Евгений Обской - роман

1.
Я долго думал... и решился
роман свой ямбом написать.
В мешке не утаите шила,
всплывет все лет так через пять.
Конечно, трудно, я не скрою
писать онегинской строфою,
и критик мне не избежать,
что Пушкину я подражать
решился в дни реформ охальных,
когда торговля во главе
угла, как звезды в синеве
царит. Читаю поминальник
системе рухнувшей в три дня,
что опустила нас до дна.
2.
Из этой бездны и порока
выходим мы уж десять лет.
Бросаю вызов я - Сорока -
Союзу снова, как Поэт
от Бога, только без покоя,
не ведающий, что такое
сгибаться в пояс пред тобой
в умах, что сеют лишь разбой.
Но есть в народе поговорка,
верней которой в Мире нет:
- Рождает интерес запрет.
Поймет и каждая торговка:
дороже сбыть любой товар,
и положить в карман навар.
3.
Приступим мы к повествованью,
наверно, вас я притомил
своим вступлением за гранью
непонимания тех сил,
которые мной движут в Мире,
живущего в седой Сибири,
срывающегося в загул,
не покидая Барнаул.
И потому, читатель верный,
я обращаюсь снова к вам,
чтоб вы поверили словам,
и в этот век довольно скверный,
не принимая за грехи,
понять смогли б мои стихи.
4.
И рассказать хоть на работе,
что, мол, читали вы роман,
написанный вчера, в субботу.
И как апостол - графоман
я отвергаю все нападки
и неувязки, и накладки,
все обвинения долой!
Летал когда-то над Землей
я в самолете из фанеры,
и даже ЯКом управлял.
Имею я значок - медаль,
за живописные манеры.
Живу на Свете много лет,
авторитетов мне уж нет.
5.
Писатель дюже знаменитый
и сценарист, и драматург
полсотни лет уже в зените
бранить роман начнет не вдруг -
от зависти, со злом, конечно,
и сознавая, слово - вечно
в романе сказанное мной,
к тому ж онегинской строфой.
Понятно же, ему обидно:
не написал роман в стихах
за жизнь столетнюю в грехах,
и перспектив уже не видно -
грядет забвенья скорый тлен
для множества его поэм,
6.
написанных в угоду власти,
Союзной прихоти писак,
и почитавшего за счастье
в Союзе трижды состоять.
Поборник фиговой свободы
живым властителям он оды
писал, умерших поносил,
насколько доставало сил.
И всех он правил, но без правил,
всегда печатал за рубли,
таланты превращал в нули.
Такие коммунизма нравы.
Посредственность должна расти.
Талант, сойди с ее пути.
7.
Пора представить вам героя:
Евгений Глебович Обской.
Костюм простецкого покроя,
не даром он - совсем простой
с Душой доверчивей ребенка,
с приятным голосом негромким,
но цену знающим себе.
В крутой неласковой судьбе,
нашедший место в круговерти,
пройдя падений, срывов мрак,
он выстоял. И вновь моряк
смотрел не раз в глазницы смерти...
В штормящем океане лет
преград неодолимых нет.
8.
Его родители богаты
на задушевное тепло,
но смотрят, все же, виновато -
их по течению влекло.
Они - рабочие, усердны,
по меркам равенства не бедны.
Прошла их на заводе жизнь.
Они построить коммунизм
сознательную жизнь мечтали
и верили, как все, вождям.
Тоскуют по жестоким дням,
когда отец народов Сталин
сгонял подряд всех в лагеря.
Над ними брезжила заря.
9.
Герой наш мальчиком примерным
родителям на радость рос.
Из октябрят он в пионеры
вступил. Не возникал вопрос:
- Вступать иль не вступать? Решали
вожди. И галстуки, как, шали,
пылали шелковым огнем.
Кровавой памяти пятном
значки сверкали барельефом,
с них профиль лысый выступал
и нарывался на скандал.
Ученье ленинское блефом
признали новые вожди.
Случилось это в наши дни.
10.
Пошли военным строем танки.
В Москве гремит ГэКаЧэПэ.
Хоронят павших трех останки.
Флаг полосатый на столбе
трепещет, словно лист осенний,
покрытый пошлостью мгновений.
Все отдохнули ровно три
дня от зари и до зари.
В который раз пошло все криво,
точнее выразиться, вкось.
Сломалась ленинская ось.
И Президент глядит игриво
на вакханалию страстей -
Союза нет и нет властей.
11.
Случилось все закономерно,
Троих убили за три дня.
Союз распался эфемерный,
и удивляет все ж меня,
Союз как трое развалили.
И восемь футов всем под килем
кричали с танков фраера.
В ответ им слышалось: “Ура!”
И снова митинги, работа,
как водится в стране у нас,
скажу, друзья, вам без прикрас,
не главное, когда свобода
свалилась голая на Русь.
Какая там, простите, грусть.
12.
В России тройка роковая
несет страну... ямщик наш лих.
Традиция в нас вековая -
мы разливаем на троих.
А сталинские судьи - тройки,
похлеще праздничной попойки,
не водку разливали, кровь...
Не хмурьте, мой читатель, бровь.
История - наука, только
не учит никого из нас,
вопящего в пустыне глас,
не вопиющего... А сколько
в дипломах троек? Кто влюблен,
тот пьет тройной одеколон.
13.
Партийных боссов коммунизма
в Матросскую всех тишину
загнал, а батю плюрализма
готов был выслать на луну,
Бил Клинтон помешал. С друзьями
вести нельзя так. Обезьяны
смеяться будут и дразнить.
Не будем Клинтона винить,
не знает он совсем России,
характер русский, нрав крутой,
предшественников сечь кнутом,
пока они не обессилят,
а можно даже расстрелять,
как делал Ленин. Что скрывать?
14.
Евгений рос, учился в школе
легко, отлично, хорошо.
Трудился он, как все, на поле,
со всеми вместе в ногу шел
на честный сбор металлолома -
руды для “Вторчерметапрома”.
Дрались они, носы чтоб в кровь,
мирились с пацанами. Вновь
играл в баскет и бодибилдинг
любил в субботу посещать,
и ничего не обещать.
Сухой, как все, жевал он полдник.
Играли на полянах днем,
курили, балуясь с огнем.
15.
С девчонками по тополиной
бродили часто полосе.
Любили юноши безвинно,
крутили сальто в колесе,
в порту, за Павловским за трактом,
мечтали в небо взмыть и в такты
слагали песенки свои
и пели, словно соловьи.
Девчонки слушали, смеялись,
и хохотали до утра,
покуда алая заря
над бором лентой поднималась
и... погружала в алость бор,
туманя летний неба взор.
16.
Бежало время быстрой ланью.
Решил работать наш герой.
Вставая утреннею ранью,
спешил он с утренней зарей
в соседний город в электричке.
Он изменил своей привычке -
попозже, радуясь, вставать,
когда разбудит словом мать,
и не спеша идти тропинкой...
До школы-то рукой подать,
уроки знать почти на пять
и отвечать их без запинки.
Им надоело, потому
пошли в родное ПэТэУ.
17.
Друзья от первой самой встречи,
когда волтузили они
друг друга... Только поздний вечер,
развесив звездочек огни,
их примирил, они расстались
друзьями верными, а дрались,
потешить чтобы пацанов
в округе Сулимы. Отцов
боялись, уважали, скажем,
порой не слушались, тогда
им попадало. Но года
летели, становились стажем
рабочим трудным заводским,
но жизнь напрасно мы виним.
18.
В штормящем океане радость
лишь от победы над собой.
Романтика, какая странность -
покрыта пенною волной.
Корабль швыряет, словно щепку,
и тянет вам из глотки репку,
и бьет о борт девятый вал,
и обнажает свой оскал,
готовый проглотить свирепый:
надстройки, шлюпки, якоря...
Но силы тратит он зазря!
Надежно все морские крепи
матросы держат на плаву,
как худосочную молву.
19.
В открытом Тихом океане
качалась шхуна на волне.
Казалось, шхуна в бездну канет,
держалась чудом на воде.
Движок исправлен мотористом.
Аборигены, как артисты,
исполнили нам танец свой
прощальный. Помахав кормой,
за горизонтом скрылась шхуна.
И вновь открытый океан
безбрежный улыбался нам.
И чайка нам крылом махнула,
благодарила видно нас,
что рыбаков корабль наш спас
20.
Желание сойти на берег,
прижаться к матушке Земле.
Они в корабль и Кэпа верят,
и обоснованно вполне.
Их Кэп спокоен и отважен,
в открытом море с ним не страшно,
и в Тихом океане в шторм
акулам не пойдут на корм.
Им капитан отец и мама
и в чем-то даже старший брат,
они его боготворят.
И сколько б в море ни качало,
уверены - сойдут на пирс,
душевный их минует криз...
21.
...и снова будут рваться в море,
и выход ждать в большой поход,
чтоб видеть без предела зори,
и зеркало с волненьем вод.
Матросы знают, в море служба
идет быстрее, крепнет дружба -
они уже одна семья -
команда в море корабля,
несут достойно флаг и вахту
защитники своей страны,
присяге, родине верны,
хоть нету орудийной шахты,
матросы в рукопашный бой
готовы броситься любой.
22
Герой ходил в походы часто.
Боролся с бурями пока.
Свершилось без его участья.
Союз развален был ЦэКа.
Страну, что защищали в море,
настигло в океане горе
при ускореньи в никуда -
вокруг словесная вода
струилась, словно в океане
за бортом, в Тихом, корабля,
но показалась вдруг Земля,
как будто правда, при обмане
нам стала нервы тормошить.
И невозможно стало жить.
23.
Евгений в дембель отбывает,
на память чертится альбом.
Причал в осенней дымке тает.
Прощанье грустно с кораблем.
Но ждет Евгения дорога.
Еще чуть-чуть, еще немного,
уж трижды собран им баул...
Река, за нею Барнаул
вдруг выплывает в дымке сизой,
швартуясь к пирсу кораблем,
родительский стоит где дом.
Туман ползет все низом, низом.
Пора и тамбур открывать,
встречает сына только мать.
24.
Не  знает горя “Белый аист”,
спортивный клуб для всех детей.
Евгений говорит: - Не каюсь!
Что может быть еще святей,
чем помощь детским коллективам,
а меркантильные мотивы,
конечно же, в другом блюдем.
Награды сыплются дождем -
таланты в апогее славы,
и чемпион России есть,
он защитил Алтая честь.
Друзья, вы, несомненно, правы
читатель жареного ждет.
Всегда, запретный сладок плод.
25.
Но не дождетесь вы порнухи.
Евгений чистый человек.
Витают слухи, словно мухи,
и так идет из века в век.
Герой, представьте, без порока
Да будет сказано не громко,
в один коль выстроить все ряд,
он слишком добрый, говорят,
внимательный и постоянно
в разъездах и делах, делах,
он самородок, а не сплав.
Его никто не видел пьяным,
взбешенным тоже никогда,
над ним покоится звезда.
26.
И не дождетесь вы чернухи
в романе стихотворных грез.
Я отметаю злые слухи
и не страшусь крутых угроз.
Евгений рос в стране советской,
ходил в походы в школе. С детства
высовываться не привык
и за зубами свой язык
держал, как многие другие,
боялся от друзей отстать,
учился плавать и нырять.
Он намерения благие
от всех с усердием скрывал,
но накатил девятый вал.
27.
И... рухнула страна советов,
и разбежались кто куда
на нас смотревшие с портретов,
и члены странного ЦэКа,
кричавшие о коммунизме,
срывались бедные с карнизов,
себе вгоняли пули в лоб,
так выходили из борьбы
за идеалы коммунизма -
построить лагерь на Земле.
А если это не по мне?!
То доходило до цинизма:
во благо лагерь и тюрьма,
расстрел, и будущего тьма.
28.
Настали вскоре перемены.
Нам разрешили торговать
и... появились бизнесмены,
предпринимательская рать.
Евгений наш нашел занятье,
услышал множество проклятий,
уйдя с завода в бизнес, он
попал в стихию, на поклон
идти уж ни к кому не надо.
Себе - хозяин. Лень - твой враг.
Нам смертным не понять никак,
зачем же в красные наряды
оделась красная страна,
как говорится, тишина
29.
порою посильнее грома.
Обской Евгений понимал,
что рухнула с вождей корона
и наступил девятый вал,
свобода закружила. Воля
в открытом нас застала поле,
где несся смерчем ураган,
и вновь командовал наган,
и наглость, жадность новых русских.
Евгений был особняком,
стихией все-таки влеком,
встречался на тропинках узких
с позором - новой краснотой
в тяжелой жизни непростой.
30.
Он спекулянт на загляденье,
на зависть всем своим врагам,
разбогател в одно мгновенье,
благодаря своим ногам,
уму и сметке, русский парень.
Его, ругая, больше хвалят
знакомцы, в бизнесе друзья.
Уроки выучил не зря -
быть вежливым на Свете этом,
не уступая никому,
держаться твердо, потому
стал в бизнесе большим поэтом
Евгений Глебович Обской,
на век простившийся с тоской.
31.
Вступил в единоборство смело
с базарной мафией страны,
терял отлаженное дело,
переходил опять на квас,
на редьку, жареный картофель.
Его вновь исхудавший профиль -
гроза бандитов и сутяг,
а это все же не пустяк -
продать за долг все состоянье:
машину, вместе с ней гараж.
Но после новых грубых краж
и грабежей, и опусканий...
случалось в жизни все и впредь,
он умудрился все стерпеть.
32.
Когда сорвался, словно с горки
летел до илистого дна...
Захлопнулись успеха створки.
Друзья не предали. Жена
ушла к другому. Ну и стерва,
хоть далеко и не царевна,
к соседу улизнула в ночь.
Ну и... с ней, но жалко дочь.
Евгений же, отец примерный,
конечно, дочку не забыл.
Отбил жену у друга. Пыл
любви сильнее дружбы. Верность -
любовной нежности заря,
в народе говорят не зря.
33.
С Ириною живет Евгений,
Маринку он удочерил,
а Даши общей появленье
добавило в полете крыл.
Теперь живут они все вместе,
веселой радуются песне.
