ещё больше, чем ожидал; такого мозгу, кажется, не вмещает уже ни один русский череп...»

Поэт любил часто повторять понравившийся ему стих, чужой и свой. Например, осенью 1828 года, навещая А. П. Керн в номерах Демутова трактира, входил со словами: «Ударил бой, Полтавский бой!» — в это время он сочинял поэму «Полтава».

В 1836 году он стоял на коленях перед Карлом Брюлловым, выпрашивая понравившийся рисунок.

Его слёзы и смех почти всегда бывали неожиданны для окружающих. Декабрист И. Д. Якушкин вспоминал, как в Каменке слёзы выступили на глазах у Пушкина, когда разговор о тайном обществе был переведён в шутку. Он плакал при чтении Гоголем «Мёртвых душ» и сказал: «Боже, как грустна наша Россия!» «Со слезами и трепетом» слушал он импровизации А. Мицкевича и чтение М. Погодиным драмы «Марфа Посадница».

Многие запомнили его открытый, белозубый, простодушный смех. На лекциях заезжего француза о литературе Пушкин смеялся, притом почти вслух, и говорили, что это уронило лекции.

«Что говорят об «Онегине»?» — спросил он К. Полевого. «Говорят, что вы повторяете себя: нашли, что у вас два раза упомянуто о битье мух». Он расхохотался. «Нет! В самом деле это говорят?»

По свидетельству Н. М. Языкова, поэт И. И. Дмитриев в одно из своих посещений Английского клуба на Тверской заметил, что ничего не может быть страннее самого названия: Московский английский клуб. Случившийся тут Пушкин, смеясь, сказал ему на это, что у нас есть названия ещё более странные. «Какие же?» — удивился Дмитриев. «А Императорское человеколюбивое общество». (В это время осложнились его отношения с двором...)

Однажды пригласил он несколько человек в тогдашний ресторан Доминика и угощал их на славу. Входит граф Завадовский и, обращаясь к Пушкину, говорит:

— Однако, Александр Сергеевич, видно туго набит у вас бумажник!

— Да ведь я богаче вас, — отвечает Пушкин, — вам приходится иной раз проживаться и ждать денег из деревень, а у меня доход постоянный — с тридцати шести букв русской азбуки.

Кто-то из знакомых, неожиданно встретясь с Пушкиным в Киеве в 1820 году, спросил, как он попал туда. «Язык до Киева доведёт», — отвечал Пушкин, намекая на причину своего удаления.

Одну из пушкинских шуток донёс до нас Адам Мицкевич. Встретившись где-то с ним на улице, Пушкин посторонился и сказал: «С дороги, двойка, туз идёт!» На что Мицкевич отвечал: «Козырная двойка туза бьёт!»

Застигнутый врасплох в своём кабинете летом 1831 года в костюме Адама, он объяснял гостю: «Жара стоит африканская, а у нас там, в Африке, так и ходят».

«Однажды государь сказал Пушкину: «Мне бы хотелось, чтобы король Нидерландский отдал мне домик Петра Великого в Саардаме». «В таком случае, — подхватил Пушкин, — попрошусь у Вашего Величества туда в дворники». Государь рассмеялся и сказал: «Я согласен, а покамест назначаю тебя историком Петра Великого и даю позволение работать в тайных архивах» (А. О. Смирнова).

В бешенстве ревности он пробежал пять вёрст под палящим солнцем

В дружеском кругу он бывал весел и игрив. Играли в шарады в салоне Зинаиды Волконской. «Нужно было представить переход евреев через Аравийскую пустыню. Пушкин взял себе красную шаль княгини и сказал нам, что он будет изображать «скалу в пустыне». Пушкин взобрался на стол и покрылся шалью. Я играл Моисея. Когда я, по уговору, прикоснулся жезлом (роль жезла играл веер княгини) к скале, Пушкин вдруг высунул из-под шали горлышко бутылки, и струя воды с шумом полилась на пол. Раздался дружный хохот и зрителей, и действующих лиц» (свидетельство Л. Н. Обера).

Отрицательные эмоции выражались в нём страшно. «Однажды в бешенстве ревности он пробежал пять вёрст с обнажённой головой под палящим солнцем» (Л. С. Пушкин). Граф Соллогуб писал, что Пушкин «в припадках ревности брал жену к себе на руки и с кинжалом допрашивал, верна ли она ему». Грустная ирония жизни и литературы: ожившая сцена из «Чёрной шали».

Гнев, подозрение, что его оскорбили, вызывали в нём разлитие желчи. Когда последовал отказ на его просьбу определить его в действующую против турок армию, он «впал в болезненное отчаяние, сон и аппетит оставили его, желчь сильно разлилась в нём, и он опасно занемог».

Граф В. А. Соллогуб видел Пушкина при исполнении тягостных для него служебных обязанностей на Петергофском празднике, даваемом ежегодно в честь императрицы Александры Фёдоровны. «Он ехал в придворной линейке, в придворной свите. Известная его, несколько потёртая альмавива (мужской широкий плащ особого покроя. — Ред.) драпировалась по камер-юнкерскому мундиру с галунами. Из-под треугольной шляпы лицо его казалось скорбным, суровым и бледным. Его видели десятки тысяч народа не в славе народного поэта, а в разряде начинающих царедворцев».