Ирине милой верен он,
сердца их бьются в унисон
и с полуслова понимают,
всегда внимательны они.
Проводят выходные дни
в кругу семьи. Теперь мечтают
дочурки с мамой для отца:
- Найти в капусте бы мальца...
34.
Герой, конечно, интересен
неординарностью своей,
вокруг такая вьется плесень...
Мне так и хочется скорей
уйти от темы этой скользкой,
так много в жизни отморозков
во власти и в быту, видать
мне темы той не миновать.
Хоть расставаться жаль с героем,
однако, надо вам сказать
в стране советской снова знать
владеет недрами и троном.
Пусть отдыхает наш герой,
морской любуется зарей.
35.
Давайте, мы его оставим,
пускай живет в моих стихах.
Челночный бизнес мы восславим,
рожденный в праведных грехах.
Кормиться надо, раз заводы
рабочих сократили. Сводки
кричат о бедности страны -
все виноваты без вины.
Мы оказались в этом мире
капитализма и страстей
свирепой выходки властей,
стреляющей, как будто в тире,
за покраснение идей
их били, были чтоб бледней.
36.
Совет преступников решает:
“Бориса Ельцина долой!”
И телевиденье вещает:
“Гражданскою опять войной
грозит народ вернуть в Советы”.
Ввести на все скорей запреты.
Поставить на колени нас,
как это делали не раз.
Руслан глядит вождем с портрета,
а Вице-президент Руцкой
своей безнравственной рукой
спешит издать указ до света,
мол, Президента расстрелять,
страною чтоб поуправлять.
37.
Страна не вертолет, полковник,
не реактивный самолет.
Ты - политический покойник!
Давно уже ты не пилот.
Читайте эНПэПэ* и КУЛПы**,
крутите чаще хулахупы,
готовьтесь в дальний перелет,
вморозьте компроматы в лед.
Живите мирно, а безвластье
считайте, кончилось давно,
и только страшное кино
прокрутит раз, другой напасти.
И мы смеемся над тобой,
вступивший со стихией в бой.
38.
Не стану морщить лоб широкий,
затылок с лысиной чесать...
История дает уроки,
но некогда ее читать
правителям, сидящим в кресле,
им надо больше нахватать,
ведут они себя как тать,
почуяв власти дух, а если
ее хотят отнять, спесивый
да в коалиции с блатным,
то совесть, будто белый дым,
по небу стелется... В России
счастливым в океане драк
себя считает лишь дурак.
39.
Оставим власть, вождей в покое,
пускай побесятся они,
пускай крадут, и все такое.
Очерчены сроками дни.
Читатель бедный, извините,
вы переполнены наитий,
бросаю я писать о них,
зачем мне засорять мой стих,
несущий радость людям чести,
душевной чистой простоты.
Апологетам чистоты
стиха, скажу я вам без лести:
- Мне ваша похвала нужна,
как звонкая машине ржа.
40.
Я помню в день осенней стужи
с героем встретился своим.
Мы отражались в сонной луже.
Нам было весело двоим
стоять на пирсе у причала,
где чайка гордая кричала,
и отдавали якоря
два белоснежных корабля,
шли катера сторожевые.
Взрезая носом буруны.
Начало и конец волны,
как будто раны ножевые
матросу Душу бередят
воспоминаний стройный ряд,
41.
штормящею всплывает лентой...
Преображается моряк
и взор его сияет светлый -
расположенья верный знак.
Решаюсь я задать вопросы,
спросить веселого матроса,
мол, любишь Пушкина иль нет?..
Меня обрадовал ответ:
Да,  любит он. Борясь с молвою,
на помощь Пушкина зовет,
спуская на воду свой плот,
плывет онегинской строфою,
наполнен парус грустью строк.
Какой, простите, в этом прок?
42.
Дерзнувшего, как Пушкин, снова
звать графоманом будет всяк,
владеющий пером и словом
меня из полчища писак.
Переживем мы все с матросом,
пройдем сквозь строй и пир торосов.
Нападки укрепляют нас.
Я продолжаю свой рассказ
о новом русском человеке.
Нас в гости ждет с утра Обской
Евгений Глебыч, парень свой,
но не нуждается в опеке.
Он верен дружбе и жене,
и восседает на коне.
43.
И мчится полем по успеху,
своею честью дорожа.
Пройдя очередную веху,
он из крутого виража
свой вывел коллектив и вскоре
надежда вспыхнула во взоре
его соратников, друзей,
готовых строить Колизей,
в котором “Белый аист” в небо
победами взовьется он
в дорожном комплексе. Поклон
за то, что явью сделал небыль,
герою с щедрою Душой.
Но есть вопросик небольшой.
44.
Задать осмелюсь вам, Евгений,
с ответом вас не тороплю,
запечатлеть бы бег мгновений,
стремящихся назад, к нулю,
читатель прочитал чтоб книгу
и, не держа в кармане фигу,
издать записанный мной труд,
потомки наши пусть прочтут:
“Да, были люди в наше время”,
как в точку Лермонтов сказал.
А. Пушкин встал на пьедестал,
и держит он цветов беремя.
Живет по совести Поэт,
и смотрит весело на Свет.
45.
Причем тут Пушкин, извините,
правы, конечно, вы во всем.
Сюжетные плетутся нити.
Идет безмолвно колесом
вся жизнь завистника и мота,
другого не встречал я что-то.
Нас познакомил Александр.
Вокруг глазевшие с мансард,
смеялись, чувствуя везенье,
но проявляли интерес.
Когда прошли мы темный лес,
нас посетило озаренье.
Ну, почему б не написать
строф эдак триста двадцать пять.
46.
Подумал я, раз Пушкин может
писать онегинской строфой,
неужто мне он не поможет
хотя б единственной строкой.
Вошел в поэму с головою,
писал онегинской строфою,
в глазах мерещился туман,
пустее стал опять карман, -
забросил торговать я словом,
сюжетик захватил меня.
Пером серебряным звеня,
Душа трудилась в этом звоне.
А. Пушкин улыбался мне.
Горел в сиреневом огне
47.
рассвет... я обнаглел, и смело
записывая по утрам,
не замечал как в наше время
растягивал сюжет в роман,
стараясь охватить все факты,
мне тут уж было не до такта.
Плыла куда-то шхуна вниз.
В ней был герой, а мой каприз
нанизывал на ось сюжета
события последних лет,
в которых недостатка нет.
Истерлась белая манжета,
на пальцах выскочил мозоль.
От продолжения уволь...
48.
Я понимаю, графоманы
бездарно смелые во всем,
они, конечно же, профаны.
И жизнь идет их колесом,
заметьте, не крутой спиралью.
Порой невидимо, астрально,
он пишет, графоманя ночь,
когда ему уже невмочь,
бросает легкое занятье,
и устремляется туда,
где светит яркая звезда.
И попадает вновь в объятья
пустого слова, шелухи,
и пишет, пишет он стихи...
49.
Считает все свои шедевры
не взлетом мысли, так пера.
Расшатывая грубо нервы,
он не отложит до утра
пера, отточенного страстью -
увидеть рядышком но с властью
себя на памятной горе.
И в ученической поре
он остается очень долго,
но будет сказано не в лоб,
покуда не исчезнет Обь,
а вместе с ней в Европе Волга.
В обход и мелей и камней
роман сей до скончанья дней...
50.
останется крутым явленьем,
он будет души тормошить.
И не одно, поверь, мгновенье
ему на этом Свете жить.
Пускай кричат апологеты,
клянут пускай опять Поэта
со всех углов и диких гроз
дерзнувшего с букетом роз
в запретную ворваться зону
и оторвать вас вновь от дел,
и как же он опять посмел
подобно кванту, пи Мезону
пройти сквозь толщу всех табу.
Один опять вступил в борьбу.
51.
Но слово, сказанное мною,
правдиво, верное оно
и посвящается герою,
живет который не в кино,
а между нами в Барнауле,
в родном степном “Большом ауле”
с проспектом Ленина прямым,
откуда путь прямой в Нарым,
раскинулся он по-над Обью -
сибирской чистою рекой
и потому герой - Обской
наполнен ласковой любовью.
Читатель верный, ты мне брат,
я пред тобой не виноват.
52.
За то, что мучил, извините,
своим рассказом о былом.
Теперь с оборванной уж нитью,
связующим во всем - звеном
останется, конечно, слово,
все остальное, как полова,
развеяно по полю лет,
того уже в помине нет.
В веках живет повествованье
о человеке и судьбе.
Не любопытно что ль тебе
узнать живого в изваянье
взошедшего на пьедестал?
Такого долго я искал...
53.
Свела судьба, великий Пушкин
нас познакомил как-то с ним.
Прости, читатель, завитушки
в наборе слов, мол, возомнил
ты из себя Поэта чести,
противника борьбы и лести
и корчишь праведника ты,
и прячешь грубые черты
под позолоту слов красивых
с набором бессюжетным тем,
когда герой твой без проблем,
мол, знаем многих говорливых,
не раз обманывали нас.
Крылатый их лягал Пегас.
54.
Я снова возвращаюсь в лоно
повествования о нем,
живущем под звездой и кленом,
пылающим опять огнем
в осеннем сумраке печали,
когда рассветы мы встречали,
смотрели с грустью на закат,
а нам мерещился Арбат
и тысячи на нем матрешек,
стоящих безучастно в ряд...
Продолжить свой рассказ я рад,
продать его, хотя б за грошик,
и выйти в море - океан,
о нем поведать вволю вам.
55.
Однажды в Тихом океане
герою снился Барнаул,
в густом сиреневом тумане
Евгений наш ловил акул
не ради выгоды, а просто
так много крыс большого роста
жирело в трюмах корабля,
и крыс отлавливали для
охоты на акул в походе,
ловили, ели акулят.
И будущий наш спекулянт,
акулой ставший барахолки,
ловился часто на крючок...
Об этом я пока молчок.
56.
Евгений, уж давно богатый,
нужды не знающий давно,
работает не за зарплату,
вся прибыль полностью его,
и мыслит он в делах широко:
с одной валюты нету прока.
В строительство свой капитал
он вкладывать спокойно стал.
И днями ездит на “Королле”.
В делах весь, но не “деловой”,
а свойский парень с головой,
не исполняет чьи-то роли
и потому успешен, коль
играет собственную роль.
57.
На днях его портрет в газете -
“Алтайской правде” помещен,
да с очерком о нем Поэтом,
где здраво рассуждает он,
готов сотрудничать со всеми,
кто понимает без полемик -
работать надо день и ночь,
пеньком чтоб не стоять обочь.
Пройдя отбора жизни сито,
Евгений наш обрел крыла,
ведет успешно он дела,
и деньги по Адаму Смиту
работают, а не металл,
приумножают капитал.
58.
Вот отдыхать он не умеет,
ругают теща и жена,
что с головою в новом деле,
которая идей полна.
Евгений слушает печально,
и смотрит как на танец бальный,
и улыбается себе,
считает, счастлив по судьбе.
В достатке жить желает всякий.
Трудиться так, как наш Обской,
захочет лишь дурак какой.
А больше все желают вякать
и до полдня давить кровать,
да из бюджета воровать.
59.
Строчит, как пулемет, набором
его билайнский телефон.
А разговор, конкретно, с вором
ведет тотальный смело он.
И, не вступая с ним в дебаты,
не даст он ни гроша на лапу,
привыкшему в России красть,
пролезшего за тем во власть.
Евгений знает новый способ,
без взяток как дела вести
и не стоять на их пути.
Остаться на плаву вам чтобы,
найдите крышу, говорит.
А ноу-хау, как иприт,
60.
под гриф секретности не прячет,
со всеми делится Обской.
Его преследуют удачи.
А способ, извини, простой.
Он до банальности реален.
Герой, конечно, гениален.
Простые вещи невдомек
нам, знающим лишь свой шесток:
дающего не оскудеет
рука, поверьте, никогда
покуда яркая звезда
горит - успехи в добром деле
сопутствуют во всем, она -
удача, в Женю влюблена.
61.
Евгений скромен, жестко точен,
и пунктуален он во всем,
и не обидит, между прочим,
и вклад его в казну весом.
Он платит вовремя налоги,
не терпит каверзы, подлоги,
зарплаты точно выдает,
и продолжает свой полет
по небу бизнеса в России,
в преступную не рвется власть.
И это сотая лишь часть
того, чем знаменит Евгений -
примерный сын и семьянин.
И будущее все за ним.
62.
В Евгения стрелял подонок
из-за угла в осенней мгле.
Висок царапнуло осколком,
осталась дырка на стекле
“восьмерки”, послужившей честно.
Была известна повсеместно,
товарами всегда полна,
в челночном бизнесе она
исколесила пол-Европы
и всю оснеженную ширь,
и до Урала всю Сибирь,
и Дальнего Востока тропы
наматывала на кардан
в мороз и зной, в густой туман.
63.
Спасла Евгения “восьмерка”.
Надежнее машины нет.
Любая покорялась горка.
Ни разу не попав в кювет,
была она незаменима.
А время мчалось мимо, мимо...
Но сдерживал Евген слова.
Машина ладушкой была,
неслась она по бездорожью,
повсюду поспевала в срок,
товары подвозила впрок.
Порой теряя осторожность
Евгений мчал в ночную даль
и до отказа жал педаль.
64.
По трассе чистой мчит “восьмерка” -
поет свободная Душа,
конечно, больше от восторга.
Колеса, шинами шурша,
как будто исполняют песню.
Прекрасна жизнь и интересна...
...пересекает верховой
один на лошади гнедой,
оставив сзади жеребенка.
В мгновенья ока - полный газ.
Испуга полный смотрит глаз,
“восьмерка” гладит, как ребенка,
и мчится... был оправдан риск,
Евгений мчит в Новосибирск.
65.
Не раз, не два его спасала
и отрывалась от погонь,
смотрела на асфальт устало,
на выхлопе ж пылал огонь.
Послушная “восьмерка” всюду
была всегда подобна чуду
в руках героя моего.
Нас дело общее свело -
любовь к отцам и пепелищам,
к России - бешеной стране.
Живем как будто на войне.
От века бедной, даже нищей,
хотя богатств не перечесть,
в России все на свете есть.
66.
Металлы разные и камни,
алмазы, золото и медь,
поля, озера, реки, плавни,
моря, ручьи, болота, твердь.
Растут хлеба, малина, сливы,
но главное народ в России
душевный, ищущий всегда.
Ему беда, что не беда.
Готов сражаться насмерть каждый
живущий пьяный гражданин.
Сухих не разгибая спин
готов трудиться, и неважно,
что мизер будет получать.
На нем веселия печать
67.
стоит на видном лобном месте.
Напиток - водка, крепкий квас.
Напевность и раздолье песен,
давно не удивляет нас,
познавших войны и лишенья,
набеги, грабежи и мщенье,
проклятья, ненависть и смех.
Обходит стороной успех
страну осеннего безволья,
расстригу - шелковую грусть,
мою расхристанную Русь,
сажавшую сынов на колья.
И на панели дочерей
толкавшая во тьму ночей.
68.
Держать в ежовых рукавицах
цари, вожди, секретари
умели. Президенты в лицах,
что мне ты там ни говори,
свободу дали на мгновенье,
как мимолетное явленье.
Борис прицеливался в нас,
расстреливает Путин влет
и мочит всех врагов в сортире,
уже считай что третий год,
гарант одических свобод,
хоть знают все об этом в Мире,
в Сибири тоже, но молчок...
...и крутится судьбы волчок...
69.
Всплывает рой воспоминаний,
когда о море речь зайдет:
шпангоут, мили расстояний,
и обязательно поход.
И снова качка в восемь балов -
“Отдать концы!” И нет нахалов,
и все равны на корабле,
на нем не то, что на Земле.
Опора - слаженность команды.
Моряк не терпит суеты,
проворен, точен, а мечты
его - подобье листопада,
летят и золотом звенят,
а нервы моряков - канат.
70.
Ходил по океанам. С честью
три года родине отдал.
Герой остался без невесты.
Смывает их девятый вал.
А кто же будет по три года
на соблазнительной свободе
служивого из женщин ждать?!
Одна единственная мать.
Девчонки ж, одногодки, разве
от силы вытерпят лишь год.
Коварный женщины народ.
Встречаются средь них и язвы,
есть “гений чистой красоты”
и идеал его мечты,
71.
к которой шел Евгений долго,
меняя галсы, паруса.
Услышан был, конечно, Богом.
Исчезла в жизни полоса
пустой забавы, невезенья,
настало четкое прозренье,
вскипела снова в жилах кровь,
к Евгению пришла любовь.
Ирина, женщина крутая,
в округе люди говорят,
возводят слухи все в квадрат,
но для него она святая, -
Ириша свет его в окне.
Поведал он об этом мне.
72.
Евгений был не избалован
советской жизнью за пятак.
Свое всегда он сдержит слово.
Порой бросается ва-банк.
Рискует, все же, с головою,
и вспоминать о том не стоит
в прошедшем времени. Игра -
азарт и даже фраера
не могут изменить желанья
творить во всем и всем добро,
и знать, адамово ребро -
жена за грустью расставаний,
всегда поймет она тебя -
подруга нежная - судьба.
73.
О Путине молчит Евгений.
Зачем дразнить зазря гусей?.
Других в России нету мнений.
Но думают так не во всей
стране, погрязшей на чеченской
несправедливой и бесчестной.
Но! на войне, как на войне.
Смог удержаться - на коне,
воюет вяло безлошадный,
все больше в штабе он сидит.
Любой чечен ему - бандит.
Но голос подает командный
и посылает умирать
сынов и дочерей за мать...
74.
твою. Чечен с кинжалом острым
на танки бросился и он,
со всеми разговор короткий -
по горлу вжик... хрипящий стон,
и кровь аорты бьет фонтаном.
В угаре злобы полупьяном
взрывал дома в Москве. Тротил
враз генерала усмирил.
Но! озверел политик новый,
ударил словом по ушам,
честь, совесть потерявший хам,
электорат согнув подковой,
на истребление ведет
войну... безмолвствует народ.
75.
Обской завзятым спекулянтом
был, потому свободно смог
войти в бродяжий рынок франтом
без лишних слов, проклятий, склок.
Работал, а другим казалось.
Их обуявшая усталость,
им не давала сделать шаг
без парашюта в бездну... драк,
и дележа заводов, фабрик
и достояния страны.
Чубайса помыслы странны:
нас ваучерами всех ограбил,
заставил думать, выбирать,
и постепенно вымирать
76.
в нас стали лень и нудь с халявой.
Пытались нас вернуть назад,
обратно... Шли процессы лавой,
и новому был каждый рад,
но проклинали и хулили,
журчал ручей уже под килем
и, заполняя шлюз, блистал
на рынке черном номинал
и курс, как на дрожжах, безбожно
катился вниз, а цены ввысь, -
и дешевела наша жизнь.
Гайдаровская неотложка
спасла от гибели страну,
свалив столетнюю вину.
77.
Коммунистические вопли
Егором сведены на нет.
Утер он шоком Марксу сопли,
повел страну Гайдар в расцвет,
но отпрыски былых безумцев
за несколько дешевых унций
опять кричали, мол: - Даешь!
В обертке яркой снова ложь
блистала золотом в Совете.
А коммунисты из щелей:
- Народ, - кричали, - пожалей!
Мол, демократия в ответе
за хаос не в умах, в стране
с рублем, сверкающим на дне.
78.
Не вышло. Большевик Зюганов
по-тихому идеи сдал.
Его товарищи ругали,
что продал Марксов “Капитал”,
вступил в дележ, забыв рабочих,
зряплату получать охочих,
и отхватил себе кусок,
забился в левый уголок...
Сидит себе и в ус не дует,
участвует все в дележе...
Который год подряд уже
он рвется в Президенты. Шумный
в речах, в поступках тихий он.
Меняет, как хамелеон,
79.
свою окраску в левом спектре.
Дурачит бедных стариков,
и загнивающих поветрий
он полон, и всегда готов
идти на встречу с Президентом,
довольным быть в своем углу,
смотреть без устали во мглу...
Давно он стал уж прецедентом.
Привык бездарный подстрекатель,
трусливый, словно кот в лесу,
пускает легкую слезу
из несоленых мелких капель,
кричит о равенстве, а сам
давно капиталистом стал.
80.
Я помню странное везенье
сопутствовало мне во всем,
осенней любовался звенью,
звеняще золотым овсом
в волнении да с переливом,
и отдавало будто пивом...
Стоял я словно истукан,
из лога полз густой туман,
скрывал он местность не от ветра,
от чувства странной тишины,
стекал росою он с копны.
Смотрел я словно бы на море -
волна бежала... легкий бриз,
слегка покачивалась жизнь.
81.
Матрос на палубе степенно
надраивал осенний диск.
И горизонт, покрытый пеной,
синел невнятно, странно мглист,
где звезды нежные горели
и... тут же падали в апрели
на дно безмолвной глубины...
К нам подплывали со спины
жемчужные со дна касатки,
медузы, звезды и дельфин,
и кит - знакомый господин,
и приближались где-то святки,
темнел безоблачный залив
под отраженьем звездных слив.
82.
Смотря на сливу в белом платье,
я удивлялся тишине.
И отражение некстати
качалось сонно на волне,
и рында жалобно звучала,
и тихо, тяжко от причала
отваливал опять баркас,
и где-то надрывался КрАЗ,
овес косили два комбайна -
за ними галок табунок,
рекою катер шел в исток
среди полдюжины проток,
поглубже русло выбирал,
на нем с утра кипел аврал.
83.
Конечно, расставаться жалко
с героем редкой чистоты.
Но отданы давно уж чалки,
и отданы давно концы.
Корабль романа вышел в море,
мятежный, с грустью на просторе
в открытый рвется океан
с героем века сей роман.
Семь футов пожелай под килем,
пусть обогнет Земной он шар,
пока Евгений наш не стар.
Не лучше ль облететь на ИЛе,
съесть суп из плавников акул,
не покидая Барнаул.
84.
Мне захотелось в одночасье,
в кафе к герою прикатил
и удивительно был счастлив:
Евгений будто Клинтон Билл
сидел на президентском кресле,
глядел на все довольно пресно.
Пытался я заговорить.
Его мордоворота три
меня под руки в коридоре
схватили и: “К стене лицом!”
Евген остался молодцом -
огонь признательный во взоре,
спокойно произнес в ответ:
- Пред вами истинный Поэт!”
85.
Мы с ним беседовали долго,
листали жизненный роман.
Поговорили мы о многом.
Когда рассеялся туман...
Сквозь дымку светлого мгновенья
мне улыбался сам Евгений,
увидел я лица овал,
во весь свой рост Обской стоял
в углу у жаркого камина,
в руках он мой роман держал,
и словно лист во мгле дрожал,
краснея, будто бы калина,
созревшая на ста ветрах
в романе светлого в стихах.
86.
Вся жизнь изложена в романе.
В газете без обиняков,
не прибегая в ней к обману,
под псевдонимом Тумаков,
изложено, как есть, не кратко,
и выиграна снова схватка
за чистый слог и простоту -
читать же нравится тому,
кто знает толк сюжетных линий,
прочерченных в осенней мгле
и на серебряном стекле,
когда звенящий тонкий иней,
как чувства нежные любви
расцвел на берегах Оби.
87.
Пусть будит вам воображенье,
а я - Сергей Сорока им
доволен. В светлый день рожденья
дарю роман, прощаясь с ним,
скажу, Евгений, напоследок,
герой на столько в жизни редок,
ему бы памятник отлить,
не прерывалась чтобы нить
добра, к судьбе людской участье.
Евгений, будь всегда здоров
и вдохновителем стихов.
И почитаю я за счастье
беседовать в тиши с тобой,
Евгений Глебович Обской.
88.
В миру зовут вас будто в ханстве,
не удивительно для всех.
Евгений Юрьевич Буханцев,
сопутствует пускай успех
тебе в работе, личной жизни,
давай, рожденья день твой взбрызнем,
но не забортною водой,
а чем покрепче со звездой,
с тремя, но пять, конечно, лучше,
запьем воспоминаньем дней.
Гнедых мы оседлав коней,
помчимся ранью из конюшни
в простор осеннего тепла,
расправив жесткие крыла,
89.
нас вознесут Пегасы в небо,
тебя - твой Бизнес, а меня -
стихи, дороже даже хлеба,
подковами они звеня,
примчат на берег океана,
где белая мечта в тумане,
приобретая четкий взор,
нам океановый простор
покажется во мгле мятежной,
во всей бушующей красе.
Поражены им были все.
Штормящий он - не скрип тележный,
стихийно буйный океан
штормил, ворвавшийся в роман.
90.
Хожу по коридорам власти,
ищу на свой вопрос ответ,
и разрываюсь я на части.
С пилотом ссорится Поэт,
ругаются противно матом,
скрипит перо, сверкают латы,
и нервы струнами звенят.
Слова, записанные в ряд,
приобретают смысл в романе
о новом русском, моряке,
из пионеров пареньке,
не посещающего Канны,
и не входящего в загул,
так крепко держит Барнаул.
91.
Герой безумно интересен,
а прототип его - вдвойне,
он, право, бескорыстно честен.
Другого не найдешь в стране.
Естественность - его находка,
и не охотник он до водки.
Во всем порядочность и честь,
ему противна ложь и месть.
Он никому не скажет грубо.
И обещанием отказ
звучал из уст его не раз.
Но он сплеча, прости, не рубит,
и оставляет сонм надежд.
Любитель шелковых одежд
92.
поступит с вами зазеркально,
свершит обряд исподтишка,
и станет добивать морально,
топить, как в омуте щенка.
Евгений у друзей в почете,
а сослуживцы сам восторг.
Но выльется иль нет во что-то,
я лучше выйду за порог
моих сомнений, в откровенье
я гляну в глубину Души.
Ты с выводами не спеши,
читатель, собственное мненье
мне не дороже палача,
руби роман ты мой сплеча.
93.
Да так, чтоб было неповадно
писать, что в голову взбредет.
Отвлекся я, ну пусть, да, ладно...
Уйду от критика под лед,
зароюсь в ил с романом вместе.
Не знаю, будет интересней
на этом Свете без меня?
Другой, моим пером звеня,
напишет нет ли все такое,
что можно выбросить иль сжечь,
и даже раздавить, как желчь
при потрошеньи за рекою
пузатых сизых карасей.
Ругай, роман читая сей,
94.
его создателя, быть может
немного станет легче вам,
и почитателей умножит.
Герой мой вам не по зубам.
Он следует со мной повсюду,
где ни Души, но много люду,
и, как волна, бежит молва,
за ней плетусь и я, едва
переставляю ноги в чунях
по мокрой серой мостовой,
а над моею головой
занес секиру критик, чуя
вновь запах крови и рубля.
Меня не сбросишь с корабля!
95.
Останусь я на Свете вечно
гоним властями и тобой,
смотрящий весело беспечно,
довольный странною судьбой.
Хожу по памяти заречной
по жизни  легкой быстротечной,
по зазеркалью без дорог,
где странный близится итог.
И завершение романа
теперь уж близится к концу.
Я рад терновому венцу.
И вынимаю из кармана
за неизвестностью пятак,
кладу на счет, иду ва-банк.
96.
Сегодня мне корабль приснился.
Гудком меня он разбудил.
Из дальнего похода к пирсу
корабль лениво подходил.
На мостике стоял Евгений.
Он - воплощение мгновений
из трудной жизни моряка,
уставшего от злых слегка,
свалившихся всех обстоятельств
на голову без седины.
Мы думать плохо не вольны.
Евгений наш не просто святость,
а воплощение любви.
Другого мне ты назови.
97.
В России полчище прохвостов,
порядочность, читай, - порок.
Понять желание непросто
просящего среди дорог,
ведущих в дальние просторы,
и закоулки... Разговоры
о новых русских тяжелы,
бегут девятые валы,
и мощью бьют своей о камни,
и поднимают сонмы брызг,
как неосмысленная жизнь
при шторме закрывает ставни,
жируют новые сынки,
во рту не зубы, а клыки.
98.
И палец в рот им не кладите -
по локоть вам отхватят кисть.