В ноябре 1836 года В. А. Соллогуб был потрясён состоянием Пушкина: «...он прочитал мне всем известное письмо к голландскому посланнику. Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения. Что мог я возразить против такой сокрушительной страсти?» «Наблюдая Пушкина на балу, за несколько дней до дуэли, графиня Наталья Викторовна Строганова (предмет его лицейской влюблённости, в девичестве Наташа Кочубей) говорила княгине Вяземской, что у него такой страшный вид, что, будь она его женой, она не решилась бы вернуться с ним домой». В последнее время его часто видели в тяжёлом душевном состоянии. «Ольга Сергеевна была поражена худобою, желтизною лица и расстройством его нервов. Александр Сергеевич с трудом уже выносил последовательную беседу, не мог сидеть долго на одном месте, вздрагивал от громких звонков, падения предметов на пол; письма же распечатывал с волнением; не выносил ни крика детей, ни музыки».

Молодой Иван Сергеевич Тургенев видел Пушкина на утреннем концерте в зале Энгельгардта. «Он стоял у двери, опираясь на косяк и скрестив руки на широкой груди, с недовольным видом посматривая кругом. Помню его смуглое небольшое лицо, его африканские губы, оскал белых крупных зубов, висячие бакенбарды, тёмные желчные глаза под высоким лбом почти без бровей и кудрявые волосы... Он и на меня бросил беглый взор; бесцеремонное внимание, с которым я уставился на него, произвело, должно быть, на него впечатление неприятное: он словно с досадой повёл плечом — и вообще он казался не в духе — и отошёл в сторону. Несколько дней спустя я видел его лежащим в гробу».

«Он хлоп стакан, другой, третий — и уж начнёт писать!»

Физическое выражение страстей Пушкин считал делом достаточно сложным для писателя, что же касается его собственной мимики и пластики, то они были, по-видимому, неповторимы. По крайней мере, лицейский музыкант и мим Михаил Яковлев, по прозвищу «Паяс 200 номеров», не мог включить его в свой репертуар. И цифру 200 намного превысил репертуар удивительных ролей Александра Пушкина, созданных творчеством и самой жизнью, задуманных автором или непреднамеренных, увиденных читателем и зрителем, — всего, что входило в стилистику романтического поведения и того, что выбивалось из неё.

Мимическое искусство интересовало Пушкина необычайно. Заезжему актёру, миму, чревовещателю Александру Ваттемару в июле 1834 года поэт вписал в альбом евангельское изречение: «Ваше имя — легион, ибо вас множество», имея в виду множество ролей, представляемых артистом на сцене одновременно.

Вот неполный список этнических и социально-политических масок поэта. Серб, турок, молдаванин, грек, цыган, еврей (в Кишинёве). Он о себе — «суровый славянин», однако же и «потомок негров безобразных», «родственник» одесского мавра. «Арапская кровь, которая примешала сажу к нашему славянскому молоку» — впечатления одного поляка от его наружности. Он же «француз» — лицейское прозвище; «иностранец» — в восприятии тверской барышни; «крестьянин» на ярмарке у Святогорского монастыря, поразивший псковского архиепископа Евгения; мелкий чиновник, которого граф Воронцов может послать на саранчу; «недоросль» (его собственная запись о себе в подорожной книге во время путешествия с Раевскими); «половой» в гостинице в Чернигове, как решил, увидев его за стойкой, петербуржец А. И. Подолинский. Странный всадник в бурке и круглой шляпе с пикой наперевес, рвущийся к бою с турками в Арзрумском походе («Солдаты Раевского, видя его в чёрном сюртуке и с блестящим цилиндром на голове, принимали его за полкового священника и звали драгунским батюшкой» — М. В. Юзефович). «Ревизора» заподозрил в нём нижегородский губернатор, когда он ездил по пугачёвским местам; тогда же то «графом», то «генералом» называл своего барина на почтовых станциях слуга Пушкина. «Монах» — шуточный автопортрет в образе инока, искушаемого бесом.

Аристократ, светский человек, камер-юнкер, титулярный советник, сочинитель — его реальные общественные амплуа. Российский историограф — это звание прочили ему после смерти Карамзина. В документах дела о дуэли его постоянно именуют камергером, а вдову его — камергершей. Это невольное повышение в чине — знак его авторитета и симпатии к нему генералов из военно-судной комиссии.

Вот некоторые любимые им детали костюма, свидетельства интереса к международно-политическим событиям: американский плащ, испанская альмавива, молдаванский красный плащ, «широкий боливар», эриванка, мохнатая горская шапка, турецкая фесс (головной убор), шляпа итальянского карбонария, золотой браслет с зелёной яшмой и турецкой надписью.