И сколько вы их ни стыдите -
их совесть спит. Такая жизнь -
возможности пустых процентов,
а дачи - замки не за центы,
за деревянные рубли
на скромных берегах Оби
растут и множатся. Забавно
за ними наблюдать у нас
Поэту нищему средь вас.
Бомжу алтайскому подавно.
Смешно, коль не было б грешно
смеяться. Так уж решено.
99.
И, обреченные на гибель,
живут в безвестности степной
над головой с кровавым нимбом,
стоит в безумии зимой,
одетый словно бы на юге
Валерий Лезин. Спину вьюге
он подставляет, с костылем,
швартуясь к трубам кораблем
в бушующем пространстве Света,
судьбой и грубостью гоним.
Евгений обошелся с ним
порядочно. Бомжа приветил,
и обогрел и накормил.
И Свет Валерию стал мил.
100.
Прибавилось бомжу отваги,
и округлился вновь овал.
Валере Лезину в общаге
Евгений комнату снимал,
устроил тут же на работу,
не только обувью, заботой
его от гибели спасал,
не смел обидеть: не нахал,
не тунеядец, прощелыга.
Валерий песни вновь запел,
в тепле он спал, и вдоволь ел.
Бомжей, бродяжек светских лига
в лице Валерия нашла
благотворителя - орла.
101.
Евгений рад помочь любому,
и даже, видите, бомжу.
А я по дембелю - альбому,
по фотографиям брожу,
и вижу статных в нем матросов.
Матрос вас никогда не бросит,
и не оставит вас в беде,
и тонущего на воде
спасет всегда в штормящем море,
на палубу поднимет вас.
На жизнь достойную аванс
он выдаст. И в красивом взоре
прочтете лишь участье вы.
Он не боится злой молвы.
102.
Его Душа открыта людям.
Он всем стремится помогать.
Мы по безнравственности блудим,
в болоте снова ищем гать,
чтоб выбраться на берег жизни,
хоть мало-мальски жить в отчизне.
Сводить концы с концами в ней,
своих Поэтов и бомжей
за бортом ускорений грубых
в реформенную бросив грязь...
...и рвется жизненная связь.
И выбираем ведь не глупых
как будто бы, себе властей
российских партий всех мастей.
103.
Евгений Глебович уверен,
что мы поднимемся с колен.
Он трудится как сивый мерин,
и всем известен только тем,
что не умеет вас обидеть,
и, несомненно, добрый лидер.
На просьбу вам не скажет: “Нет!”
По образу мышления - Поэт.
Россия не потеряна покуда
живет Евгений на Земле,
она не скроется во мгле,
вам то же скажут наши люди:
бомжи, Поэты и друзья,
что по другому жить нельзя.
104.
Вниманье, доброта и смелость
не показаться всем смешным,
чтоб весело жилось и пелось,
не застилал глаза чтоб дым
от обреченности на Свете,
Евгений, говорит, в ответе
за доброту и простоту,
и за красивую мечту,
чтоб было нам легко повсюду,
тюремных не было пижам
Поэтам разным и бомжам,
все состоятельные люди
обязаны смотреть вперед,
и не бросать в беде народ.
105.
Иначе нам грозит разруха,
и революции хаос.
С косой ворвется вновь старуха.
И возникает вновь вопрос:
- Кому нужна неразбериха,
презренье, злоба, глыба лиха?
Ответ, простите, очень прост:
- Стремится к власти вновь прохвост
и краснобай в седьмом колене,
зовет кто быдлом свой народ.
Печально смотрит в небосвод
из Мавзолея трупом Ленин,
на нем танцует секретарь -
коммунистический их царь.
106.
По кабинетам, по проспектам,
повсюду демоны стоят.
И изо рта сухих портретов
струится в жизнь к нам трупный яд.
И олигархи с Березовским
в компартию вошли по-свойски,
и золото отмыть спешат,
вновь вылили идей ушат
на наши головы, ребята,
им совесть - доллар, рублик - честь,
а вместо уваженья - лесть,
родные сестры, братья блата,
идущие гурьбой во власть -
мытарить, из бюджета красть.
107.
Евгений часто рассуждает
на тему краж и воровства:
- Кто облагает ближних данью,
и переполнен хвастовства,
тот ничего за жизнь не создал,
и создавать что-либо поздно,
уйдет с арены бытия,
накроет мать сыра земля,
и только холмик под осиной
о нем напомнит иногда,
что зря прошли его года
в безнравственно глухой России.
И все останется как встарь -
живет красиво секретарь,
108.
чиновник за своим занятьем -
в колеса палки чтоб вставлять,
живут в России по понятьям,
наверно, лет так двадцать пять.
И каждый видит лишь под носом
все то, что пользуется спросом:
людей в подъездах убивать,
не думая. Страдает мать
убитого, убийцы тоже
страдает, стыдно, горько ей.
Обеим жалко сыновей.
Кто в горе матерям поможет.
Забрезжил праведный восток.
Поможет им лишь только Бог.
109.
И нам, конечно, тоже надо
подумать о Душе своей
в осеннем ярком листопаде
попридержать гнедых коней,
остепениться и навстречу
идти друг другу. Эти речи,
оратор сей во лжи увяз,
я слышал, люди, и не раз.
Евгений молвил мне недавно:
- Построим дом и в нем ОПА***
мы разместим. К нему тропа
в сердцах протянется и славно
вас к истине выводит пусть,
снимая с вас печаль и грусть.
110.
Мои желанья изначально
невыполнимые для вас,
и это главное, - печально.
Мой вам не нравится анфас,
сермяжный вид, суровый профиль,
безвольный всплеск бровей, без фобий
желание найти свой путь,
и за черту чтоб заглянуть,
определить, куда стремиться,
не ведая иных причин,
не воевал ни с кем за чин.
Летал над родиною птицей,
подобием кружил орла,
звенели струнами крыла.
111.
В далеком прошлом невезенье -
мы потеряли рано мать.
Учился словно в озаренье
я по “Онегину” читать.
Меня ругали и бранили,
бывало, даже плеткой били,
что свой забросил я букварь,
а все читаю эту старь.
Мне было больно и обидно
за Пушкина, его роман,
кричали, мол, сплошной обман,
и мальчику должно быть стыдно
по старомодному читать,
где сплошь то “еры”, а то “ять”.
112.
Сожгли “Онегина” в камине.
Назвал так русскую я печь.
И букваря того в помине
давно уж нет. Не смог сберечь.
К чему вам говорю все это?
Мне нет прощенья от Поэта.
Надежней надо было мне
роман тот спрятать в сундуке.
Заботились в стране советской
о воспитании детей
и с дозволения властей
учили плеткою по-светски.
В Душе онегинской строфой
звучал роман... Писался мой
113.
сознательную жизнь ночами -
забавный и веселый труд
лежит пред вашими очами...
Роман, наверное, сожгут?..
Ругнешься трехэтажным матом,
как равный с Понтием Пилатом,
воскликнешь: “Что за мутота?!”
Подумав, скажешь: “Красота...”
Роман останется навечно,
читатель верный, у тебя
в Душе, когда стряхнешь со лба
ты каплю пота, и сердечно
меня поздравишь и себя,
что нас с тобой свела судьба.
114
Нет не перевелись Поэты
на нашей матушке Земле.
Закаты, тихие рассветы.
И всех свистать на корабле
услышу я призыв осенний.
И множество совковых мнений:
“Писать онегинской строфой
рискует тот, кто головой
свихнулся, жутко графоманя,
не чтит ни Пушкина, ни Муз,
и наш писательский Союз.
Он не Емеля, просто Ваня
и, несомненно, дуралей...”
Прости, Сорока я Сергей

115.
и потому пишу запоем
в тиши ночной я до утра,
и не довольствуюсь покоем,
и знайте, суки, фраера,
отвечу критику, не скрою,
и патриарху от пера,
но, извините, мне пора
представить нового героя.
Он держит слово, безусловно,
вы скажете: “Такого нет!
Несовершенен этот Свет”.
Клянусь на Библии я снова,
что есть у нас банкир такой!
Ручаюсь, люди, головой.
116.
Есть правило одно банкиров:
с клиентом дружбы не водить.
Но мне подсказывает Лира,
что исключенье может быть.
Друзья, ответственные оба,
на них печать, да высшей пробы, -
не подводить в делах других,
и без подарков дорогих
вести дела, но без обмана
Евгений, Виктор, говорят.
Дружны уж двадцать лет подряд.
Герои нашего романа
по жизни, в бизнесе они,
но безупречные одни.
117.
Он королем сидит в “Короле”,
не сдержат вьюга и пурга.
Машина мчится в чистом поле,
вокруг качаются снега.
Спешит Евгений на разборку
завалов. Поднимаясь в горку,
он видит дальний горизонт,
и скорость около двухсот,
а прибыль, собственно, в кармане,
все остальное - капитал.
Об этом знают стар и мал.
В свирепом Тихом океане,
в штормящем буйстве без ветрил
он силу воли закалил.
118.
А Виктор был лихой десантник
и тельник голубой носил.
С любым управится он танком,
и поднимал их в воздух ИЛ.
Земля неслась навстречу... камнем
он падал, приземляясь плавно,
садился тут же в БээМПэ*
и по неведомой тропе
неслась машина словно в вихре,
он цели залпом поражал,
уж шел войны девятый вал,
но выстрелы не вдруг затихли -
закончился учебный бой,
берет венчает голубой.
119.
Идут десантники в казармы,
шеренги ровные поют.
И жизнь опять идет взаправду,
солдатский беден неуют:
отбой, подъем, зарядка, ужин,
а между ними, словно лужи,
блестя, парадами кружа...
Поет десантника Душа,
когда подъем и сходу в небо
их поднимает быстрый ИЛ,
и под крылом не Обь, а Нил,
и сказка счастья словно небыль
и синий, синий небосклон,
как будто отцветает лен.
120.
Бесцеремонная свобода
в осенней зависти пустой,
предощущение исхода
в наивной памяти земной
струится звоном отголосков
надраенной мечты до лоска.
Условностей несметных рой
мешает быть собой порой
на грани перспективных буден,
когда несмелая заря,
переливаясь и горя
приподнимает странный бубен -
и золотом горит волна,
и Душу бередит Луна.

121.
Смотрел Евгений в поднебесье
на звездно-мыльный звездопад...
Вокруг темнело мелколесье,
он был своей печали рад
стоять невыносимо долго,
сбивал кидал свирепых с толку,
не путая в лесу следы...
Так много утекло воды
и призрачных свобод столетий,
настал уж двадцать первый век.
И город Фрунзе стал Бишкек.
И столько получил отметин,
преодолев судьбы запрет,
давно Евгений вышел в свет.
122.
Встречается с Поэтом часто.
Беседуют за жизнь они.
Евгений, безусловно счастлив,
и освещают путь огни
душевных состояний светлых,
когда срывает с веток ветер
сиреневую грусть тоску,
поземку тянет по песку,
и все меняется по цвету
стремительно. А за окном
кружится перед долгим сном
листва посланьем светлым лету,
ложится золотом к ногам,
и пятаками по снегам.
123.
“Не знаю, что такое счастье, -
сказал однажды мне солдат, -
не в битве ли, в бою участье?..”.
Когда, не помня красных дат,
живем, как в стойле первогодки,
читаем вечерами сводки.
Убитых уйма, битых тьма,
опять взрываются дома,
налеты, бомбы, артобстрелы,
и атом мирный закипел,
и город Припять не у дел,
а сколько воинов сгорели
в четвертом блоке той весной,
не знает даже вестовой.
124.
Сюрпризы преподносят власти -
Сергея взяли с проходной.
И сформированные части
пошли дороженькой степной...
И удивился даже Нобель,
в одних погонах на Чернобыль
поставили всех “партизан”.
Разбушевавшийся уран
без никакой защиты парни
хватали стронция взахлеб.
Другим не доставалась чтоб.
Спасали труд совков ударный
и представителей властей
от вымирания детей.
125.
Солдаты, как на амбразуру,
ложились грудью на лучи.
А что не сделаешь ты с дуру.
Теперь лечи, хоть не лечи.
Здоровья нет и денег тоже.
Трещит чернобыльская кожа
у всех спасателей солдат...
Он только тем и виноват -
не церемонился с ураном,
побольше на лопату, с крыш
бросали в атомную тишь.
А тупорылые с экрана
твердили: “Безопасно все!”
Вертелось ложью колесо
126.
вранья преступного без чести,
без совести большевиков.
И утешительные вести
вещали нагло для совков.
Народ советский терпеливый,
тем более в моей России,
не знавший никогда свобод,
наш распоясался народ,
на риск идет и без оглядки
бросается в любой огонь,
и жизни ставятся на кон.
И снова мы играем в прятки,
довольны властью и судьбой,
пренебрегая лишь собой.
127.
Сергея Зальцмана бивали
за честь, порядочность его.
И в жизни случаи бывали
похлеще чем в крутом кино.
Чернобыль - подвиг без награды,
хотя награда - за ограду
Сергея выкинула жизнь.
С женою первой разошлись.
Работать можно лишь в охране:
дежурить сутки, двое спать,
и все с начала начинать -
лечить невидимые раны,
гордиться юностью своей
и не расседлывать коней,
128.
и помнить о былом величье
бесперспективности страны,
о праве заниматься китчем.
Придя с невидимой войны,
остался Зальцман верен дружбе
с армейской “партизанской” службы.
Теперь хоть он и не орел,
но друга верного обрел
в лице Евгения Обского,
который, выслушав, поймет,
к тому ж по жизни он не жмот,
другого не сыскать такого,
со всеми он на равных и...
Нет! не подложит вам свиньи.
129.
В иную круговерть событий,
в иную ипостась любви.
Голодному не ровня сытый.
Иным хоть словом назови,
но все останется, как прежде
над нами властвуют невежды,
готовые себя продать,
а надо - заложить и мать,
они все могут без оглядки,
на нужный смысл меняют честь,
когда потребность в этом есть.
Такие волчьи вот порядки.
Для них, чем хуже - благодать,
волков решили величать.
130.
Но речи о волках в романе,
по сути не должно бы быть.
На всякий случай пусть в кармане
лежат они. Не будем злить
себя и посторонних тоже.
Да в этом, знаю, Бог поможет,
на истинный наставит путь,
и вскроет, обнажая суть
повествования о людях
Душою благородных и
сынов отечества, Земли,
которые других не судят,
и соблюдающих завет,
таким героям рад Поэт.
131.
Доброжелательное слово,
простая вежливость его,
аргументация - основа
успехов в новых сделках, но
бывали срывы и провалы,
дефолты, а порой обманы.
Прошелся гусеничный танк,
все выдержал, стерпел их банк.
Владимир Юрьевич Табунский
директор банка - филиал
его растет, рубля обвал
встряхнул слегка, но нет, не унций.
Людской их золотой запас.
Не растерял, тем самым спас
132.
ресурсы, сбереженья, вклады,
от разоренья филиал.
А что еще-то, люди, надо -
целехонек весь капитал.
Не сразу стал герой банкиром.
Был юным мальчиком Владимир,
решал задачки поскромней,
подводных не было камней.
Вернем студенческое время,
в котором весело жилось,
бывало, правда, вкривь и вкось.
Хлопот студенческих беремя.
Все спорилось в его руках,
он “яблочко держал в зубах”.
133.
На вечеринке, у рояля
стояла девушка одна,
глазами томными искала,
казалось, плакала она...
Владимир подошел, галантно
ей поклонился он, и внятно
сказал: “Пойдемте танцевать!”
Она дала ему понять
не очень хочет с ним кружиться
в осеннем вальсе лепестков:
“А вы, простите, кто таков?!” -
она спросила - небожрица
и... закружился в вальсе зал.
Владимир славно танцевал.
134.
И незнакомку как пушинку
он нес в объятиях своих.
Колхозную забыл уж Зинку.
Все ладно сложилось у них.
Они учились и ребенка
растили, помня, жизнь не гонка
на тридцать верст в лесу зимой.
Всегда спешил к жене домой -
в очаг любви и нежной ласки.
Все получалось на “окэй”.
Ему легко повсюду с ней.
Года идут... Как будто в сказке,
развязку знаем наперед -
построен дом и сын растет.
135.
Вставало солнце над деревней,
и края не было степи...
Лишь одинокие деревья,
не отдохнуть там в их тени.
Степные ветры в океане
ковыльных трав. Живое вянет
и жухнет все в палящий зной,
и ветер валит с ног зимой.
Лишь озеро смердящей лужей
блестит на солнце бирюзой,
и вьется пыль в степи гюрзой,
и солнце в небе ясном кружит,
как будто перезрелый плод,
неурожай здесь каждый год.
136.
Но детство и в степи прекрасно -
приволье вольное... а дни,
как выгон за осенним пряслом.
Зимою лыжи и коньки.
Мечта - в “Суворовском” учиться,
лампасы красные, петлицы,
погоны и фуражек блеск.
Вершина словно Эверест,
преодолеть бы восхожденье,
оркестр армейский полковой
и пенье звезд над головой,
себя в самом преодоленье.
Степная вольница милей,
и ржание степных коней
137.
Владимир слышит постоянно,
хоть за плечами универ,
армейский прапор полупьяный,
еще подонков целый сквер.
Дорога вымощена честью,
дзержинской памятью и лестью.
Cкажу я вам без похвальбы,
из незапятнанной судьбы
Владимир Юрьевич Табунский
вполне подонком стать бы мог,
не так распорядился Бог,
прошел тропинкою он узкой,
как лидер среднего звена,
но молодость всегда вольна.
138.
Да, часто выбор не зависит
от нежеланья сгоряча,
решать с наскока, не осмыслив,
рубить наотмашь да сплеча.
А потому решил Владимир
не быть армейским командиром,
закончить ВУЗ, юристом стать.
Отец не возражал и мать
в нем поддержали устремленья:
пойти, как говорят, ва-банк.
Любви отцовской верный знак -
все начинал, без умиленья
учился за границей он,
достался нулевой купон.
139.
Повсюду реклама о хламе
нахальная лезет в глаза
с газеты, плаката, с экрана,
кто против, но многие за
рекламу нахального свойства.
Какое, простите, геройство
кричать и обманывать люд
ненужностью тысячи блюд.
Испробовав сникерсы, твиксы,
понятно, что это дерьмо,
как будто бы пыль на трюмо
смахнули, сверкают, как фиксы,
тарелки, бокал, унитаз...
Была ли на всем этом грязь?
140.
Бывает часто в Божьем Храме.
Он дважды в жизни был крещен.
С директором театра драмы
не первый год уже знаком.
Не любит он смотреть премьеры -
напыщенны, по сути серы -
они все на одно лицо,
как заповедное кольцо.
Владимир любит оперетты
смотреть с галерки иногда.
И генеральская звезда,
мечта о краповом берете
мерещится ему, а зал,
по стойке смирно чтоб стоял.
141.
Смеется он в уединеньи,
когда клиентов в банке нет.
Суровое выносит мненье,
вы скажете, не злой Поэт.
Но жизнь банкира многогранна.
Во многих побывал он странах.
Да, повидал он белый Свет.
Милей России в Свете нет.
Его не манит заграница,
влечет серебряный Алтай,
облазил горы все, считай.
Катунь извилистая снится,
Манжерок, Телецкое, Чемал...
где я, простите не бывал.
142.
Меня обманывают часто.
Почаще б надо... иногда
иду я словно бы по насту
сквозь опустевшие года,
смотрю на дно изнанки этой,
где врут бессовестно Поэту.
И мне не грустно, а смешно.
Подумать, это же грешно.
Но ложь струится и повсюду
стоят беременные дни
обманом, матом, и одни
витают слухи, пересуды.
Все отвратительно и все ж
любая неприятна ложь.
143.
Обман, конечно, неприятен
ни в профиль строгий, ни в анфас,
но скажут: - Солнце не без пятен.
И честных нет давно средь вас,
любители простого слова,
налгут, обманут днем и снова
клянутся честности в любви,
слова у них, как воробьи,
взлетают, в небе тают синем,
их ловят мастера речей
и ложью льется вновь ручей,
и серебрится белый иней,
и вязнет шумом в камыше
осадком грусти на Душе.
144.
С утра пораньше я побрился,
пошел по улицам чуть свет...
...забрел на кладбище к Борису.
Под черною плитой Поэт
покоится в ложбинке чистой,
Душа витает в дымке мглистой
над всем. Последние свои
Капустин подарил стихи.
Дороже книжечки не видел.
Спасибо брату по перу.
Цветов я как-нибудь нарву.
Поэт по жизни - яркий лидер,
со смертью спорит, кто кого,
но слово вечно у него.
145.
Оно не сникерс заграничный.
Его понять обязан ты.
За ним стоит, понятно, личность,
неординарные черты
характера и взлета мыслей
в просторы живописных высей.
Но нет уже пути назад,
и даже странный листопад
в обратном времени не льется,
а мокнет, тлеет звонкий лист.
Поэт пред нами, люди, чист,
как годовые срезов кольца.
Стихи, записанные им
расскажут нам - он был гоним.
146.
Теперь друзей не сосчитаешь,
и все дружили будто с ним
в Алтайском заповедном крае
среди полей, лесов и нив,
и почитали как Поэта.
Не стану больше я об этом
вам говорить, читатель мой,
стоящий к светлому спиной.
Пора вернуться мне к сюжету.
Владимир и Евгений ждут,
и надо мной готовы суд
свершить, и не дают Поэту
спокойно в этом Свете жить.
Чтоб не прервать сюжета нить,
147.
я вам поведаю, читатель,
о новой форме торжества.
Романтик, редкостный мечтатель.
Скажу: - Я горд! без хвастовства
за нашу родин,  покуда
в России есть такие люди -
поэзию и прозу чтят.
На кой, скажите, это ляд
им надо тратиться впустую?
Надгробный памятник зачем?
Когда так много разных схем,
чтоб в ипостась вложить иную.
Но есть на Свете мужики,
по жизни точно игроки.
148.
Конечно, есть дела святые,
дороже ничего и нет.
Романтик - Прохоров отныне
войдет в скрижали наших лет
своим исканием ответов
и уважением Поэтов,
сибирской северной земли,
приют последний где нашли
тела, оставившие Души
бродить и бередить сердца,
стихами длиться без конца...
Всегда так будет. Не нарушен
закон печальной доброты,
знать, не дошли до той черты
149.
откуда нет возврата к чести
и к совести, давно уж нет.
Не в качестве, простите, лести
я записал еще сонет,
в котором Прохоров участлив,
готов идти навстречу власти
поэзии и точных фраз,
порадовал поступком нас,
воздвигнув памятник Поэту,
он с непокрытой головой
глядит с улыбкою живой,
его слова звучат по Свету,
не надо думать о плохом,
Борис Капустин жив стихом.
150.
Надгробный памятник - начало
загробной жизни в тишине.
Текучка нас не укачала,
не утопили мы в вине
святую память о Борисе.
Что все стоим мы, как на пирсе,
напомнил Прохоров всем нам,
не безразличие к словам,
своим поступком, крупным жестом.
Россия нищая страна,
не в состоянии она,
помочь, кто в Царствии Небесном,
но щедрые есть люди в ней,
на памятник не жаль рублей.
151.
Представил вам я не героя,
но личность яркую средь вас -
среди читателей. Порою
не ведающим, что за класс
простые меценаты в деле,
какие песни в детстве пели,
что ели и учились где...
Сказать хочу: “В Караганде!”
Но выразиться мне покрепче,
не то что совесть не дает,
уста мои не знают мед.
И вряд ли станет вам полегче,
принять героев на ура,
как это делали вчера.
152.
Пора вернуться в русло оно,
роман продолжить снова мне.
Проследуем, пожалуй, в лоно
по колкой зыбистой стерне
моих бессмысленных развязок.
Не мастер сказывать я сказок.
Но, думаю, поймете вы
зачем в Душе цветут цветы.
Не для того чтоб вы их рвали,
и составляли чтоб букет.
Не полный все-таки портрет.
Я, словно бы участник ралли,
буксую в листопаде слов
с метелью памятных стихов.
153.
Но ждет, друзья, нас наш Евгений,
в поездках он без выходных.
И тысяча его сомнений,
и чувств в подобии иных
он испытал в осеннем звоне,
встречался и с вором в законе,
с “шестерками” так каждый день.
За ним повсюду эта тень
идет, преследует, однако,
Евгений натиск отразил,
хватает у Обского сил
идти. Не допуская брака,
работать сутками не прочь,
ведь для него и ночь не ночь.
154.
Евгений Глебович однажды
под сводом пасмурных дождей
шагал походкою отважной,
и переполненный идей,
стремился в даль своих рассветов,
не зная каверзных ответов,
без неизвестных величин.
Бывает тоже не молчим,
заказывая суть вопроса,
мы постигаем злобу дня.
Себя во всех грехах виня,
скажу, сомнение отбросив,
я верю в искренность Души!
За мной, читатель, поспеши.
155.
А время суток без работы,
потраченное зря на сон,
и воскресенья и субботы
все ж недолюбливает он.
Хотя семейный отдых нужен,
когда бывает перегружен
заботами уставший мозг,
не слушает мерзавец розг,
а норовит отлынить, серый,
прикрытый черепа костьми.
Когда-то были все детьми,
не знали удержу и меры,
хватали все мы налету
и грели юную мечту.
156.
Слетать на полюс Южный, славы
желали покорить Монблан,
цветы нам нравились купавы,
а жизнь, казалось, - балаган
все в ней жестоко одиноко.
За этим словом подоплека -
бесхитростная льется чушь
для убаюкиванья Душ.
Но есть, конечно, благородство
и незапятнанная честь,
и так нам хочется прочесть
про честь и совесть, первородство
известности осенних лет,
сходящей в памяти на нет.
157.
Евгений наш доволен жизнью.
Со многими из вас знаком.
Его не били и не грызли.
Святое место отчий дом.
В нем отдыхает он Душою
по-флотски мясо ест с лапшею,
и дышит детскою мечтой -
иметь бы ключик золотой,
чтоб открывать сердца людские
и Души людям врачевать,
в них разливалась чтобы гладь
и отношения простые
да благодать, цвели цветы
непревзойденной красоты.
158.
Родился наш герой в Сибири
на берегу большой реки.
Душа его желает шире
раскрыться в жизни. Не с руки
ему печалиться. Подспудно,
я говорю, опять прилюдно,
расставшись с черствою строкой,
Евгений Глебович Обской
мужик не робкого десятка
и может... но не станет он
кирпичик вкладывать в батон.
Как обруч у Обского хватка,
всегда серьезен и готов
утихомиривать волков.
159.
Не тех, что в поле чистом рыщут,
подстерегающих овец,
а тех, кто приключенья ищут,
и вместо золота свинец
готовы вам всучить, мерзавцы,
подонки и христопродавцы.
Евгений - светлая Душа,
на этом фоне хороша
не тем, что помогает людям,
а тем, что любит помогать,
и никогда не станет лгать.
Нет, доброту мы не забудем
отныне присно, никогда,
пока горит его звезда.
160.
В осеннем буйстве невезенья
он, безусловно, знаменит
своим безропотным уменьем
взлетать в безнравственный зенит,
обозревая дно эпохи
Евгений понимает: плохи
дела где все наоборот,
где искривленный счастьем рот
предвестник поэтапной зоны,
куда нельзя ступать ногой.
Не продырявленной иглой,
где блохи мертвого сезона
вам разжижают водкой кровь,
не хмуря пасмурную бровь.
161.
Под шпилем в старом магазине
ловили судорожно блох,
стояли гордые разини
и сочиняли там на трех,
не на троих, а трех в осадке
охочих, и на водку падких
любителей залить шары,
и в новые ходить Миры
в угаре беспросветной пьянки
живут они и ловят кайф
и, не читая Майн и Кампф,
печально смотрят; как пиявки
сосут из горлышка они,
пока горят еще огни.
162.
Простите, люди, мне бестактность,
что я бываю часто пьян.
Не пошлость странная превратность -
в обратном времени изъян
бурлит, как сточные потоки,
снимая все запреты, сроки
невероятных перемен,
вскрывающих остатки вен,
живущих на скамье прогресса,
безумствующих на бегу
в осенне-памятном году,
не ведающих в жизни стресса,
как будто пасынки Земли,
которых вьюги замели.