Не мал репертуар комических и сатирических масок: Обезьяна, Смесь обезьяны с тигром — лицейские прозвища. Сверчок — арзамасское прозвище. «Чертёнок-племянник» (племянник поэта Василия Львовича Пушкина). «Чёрт», «шайтан» (мнение испуганных его криками осетин на Военно-Грузинской дороге); «сумасшедший» (на взгляд девочки-подростка в Каменке); «шут» (его боязнь: «Что скажет Машка, а в особенности Сашка, утешения им мало будет в том, что их папеньку схоронили как шута и что их маменька ужас как мила была на аничковских балах»); «антихрист» (из донесения бердских казаков военному губернатору Оренбурга В. А. Перовскому: «Вчера-де приезжал какой-то чужой господин, собой невелик, волосом чёрный, курчавый, лицом смугл, подбивал под «пугачёвщину» и дарил золотом; должен быть антихрист, потому что вместо ногтей на пальцах когти» (он любил отращивать длинные ногти и на манер китайских учёных надевал иногда напёрсток на мизинец).

В 1820 году А. И. Тургенев говорил, что поэт Пушкин — историческое лицо для сплетниц Петербурга. Двойник и тень легенды, сплетня сопровождала его до самой кончины. Говорили, что в 1820 году перед ссылкой его высекли в тайной канцелярии; позже — что он бежал из Кишинёва в Грецию или в Америку; что застрелился в Одессе; в 1824 году — что он бил в Михайловском родного отца; что скрылся из Пскова за границу.

Приезжий из провинции рассказывал москвичам, что стихи Пушкина не в моде, а читают нового поэта — Евгения Онегина.

В 1833 году Пушкин писал жене из Болдина, рассказывая, что в соседних губерниях сплетничают о нём: «как Пушкин стихи пишет — перед ним стоит штоф славнейшей настойки — он хлоп стакан, другой, третий — и уж начнёт писать! Это слава».

Говорили, что Пушкин, чтобы утешиться в превратностях любви, играет и проигрывает все свои деньги.

Женитьба Пушкина вызвала новый всплеск слухов, и «он, кажется, очень напоминает при ней Вулкана с Венерою» (А. Я. Булгаков). «Физиономии мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем...» Однако: «Тебе, первому нашему романтическому поэту, и следовало жениться на первой романтической красавице нынешнего поколения» (П. А. Вяземский — А. С. Пушкину. Переписка).

В 1831 году в Москве говорили, что он умер от холеры в Царском Селе и что бедная жена осталась беременна.

Его подозревали в искательстве, наушничестве, службе в III отделении, в желании иметь камергерский ключ и даже в том, что он обижен на Дантеса — тот не ухаживает больше за его женой (ядовитая реплика князя П. А. Вяземского).

Ответом были нервная реакция и горькие слова: «Что слава? Яркая заплата на ветхом рубище певца...» «В газете... объявили, что я собою весьма неблагообразен и что портреты мои слишком льстивы. На эту личность я не отвечал, хотя она глубоко меня тронула» (А. С. Пушкин. «Опровержение на критики». 1830).

Артистизм Пушкина, как и его призвание поэта, в узком придворном мирке, где его принуждали жить, оборачивались против него. Была и внутренняя опасность от постоянных опытов вхождения во множество различных образов и ролей, угроза для физического здоровья — вследствие обострённого ощущения многоликости своего «я».

ХХХ

И всё же единство гениальной личности Пушкина, её цельность и душевное здоровье было гарантировано характером его творчества. «В нём глубоко таилась охранительная и спасительная нравственная сила... Эта сила была любовь к труду, потребность труда, неодолимая потребность творчески выразить, вытеснить из себя ощущения, образы, чувства, которые из груди его просились на свет Божий и облекались в звуки, краски, в глаголы очаровательные и поучительные. Труд был для него святыня, купель, в которой исцелялись язвы, обретала бодрость и свежесть немощь уныния, восстановлялись расслабленные силы. Когда чуял он налёт вдохновения, когда принимался за работу, он успокоивался, мужал, перерождался» (П. А. Вяземский).

Быть может, всё дело в том, что «поэзия является исключительной страстью немногих, родившихся поэтами» — так полагал Пушкин.

Кстати

«...Что, может быть, неизвестно будет потомству, это то, что Пушкин с самой юности до гроба находился вечно в неприятном или стеснённом положении, которое убило бы все мысли в человеке с менее твёрдым характером» (Н. М. Смирнов. «Памятные записки»).

Из дисгармонии внешней жизни и внутренних противоречий натуры рождалась дивная гармония пушкинской поэзии. Вне поэзии эта гармония, это совпадение личности с дарованием, какого ждут от великого человека, состоялось для Пушкина однажды, о чём в гекзаметрах («Он лежал без движенья...») и в письме к отцу погибшего поэта поведал потрясённый В. А. Жуковский: «...никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли».

Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе
Руки свои опустив. Голову тихо склоня,
Долго стоял я над ним, один, смотря со вниманьем
Мертвому прямо в глаза; были закрыты глаза,
Было лицо его мне так знакомо, и было заметно,
Что выражалось на нем, — в жизни такого
Мы не видали на этом лице. Не горел вдохновенья
Пламень на нем; не сиял острый ум;
Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью
Было объято оно: мнилося мне, что ему
В этот миг предстояло как будто какое виденье,
Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось:
что видишь?