163.
Евгений тем и интересен,
что не торопится спешить,
слова выкидывать из песен
и образ грусти из Души.
Пусть называют ностальгией,
когда срывает с веток иней
пурга метельной синевы,
печать суровой тишины.
И снова хочется воскликнуть,
замуровав себя в глуши,
где шепчут песни камыши,
и зимний холод чертит лики
на подмороженном стекле
в печально несуразной мгле.
164.
Давно пропетых бурей песен
в пейзажном варианте фраз,
когда с избытком было лести,
тогда топтали вновь Кавказ.
Стремились в бой солдаты наши,
хотели ротой мерса Паши
в неделю обуздать Чечню,
как синеокую мечту.
Но вышло - хуже не бывает,
и снова врюхались в войну,
нарушив мир и тишину.
И гибнут парни там с Алтая
за чистый фиговый листок.
О, как же человек жесток!
165.
Хоть точно знает, крышка гроба
его накроет, как и всех.
Истлеет собственная роба,
останется душевный грех.
Замаливает грех и снова
грешит, бессовестное слово
стреляет по своим во мгле.
Из всех живущих на Земле
лишь человек себе подобных
готов убить, четвертовать,
ворованое под кровать
без дублей и попыток пробных.
В итоге вам понять все чтоб,
скажу: “Всех ожидает гроб...”
166.
Меняет в жизни все окраску:
желтеют листья и трава,
смотрю я в зеркало с опаской,
седеет быстро голова, -
сказал Владимир присмиревший.
Стучались слухи происшествий,
приветствий не было давно,
крутилось черное кино.
Смотрели странного Растрелли
Табунский, Виктор и Обской.
Я был безрадостно скупой
на речь безнравственных апрелей
в осенней сутолоке дней,
когда лишь прошлое видней.
167.
Сегодняшнее все уныло,
ужасно это сознавать,
прошедшее все будет мило.
Евгения учила мать:
“Слова из Пушкина - святое,
читать его нам надо стоя,
и каждый день их повторять...”
Хотелось Женечке играть.
Его ж садили за поэму,
просили умным малым быть
и по течению не плыть,
а раскрывая жизни тему,
идти без устали вперед,
одолевая речки вброд.
168.
Набрался наглости и вскоре,
я усадил троих за стол,
у каждого огонь во взоре,
попробуй раскусите, мол,
что на Душе моей творится,
как в жизни этой говорится,
нормальны все, и все окей
от окон грязных до дверей.
Но приведем избу в порядок,
цветы рассадим по горшкам,
завяжем все по узелкам,
пойдем в степи с утра парадом
мы в неизведанные дни.
Ты только время не гони.
169.
Дела решались неустанно.
Банкир и Виктор, и Обской
договорились быстро. Странно
не то, что договор крутой,
на славословия он сжатый
и квинтэссенцией из пятой
бесстрастно памятной главы
идти с беспечностью на вы,
решая общие задачи,
стремиться быть всегда собой.
Вам скажет: “Правильно!” Любой,
кто знает горечи удачи,
когда нанизанная цепь
летит по звеньям, руша крепь.
170.
Смешно не видеть недостатков.
Смешнее их не изживать.
Давать не надо мне задатки
и пережевывать, жевать
как жвачку обещаний ложных.
Не видеть разве же возможно,
неосторожным быть во всем,
но вклад был каждого весом.
И потому дела их в гору
пошли без устали и свет
их принял. Бардом был воспет
в осеннюю без снега пору
в романе. Тройственный альянс
порадовал, конечно, нас.
171.
На этом бы поставить точку,
конечно, можно было б мне.
Держу в запасе, странно, строчку,
чтоб в дополнительном звене
раскрыть роман свой наудачу
и глянуть трезво, но иначе
чем в независимой стране
с росой алмазной на стерне.
И глянуть снова, на прощанье,
холодным взглядом оценить,
как смотрят люди на финифть,
не отвлекая вам вниманье;
скажу я вам начистоту:
- Я доверяюсь лишь листу.
172.
Безумие, наверно, плохо
не знаю что и как сказать.
Дорога осенью не сохнет,
хоть возводи на ней ты гать.
Но ехать надо неотложно,
печалясь, все-таки возможно
все бросить в печь и отдыхать
в Марокко, на диване спать,
в окно, прорубленное Петей,
смотреть на Запад с торжеством,
якшаясь будто с божеством,
свисая козырьком с повети,
бранить себя и белый Свет
способен, только не Поэт.
173.
Поэт ругаться тоже может.
Зачем браниться на ветру,
когда вам Леший Душу гложет.
Я лучше память отопру,
и вспомню детство, жизнь былую,
ходили как мы по июлю
в жару и дождик проливной,
бывало попадали в зной,
шагали с рюкзаками полем
вдали от грязной суеты,
как будто мы из пустоты
входили в гущу новой роли,
смеялись жаворонки нам,
мы улыбались небесам.
174.
Но лето скрылось за овином,
и осень дышит нам в лицо,
куржавит на деревьях иней,
и перламутровым крыльцо
становится у нас под утро,
и день бежит котенком шустро
тропинкою в густой траве
и с солнцем в тучах наравне
поспешно прячется в овине,
и звезды спелые глядят
на нас, без устали галдят
и мы, не разгибая спины,
так от зари и до зари,
трудились дня, наверно, три.
175.
Убрали все: морковь, капусту,
и посолили огурцы.
В саду печально стало пусто.
Темнеют желтые венцы.
Закрыли погреб с виноградом,
возиться долго были рады,
присыпали его землей,
и зимушки не страшно злой.
Метели воют, пусть хоть пурги,
морозы пусть теперь трещат.
Я должен все-таки леща
преподнести вам, как хоругви.
Поэт обязан все же знать
правописание на пять.
176.
Обязан каждый бесподобный,
как я безграмотный Поэт.
Зачем все это так подробно
я выношу на Божий Свет?
Да потому, что без героя
вы заскучали оба. Троя
была разрушена до тла,
как будто куча бы мала.
Все получается с наскока
в осенней прихоти дождей,
и автор, словно прохиндей,
вокруг да около и сбоку,
не хочет он дразнить гусей
в России беспардонной всей.
177.
Все остается так, как было,
и нет пути уже назад.
Бездарно Душу зазнобило,
и на безпесенный парад
слетались прохиндеи власти,
и разжигали снова страсти
по всей бессовестной стране,
а мы стояли в стороне,
глядели на избыток гнусный,
на безвременье без дорог
и запасали глупость впрок.
Фольклор горланили изустный,
мы пели, пили под баян,
и каждый третий был не пьян.
178.
Струились речи о паскудстве,
о ханжестве осенних дней.
С упорством диким и в занудстве
толкали к пропасти парней,
желавших в Мире состояться
не под личиною паяцев,
под собственным простым лицом
с не скрытой мыслью под листом,
опавшим в золотую пору
на травы скошенных лугов
под стиховейностью снегов
открытых внутреннему взору.
Но надо меру знать во всем.
Зачем кормить  меня овсом.
179.
Любой мне скажет, безусловно,
он будет непременно прав,
что нет препятствий и заслонов
неудержимый коли нрав
у безнадежного, в натуре,
и в новой же литературе,
где много разных пауков,
я говорю, без дураков,
нам было бы не то, что скучно,
противно было бы вдвойне
в безнравственно святой стране,
где объясняется научно
отсутствием дорог, но рвов
не меньше в ней, чем дураков.
180.
Но это ж истины простые,
навязло множество в зубах.
И в эти сумерки густые
остались снова на бобах
простые люди, всем известно,
Порядочные повсеместно
своею честью дорожат,
и потому у них деньжат
не много, все-таки имеют
 Но так устроен этот Свет.
И это, братцы, не секрет:
От зависти порой немеют.
Валюта любит точный счет.
Сгорает иногда свечой.
181.
Ты - Юдалевич, я - Сорока.
И сказано почти что все.
Ты - схоронил меня до срока,
и грудь расправил колесом.
Пойми, безнравственность жестока.
И с ней не справишься с наскока.
Она повсюду мне видна.
Смотрю я на нее со дна
колодца омерзенья в сущем
изменчивом клондайке слов,
потрясших Души до основ,
когда чиновником опущен
в ушат дерьма был с головой,
залюбовался синевой
182.
его бесстыжих глаз надменных
и пятибалльной суетой,
смотрящих мимо из мгновенных
обид, объятых пустотой.
Чиновник он всегда виновник
до безусловности хамовник,
сидит на кресле и, видать,
он не желает понимать,
что не пожизненное кресло,
тем более оно не трон.
Но ты его посмей затронь.
Запомнит, затаясь, и пресно
промолвит: “Ладно уж, сиди...”
А то-то будет впереди...
183.
Оставим же его в покое,
чиновника на кресле том.
Волнует нас сейчас иное.
Вот как бы нам построить дом.
Да ну и ладно, и прекрасно.
Ты прожил жизнь свою напрасно.
Да что об этом говорить,
с тобою каши не сварить.
Ты воевал пером, винтовкой,
повсюду первым поспевал
и власть преступных воспевал,
неурожаи, заготовки.
Приветствую я бизнес, в нем
расчет, чего ты днем с огнем
184.
не сыщешь в коммунизме нищих,
бездельников, в душе рабов.
А ветер перемен все свищет,
раскачивает грусть столбов -
ненужных странных безопорных,
давно идейно подзаборных,
защитник ханжества мечты,
ограбить всех стремишься ты.
Порою гладишь, тут же гадишь,
проклятья сыплешь на меня
пером дантесовским звеня.
Легко с властителями ладишь
и укрепляешь свой союз
ты с паразитами от муз.
185.
Конечно, я не избалован
советской властью был, как ты.
Но в жизни этой все условно,
где много грустной пустоты.
Твое брюзжанье о здоровье,
оставленном в тылу, на фронте,
о редкой скромности твоей,
что был порою ты левей,
левее Ленина и Маркса,
мол, беспартийный коммунист
всегда при совести и чист,
измазанный дебелой ваксой.
В любые кабинеты вхож,
всегда приветствуешь ты ложь.
186
Ушел я снова от сюжета,
в полемику опять вступил
со старым бестией Поэтом.
Но хватит! Нету больше сил
тягаться с корифеем слова,
звучащего под гимн половой,
посредственной, как сам, строки.
Но руки, знаю, коротки.
История рассудит. Время
стихи расставит по местам.
Ты это понимаешь сам.
Твое надломленное стремя
не держит больше седока -
опоры нет, слаба рука.
187.
Простите, ждет меня Евгений,
Владимир, Виктор и Парнас
и куча разных одолений
и застоялся мой Пегас,
он рвется в высь и в гору эту,
откуда видно все Поэту,
лежащее в долине той,
за безусловною чертой,
поднять завесу невезенья
мне предстоит в который раз
повеселить себя и вас.
Отбросив новые сомненья,
я отправляюсь снова в путь,
понять чтоб жизни новой суть.
188.
Поэта мэр не принял, видно
есть у него важней дела.
Ему, конечно, будет стыдно,
что ситуация была
неразрешима из боязни,
что в обаянии увязнет,
покажется самим собой.
Так испугается любой.
Пустой любитель лоска фразы,
пижонистый в безлюдье тип,
имея иностранный джип
предпочитаешь сесть на ГАЗа
и по колдобинам умчать
ты на рыбалку дней на пять.
189.
А городское мрет хозяйство,
и цены за пределом звезд.
Чиновник отсылает к прайсам.
Так примитивный мыслит мозг,
чем выше цены, тем спокойней,
и, кажется ему, достойней
ведет хозяйство под уклон.
Считает, безусловно, он,
что гений взяток безупречен,
торгует, весь прибрал бензин
в колонках Марис Илюмзин.
Чиновник, кресло-то не вечно
давить ты будешь. Времена
не те. Идет, гляди, война.
190.
Отстрел ведут крутые люди.
Себя изобличать они
не станут, павшего забудут,
во всем убийцу обвинив,
заказчик будет на свободе
крутиться снова средь народа.
И не смыкая наглых глаз
искать не жертву, а заказ.
Ему закажут - он исполнит.
Пополнит скорбный список жертв.
Любой чиновник, словно жердь,
дугою изгибаясь, клонит,
гребет, конечно, под себя.
А лизоблюдство их судьба.
191.
Евгений знает, что чиновник,
озлобленный на всех подряд,
всей вакханалии виновник,
сорвать побольше чаще рад.
Прикрыв, обставив, безусловно
напыщенностью нудно злобной,
с надрывностью сквозящих фраз
он убеждался в сем не раз:
чиновник лезет на пакгауз,
как будто в собственный гараж,
войдя, безумствующий, в раж
с улыбкой - передержкой пауз -
дает понять вам в резюме,
что главный он на всей Земле.
192.
Не удивительно, что нищих
гораздо больше по стране,
а в головах пуржит и свищет,
закономерно все вполне.
Берет чиновник, не ворует,
притом он вежливо воркует,
готовый пить на брудершафт
и в наглую теряет страх.
Коррупция - она живуча
и крепнет с каждым божьим днем,
ее не выжечь и огнем.
Тем наша и страна могуча,
передовая на Земле,
несет как яйца в подоле
193.
всю эту мерзость постоянно,
бороться начинает с ней
в угаре злобы полупьяно,
старается, но все больней
становится простому люду,
и понимать, что все забудет,
как только обещаний сонм
очередной обрушит гном
политик, мэр, еще ли кто-то,
кого назвать пока нельзя,
но приготовилась Земля,
наверно, в тысячный, не сотый
принять на плечи молодца,
как нареченного отца.
194.
Бессмысленность странного свойства
меня забавляет с утра.
Кричат ошалелые: “Стройся!”
Еще ошалелей: “Ура!”
Разносится эхом над морем,
когда безнадежно мы спорим
с волною, упавшей за борт,
как будто предутренний торт
всплывает огромное солнце,
скрывая собой горизонт,
не ужас наводит, но понт,
как будто ты видишь до донца,
представшее в первый поход
слияние неба и вод.
195.
Он помнит в редкостностях точных,
делиться хочет без конца,
хоть утром, вечером, хоть ночью
с задором прежнего юнца.
Увидев зрелище такое,
теряет чувство непокоя,
живет на Свете не спеша
его свободная Душа,
познавшая простор вселенский
со звездами в воде морской,
чем любовался наш Обской, -
матрос второй статьи советский.
Теперь он в бизнесе акул.
Его весь знает Барнаул.
196.
Не фармазон и не шестерка,
и не авторитет, не вор.
“Восьмерка”, продана, “пятерка”.
Недавно с некоторых пор
он вхож во властные структуры
благодаря литературы
и дружбы с журналистом века,
он будто гонщик велотрека
сидит на колесе фортуны -
удачно взял он сходу старт,
козырных не жалея карт,
корабль выводит из лагуны
в простор морской... Он в океан
удачи вышел не в туман,
197.
а в светлый день своих успехов,
всегда подтянутый матрос,
отдав швартовые, как с кнехтов
плывет и не боится гроз,
угроз, шлепков, подвохов разных.
И не ведет он образ праздный,
всегда со всеми начеку,
забыл давно печаль-тоску.
Живет без роскоши, богато,
в достатке вся его семья,
но требует стихов с меня,
как будто вью их из шпагата.
Приятно нужность сознавать,
что есть желающий издать,
198.
записанное по трамваям,
в автобусах и дома в ночь,
едва за веком поспевая
иду с эпохою обочь
дороги в сонное пространство
вдали от грубости и хамства
в исповедальности степной
с большою сумкой за спиной.
Иду, не думая о вечном,
куда иду, не знаю сам,
в обилье наглости реклам
и в этой жизни быстротечной
струится одичанья свет
и освещает мой портрет.
199.
Несуществующий в природе,
волнующий людей тоски,
неуважаемый в народе
не подает ему руки
и отворачивает морду.
Он, видите ли слишком гордый,
когда так жизни коротки,
при встрече в зале, у реки.
Все это роскошь бессомненно,
непозволительная здесь,
когда беспомощная весть
вас очарует на мгновенье,
почувствовав теченье лет,
а времени давно уж нет.
200.
Преодолеть свое сомненье
и взяться снова за перо,
спасая грусть от разоренья,
пишу о счастье я и про
удачу нового явленья
из области, прости, забвенья
не помнящих давно родства,
как прошлогодняя листва
в осенней сутолоке чести,
не знающих предел, границ
покрытых одичаньем лиц.
Пожалуй лет так через двести
увидит книгу эту свет
и снимет с имени запрет.
201.
В Алтайской правде, альманахе,
в журнале с синим корешком,
когда седеющий в папахе
слетит, и бухнется мешком
на кресло в глубине осенней
моих раздумий, яркой звенью
не запоздалого листа,
срывая ягоды с куста,
в ряду жестокости и возле
известности за рубежом,
и наступающий ежом
покатится туда, и после
начнет хвалить и вспоминать
друзей бесчисленная рать.
202.
Дыханье моря с небом мглистым
волнует радостью цветов,
как будто я из-за кулисы
смотрю спектакли облаков,
плывущих тихо в отраженье,
и, словно бы мое вторженье,
картину рушит без стихов,
и, тунеядствуя, со слов
слетает шелуха, как иней
сдувает ветер в злой мороз
и звезды лепестками роз
ложатся изморозью линий
витиеватостью морской,
поведал это мне Обской.
203.
Евгений Глебович, ох, мастер
изображать без лишних слов,
не раздирая речь на части,
рассказ лишается оков,
свободно льется и волною
шумит ковыльною степною
в осеннем сумраке ночном,
как в измерении ином.
Условности отбросив, ясно
видать - он к морю прикипел,
раз отрывается от дел
и жизнь прожить чтоб не напрасно
он думает о будущем детей,
как их избавить от сетей.
204.
Расставленных повсюду: в школе,
на улице и за крыльцом,
в лесу, в лугах, на речке, в поле,
никто не стал чтоб подлецом,
шестеркой, вором иль бандитом,
обуты были чтоб и сыты,
и чтоб не знали нищеты;
спасает их от наркоты
заботой, неподдельной лаской,
Евгений Глебович Обской,
герой, из жизни взятый мной
в роман введенный без опаски,
начал воспитывать меня,
без замечаний нету дня.
205.
Встаю, бывает, слишком поздно,
бывает, рано спать ложусь,
и не считаю в небе звезды,
обуревает часто грусть.
То спорю, а порой скандалю,
читаю очень мало Даля,
и Мандельштамовы стихи;
что записался в пастухи,
морочу головы я людям.
Меня ругает мой герой,
но за меня стоит горой.
В любые праздники и в будни
усаживаемся с ним за стол,
записываем наш глагол.
206.
В твою я искренность не верю,
порою молвит мой герой,
страну не тем аршином мерю
и что не нравится мне строй
навязанный когда-то левым
советским большинством. По нервам
бежит, как судорога, дрожь,
какая тут, простите, ложь.
Не терпит, видишь ли, обмана.
Нашелся тоже мне правдист?!
- Но ты же бывший коммунист! -
он восклицает, как с экрана, -
Твоя и совесть не чиста! -
кричит опять он мне с листа.
207.
И чтоб закончить эти споры,
я в оправдание скажу:
- Не все дозволено Поэту.
Его я мненьем дорожу.
Клянешь, мол, зря мою Россию
с Байкалом, Обью, небом синим,
у ней особенная стать,
вам Тютчева бы почитать.
Евгений часто упрекает,
чиновников что не люблю,
себя всегда во всем хвалю,
мол, равнодушен ты к Алтаю.
И переходит он на вы,
услышав склоку, часть молвы.
208.
Я больше спорить с ним не буду,
нервишки я поберегу.
А он пусть сеет пересуды
назло друзьям, но в кайф врагу,
пускай ругает и бранится.
Сорока я Сергей не птица,
об этом знает всяк студент,
что я безграмотный Поэт,
писатель с юмором железным,
порою истинный артист,
Душою, совестью я чист.
Мне первый друг Валера Лезин
в любые двери власти вхож -
его преосвященство бомж.
209.
С утра спокойно в нашем доме,
как говорится, все “олрайт”.
Мы все всегда во всем на стреме
Хозяин в доме - Николай
не позволяет расслабляться:
то утюгом разгладит краски,
всех приглашает рисовать
и, взгромоздившись на кровать,
рисует мышек и лошадок,
рисует их он без седла,
над ними осы мал-мала
жужжат в оранжевых тельняшках,
звенящею летят зарей.
Хозяин увлечен игрой.
210.
Владимир рос... Он был в деревне
не самый худший из ребят.
Поселок был его не древний
традициями все ж богат
советской развитой эпохи,
хоть доставались только крохи,
достатком полнилась семья,
всему виновница земля.
Ее пахали, боронили,
растили хлеб и огурцы,
как деды наши и отцы,
колхозники бывало пили,
но дело знали, без потерь
работала всегда артель.
211.
Поэт обязан непременно
всех помнить. И стихи в роман
вставлять порою откровенно
не в тот размер, не как обман,
а искренно во всем и всюду.
Давать нельзя душевность в ссуду
и чистоту печальных дней,
как без свободы степеней,
остепениться воздавая
всем людям, щедрым от души.
В иной размер ты поспеши,
и окунись, не вызывая
ни отторжения, ни брызг.
Хореем воспеваю жизнь.
212.
Если вас обидел, то простите.
Время наше мимо вжик да вжик.
Николай Иванович Копытин
цену знающий себе мужик.
Он идет всегда тебе навстречу,
но пустой он не любитель речи,
обещаний зряшных не дает,
по натуре далеко не жмот,
не транжирит средства он напрасно,
не прижимистый - экономист
совестью, Душою щедрой чист,
и в унынье не впадает в трансы,
любит он поэзию не вдруг,
был ему Поэт Мерзликин друг.
213.
Не паникуй, все будет ладно,
как говорится, все тип-топ.
Не отвергая в людях стадность,
укладываю в уйму стоп
поветрие не быть собою,
приверженцев крутых разбоев,
стоящих глупо на посту,
кричащих ночью в пустоту.
Стоять, конечно, трудно ночью.
Владимир знает. Это все
вам будет сказано в лицо
в открытую, не между прочим,
чтоб помнились сюжеты вам,
блуждающие по стихам.
214.
Высоцкому цветов не носят.
На памятнике не Поэт.
Ответов меньше, чем вопросов.
И сходства малого в нем нет.
Он не живой, а груда бронзы
подобием сверкает бонзы
и даже он не хулиган.
Стоит какой-то истукан,
с курчаво медной головою
и в пламени надсадных лет.
Холодный, странно черный цвет...
Смотрю и волком дико вою
поднятый пьедесталом ввысь
чернеет бард, утратив жизнь.
215.
Краснеет “Камелот” в тумане,
наверно, от стыда за всех,
желающих нагреть карманы,
похерить будущий успех
художников и новых русских.
Стремящихся из рамок узких
ворваться в жизненный простор.
Где доллар с некоторых пор
царит и правит лихо балом.
Но профессионал за миг
обезобразил речью лик,
и схватку выиграл по баллам,
на все наложил карантин -
отверг присутствие картин
216.
на стенах желтых ресторана,
мол, не подходит интерьер
для полотна с кошачьей драмой.
Да сказано вам не в пример,
дизайнер очень горд собою,
что он расстроил все без боя,
надменно высказав табу.
Но я видал его в гробу
с его, простите, сраным мненьем
по поводу заплат стены
и интерьерной тишины.
Хоть в золотой оправе. Гений
все ж дилетантом должен быть,
чтоб по течению не плыть.
217.
По колее легко катиться.
Попробуй в бездорожье путь
пробить и, не ломая спицы,
и чтоб безлюдье не вспугнуть,
желающих подняться в гору
по склону редкого позора
на звездный поворот судьбы,
вступившей в стадию борьбы
с бессилием пустых насилий
заложников системы зла,
как посмотрел б Эмиль Золя
на вакханалию в России
в потемках сумерках ночных
и сводок бешено скупых.
218.
Все установлены фамильи
у террористов в драме лет.
Мы жили и живем, как свиньи,
съедая хряка на обед,
гордимся подлостью своею,
от счастия порой немеем,
увидев за тоннелем свет,
мы рады на любой ответ
сказать беспомощно: “Не верю!
Ни в Бога, ни в царя царей”.
И укрываемся скорей
в берлоге мы подобно зверю,
сверкая желтизной зубов.
Читая множество стихов,
219.
поймете, может, состоянье
давно забытое к утру,
что зодчество и что ваянье
занятие для всех гуру,
а может даже для артистов,
поверивших, что можно быстро
прожить десяток жизней так.
Как будто предосенний знак.
Начерченный по своду чести.
Когда не ясно, кто ты есть,
зачем к вам в Душу надо лезть,
как лапой под фату к невесте,
искать достоинство свое
от трехлинейки не цевье,
220.
а штык, воткнутый крепко в землю
и с пальцем грубым на крючке,
сижу заложником и внемлю
какой-то там невдалеке
бессмысленности пересудов,
которые, вот-вот, забудут.
И в обиходе в Новый Год,
как отрицание войдет
желанье истинной свободы
не действий, а стремленья в бок
разматывать судьбы клубок
и наслоений непогоды,
имея несколько секунд,
трещит как будто “ундервуд”
221.
и текст ползет по строкам книзу.
К обрезу мысленных высот,
вгоняют пулю снова в гильзу,
стреляет автомат в песок,
чтоб выстрелить в мишень забвенья
иду не в тир, в театр мгновенья,
за рампой звездопад и стон,
горит мигающий неон -
подсветка грусти и печали
и состояния Души.
С призывом к бою не спеши,
где мы безрадостно молчали.
Стремясь остаться на плаву...
...на этом я себя прерву.
222.
Пойду смотреть на ящик серый,
в слепящий подлостью экран,
которому давно нет веры.
Готов идти я на таран,
но думаю. Зачем все это?
Свободному, как перст, Поэту
в сиянье сбивчивости фраз.
Читаю тихо не указ,
написанный рукой бездарной
под одобрительности туш,
Молитву во спасенье Душ,
заблудших в памяти базарной,
в сиянии осенних звезд,
не выпавших из грусти гнезд.
223.
Читай роман мой произвольно:
хоть вдоль, а можешь поперек,
и походи ты по заполью,
и извлеки один урок,
что нет авторитетов в слове,
тем более в романе новом,
что без начала, без конца
с тяжелой ношею свинца.
Полураспада в новом Мире,
когда гражданская война,
как будто пенная волна,
смывает в море горе - лиру,
становится не по себе
под солнцем ярким, но во тьме
224.
дешевых обещаний в лето
унять чеченцев, обновить
страну - орясину советов,
не прерывая жизни нить,
заложников безумных действий.
Так много в жизни фарисейства,
так мало в жизни тишины.
Непредсказуемо страшны
вожди и подхалимы эры
надменности в пустых речах.
Живем мы будто при свечах,
как будто в море браконьеры.
У всех проклятья на устах,
над нами реет знамя - страх.
225.
Словарь весь Даля зарифмую,
чтоб вам сказать, читатель мой,
нет, я Парнаса не штурмую,
простите, извините, ой!
я лепечу бесславно тихо,
на выход взглядывая лихо,
свершенный в постулате том,
когда трясется новый дом
в сиреневом раздолье ночью
со звездами забытых лет,
снимая с памяти запрет
на то, как дико мы хохочем,
погрязшие в лучах труда,
желающие не туда -
226.
в обратном направленье века
по сходням между облаков
с метелью утреннего снега,
с суровой миной игроков
беспечных в эйфории счастья,
как можно выше состояться,
взобраться на вершину лет,
и посмотреть на Божий Свет
участливо, но без улыбки
в ошибках новой суеты,
где много в людях мутоты.
Шаги не первые от зыбки
выводят нас в седой простор,
лаская изморозью взор.
227.
Мои года бегут по рельсам,
как по тропинке сверху вниз.
Конечно, я не лорд вам Нельсон,
и у меня иная жизнь.
Евгений думал так под вечер,
когда свирепый бился ветер,
срывая крону у берез
в открытом океане грез
пылал закат, по горизонту
тянулось облако мечты,
и звезды словно бы цветы
цвели , и месяц, будто воткнут,
горел навязчиво внизу,
как будто шел он на грозу.
228.
В обшорной зоне, как на зоне,
шестерки есть и есть пахан,
все остальные фармазоны,
их прародитель истукан,
стоящий в городе повсюду
подобно злому чуду-юду,
который сеет в людях страх
во всех советских городах,
желанье жить всех на халяву,
спустя трудиться рукава.
Повсюду вздернута рука,
как будто бы призыв к облаве,
на разрушающий все штурм,
записывая нечисть в МУР.
229.
Владимир знает дело тонко,
просчитывает все ходы.
Учился он не у Платона,
а в универе без балды,
юристом став, пошел в банкиры
и, навострив ума рапиры,
учился делу на ходу,
поверив в добрую звезду,
он смог понять законы Смита
и все невзгоды одолеть,
и перешибла обух плеть,
и шелуха волною смыта -
открылся денежный простор
правительству наперекор.
230.
Обской ведет переговоры
с Табунским о кредите для
того, чтоб деньги без историй,
истерик, но начав с нуля
в порядок привести наличность
и, соблюдая симметричность,
в гармонии с доходом дня
поднять валюту всю со дна,
легализованную в дело
пустить во благо всей страны.
Есть способы, как стих, верны.
И закружилось, все запело,
работа закипела вновь,
волнуя ожиданьем кровь.
231.
Дорожный комплекс и заправку
Евгений тщательно воздвиг.
И для обкатки, на затравку
издал полдюжины он книг,
открыл вчера он галерею
картин, развесил их на рею.
Теперь торгует с молотка
шедеврами, где грусть-тоска
по всем полотнищам гуляет,
но силы придает купцам.
Кораблик мчит на парусах
по древнему, как жизнь, Алтаю,
и радует задумкой той
сердца и Души красотой.
232.
Евгений и Владимир ныне
содержат все дворцы и спорт.
И поднимаются степные
хлеба - и что им Дьявол, Черт?
Они друзьями стали вскоре,
доверие сквозит во взоре.
Партнеры в бизнесе они
и тем, поверьте мне, сильны.
Поэзия вошла им в Души,
а проза истинностью дней
пришпоривает их коней.
Ни разу слово не нарушив,
Обской, Табунский и Поэт
дружны вот скоро восемь лет.
233.
Заведомо я знаю, честно
писать не бесполезный труд,
и вам, читатель, интересно
узнать за что стихи берут,
бросают на костер забвенья,
они сгорают, но мгновенье,
в стихах записанное мной,
идет дороженькой степной,
и, поднимаясь в поднебесье,
парит до утренней зари.
И, критик, ты, ну хоть умри,
стихи живут, где слов безлесье,
а мыслей - целая тайга,
сюжетная метет пурга.
234.
Герои оба интересны.
Из жизни были взяты мной.
Один приехал из деревни,
другой был чисто городской,
но их свела работа, бизнес
их подружил навек по жизни,
вошли безропотно в роман.
Понравились они и вам.
Я точно знаю, мой читатель,
что вы хотите быть таким
успешным в бизнесе, прикинь,
ты образов моих ваятель,
стереотипы слив в подвал...
Уродов разве б изваял?
235.
А критику я напоследок
скажу: “Беснуйся, критикуй!”
Жлобом завзятым был твой предок,
личину ты не маскируй.
Интеллигент не позволяет,
достоинств он не умаляет,
в таланте видит он талант.
Поэт, как истинный атлант,
поддерживает честь и совесть
страны, увязшей в грязи войн,
когда повсюду слышен стон,
он поэтическую повесть
стихами пишет; как всегда
горит над ним его звезда.
236.
Надеюсь я, мои герои
понравились и вам, друзья.
А я опять пойду изгоем...
Покуда крутится Земля
я буду нужен. В этом Мире
с моей безграмотною лирой,
но гениальною строкой.
Евгений Глебович Обской
останется навеки в строках
серьезным, поэтичным и
мечты приписаны мои
ему, но без моих пороков
пускай безропотно живет.
Тому порукой неба свод.
237.
Надеюсь я, сюжет понятен,
и незамысловата речь.
Второй герой всегда опрятен.
Сумел я и его сберечь
от разложения на части.
Бывает в жизни все же счастье,
и воплощение мечты,
когда сожженные мосты
наводят снова по-над руслом,
где с незапамятных времен
он был когда-то возведен.
Владимир Юрьевич Табунский
беседовать готов с утра.
Читатель, вам понять пора,
238.
что новое пришло на смену
давно минувшим временам.
Я в вас сомнения развею,
и назову по именам
предательство и подлость злую,
и удаль статную былую
во имя грусти не вернуть,
но завершая трудный путь,
и ради нового успеха,
готов трудиться день и ночь,
готов себя я превозмочь,
ехидство подленького смеха
под упакованностью слов
в столбцы красивые стихов.
239.
“Здесь нет стихов, и нет сюжета! -
заявит критик удалой, -
А от поэзии - манжета
сверкает где-то под строкой,
метафор вовсе нет в помине,
и нету красных в тексте линий,
все бледностью скупой сквозит,
как будто бы без звезд зенит,
бессмысленность речей в романе
тревожит странной суетой,
пропущенною запятой,
отсутствием пустых обманов
и перспективы, точно, нет,
как будто бы немой скелет”.
240.
Роман мой жестче и в отличье
от Пушкина, мои стихи
полны пустого безразличья -
чего подумают верхи.
Пускай они кипят и пеной
у рта исходят. Жизнь - мгновенье,
печально злое торжество,
не разменяю мастерство
на редкий ужас злого свойства
в забытой сутолоке дней.
Когда становятся видней
Души веселые расстройства,
и хочется бежать не в лес,
а соблюдая интерес,
241.
ворваться в странность увяданья
под золотую листьев звень,
где опрокинутые зданья
лежат по лужам. Одолень
трава растет в низине лета,
а лист, как звонкая монета,
летит и кружится в лесу,
и тихо падает в росу,
и заполняет все пространство
печальной изморозью лет,
когда безнравственный совет
дают чиновнику тиранства -
остановить в Чечне войну,
а он народную вину
242.
в том видит, и с посылкой ложной,
не понимая, все твердит,
перешагнув мораль, нам можно
народ чеченский победить.
Пора напомнить, был Ермолов -
наместник царского престола,
свирепый царский генерал,
сжигая села, проиграл
войну, морально обессилев,
вернулся изверг гол и наг.
Он на Кавказе первый враг
посеял ненависть к России.
И потому абрек сейчас
взрывает здания у нас.
243.
Дворцы минирует в столице,
берет в заложники детей
и людям страшно, и не спится,
кровавых ждем мы новостей.
Спасали жизни в суматохе,
и справились вполне не плохо
с задачкою обмана масс
политик, журналист, спецназ.
И умертвили больше сотни,
закрыв, уж не открыли глаз.
Такое, точно, в первый раз.
Все одобрять опять извольте,
чтоб неповадно было им,
отравим легкие своим.
244.
Да что я все об этом мелком
из эпизодов новых лет
да все о власти мерзкой, мерзком
из безразличий. Мой сюжет
опять был мною отодвинут
передний план холста, где стынут
не только кровь, но совесть, честь.
Готов на угли с жаром сесть,
мои раздумья о безверье,
царившем много лет подряд,
получено уж сонм наград
за наше с вами лицемерье.
Погибло множество людей
от беззакония идей.
245.
Вернусь обратно я к героям.
Они скучают без меня.
Давно уже не ходят строем,
но не утратили огня.
Встречаясь с ними, откровенно
поведаю. Не быть надменным
стараюсь я, но нету сил,
о чем Евген меня просил,
в далеком первом разговоре,
смолчать об участи такой
не в силах я, monscher Обской.
И, погружаясь в странность моря
я ощущаю вновь подъем,
романа тесен мне объем.
246.
Мне выйти хочется за рамки
романа этого в стихах.
И тихо, мирно, без запарки,
покаяться в своих грехах,
что Пушкина тревожу часто,
ни с кем не хочется мне драться
ни на дуэли, ни в стихах.
Но всё увы, читатель, ах,
всё получается бестактно
и бестолково, спору нет.
Но да простит меня Поэт
за неназойливые акты,
в жизнь воплощенные не мной,
прощаю всем, кто за спиной
247.
галдели, и, видать, хотели
подняться с ним на пьедестал.
Евгений мой обходит мели,
и свой сбивает капитал
в дешевой этой вакханальи
к нему гурьбой идут канальи
и проходимцы всех мастей,
все под прикрытием идей.
Ученый, и не раз, Евгений
не осторожничает, все ж
он сразу видит подлость, ложь
и не теряется, в мгновенье
он отвергает неспроста
невыгодность. Где чистота?
248.
Покоится в осадке ила
на дне, в грязи кровавых лет.
Виски его посеребрило,
а в остальном, как прежде, светл
и чист Душой своей матроса.
И если кто-нибудь вас спросит,
вы отвечайте так, мол, так,
роман читая натощак,
поймете всю нелепость бедствий
усиленных во много раз
головотяпством, и указ
не разгребет своих последствий.
Но жизнь идет и все вперед,
в указе ж все наоборот.
249.
Победа, то же пораженье,
трагедия и торжество,
безнравственности, зла круженье.
Бахвальство - то же хвастовство,
циничность заявлений, всюду
смертельная опасность буден,
презренье, ненависть и зло
пронизывает нас. Стекло
во взгляде и стальные ноты
звучат в речах крутых вождей
коммунистических идей,
и гибнут в окруженье роты.
Народ не видит, он - безглаз.
Народ молчит да он - безглас.
250
Россия строила с размахом
заводы грязные в полях
и подгоняемая страхом...
...корабль застыл на стапелях.
Во всем разброд, везде шатанья,
и только наши расстоянья
спасают нас от нищеты.
Как одиозные мечты
раскинулись заводы страха
и безнадеги, и войны,
почти невидимой вины,
и вновь маячит жизни плаха.
Готовы головы сложить,
вождям чтоб только услужить.
251.
К истории не будем строги,
в суровые ее ветра
забудем распри и тревоги
мы в день седьмого ноября.
И в праздник этот примиренья
пусть посетит нас озаренье,
желанье верить и любить,
не прерывать чтоб жизни нить,
во всем быть верными России,
могущество приумножать,
любить особенную стать,
невзгоды все тогда осилим.
Не отрывался чтоб от масс,
вперед стремясь, рабочий класс.
252.
Не будет бурь и потрясений,
в согласии все будем жить
и в этот яркий день осенний
не станем в соснах трех кружить.
На площадь выйдем поколений,
где возвышается лишь Ленин -
российский демон - над толпой
он с непокрытой головой.
А рядом бы поставить надо
смотрящего не в даль, вперед,
страдавшего за свой народ
обыкновенный не парадный,
ушедшему в июль зарю
последнему, хоть бюст, царю.

253.
На Ленинском проспекте Ленин
стоит в трех видах истукан,
всех нас поставив на колени...
Опять в тупик зашел роман.
И нету выхода из этой
злой вакханалии советов.
И только груз печальных дней
лежит в Душе, и все страшней
становится. Как жить на Свете,
погрязнув в изобилье слов,
не разрушая до основ?
Все канет, точно знаю, в Лету.
Пишу Душой, не на заказ
историй новый перифраз.
254.
Беда не в том, что мы такие,
а в том, что нету сил понять,
что президенты-то нагие,
и проклинает даже мать
Россия, терпит бедолага,
как бы казенная бумага,
все выкрутасы егерей,
царей, к тому ж секретарей.
И мы опять танцуем вальсы,
чечетки бьем и балеро.
Они попались на перо.
Их указательные пальцы
вновь тычут в небо, словно в ртуть
и указуют новый путь.
255.
Роман записан, в нем прописан
герой удачливой судьбы.
Он мог бы спиться, но не спился,
пустой он избежал борьбы
за кресло депутата Думы,
на зависть депутатам умным,
не стал обманывать народ.
В своих он убежденья тверд.
Во власть идти? Зачем мне надо?!
Она - уродство наших дней,
а бизнесмену быть скромней
в общественных делах, со стадом
идти, простите, не резон.
Достаточная личность он.
256.
Евгений Глебович, конечно,
своеобразный бизнесмен.
С людьми он вежлив и сердечен.
Его настойчивость рефрен
всего романа без остатка
и нового со старым схватка,
но не по правилам игры.
Мы словно катимся с горы
в долину смерти, в лепрозорий,
живем и думаем о том -
прошедшем, канувшем, худом.
И рассуждаем все с задором,
что процветает воровство,
исчезло в людях мастерство.
257.
И все порушено, разруха
царит повсюду в головах,
и слушают народ в пол-уха
те на московских выпасах.
Критиковать, конечно, можно,
и далеко не осторожно.
Нам развязали языки,
и раздаем мы ярлыки
налево и направо тоже,
и каждый в Думе виноват,
что не пускают на Арбат,
не вышел кто, простите, рожей.
Какое равенство в тайге?!
Воскликнул бы художник Ге...
258.
и Репин с бурлаками вместе,
и Суриков с Сибирью связь,
и Шилов и его пастели,
и Глазунов светлейший князь,
его распятый красной властью
Иванов с чистым светлым счастьем,
с богатырями Васнецов,
Васильев с серией глупцов
и Иванов и старый Пушкин,
и Мамонтов, его Поэт,
снимающий легко запрет.
Кукса Василий - побирушки.
Все поддержали быстро Ге,
проигнорировав: “К ноге!” -

259.
Команду сумасшедшей власти.
Висят картины, в полукруг
сбиваются в дыму напасти,
но источают не испуг,
решимость выжить под запретом,
как современности портретом
остаться в строках. Иногда
являться людям, как звезда,
пылая в небе своеволья,
где неустанности завет
прольет на бездорожье свет,
покинет грустное застолье,
стряхнув душевный пепел, ты
поймешь законы красоты.
260.
Наверно, надо затаиться,
как говорится, лечь на дно,
взлететь ли в небо смело птицей.
Другим такое не дано -
окинуть взором всю Планету
подвластно разве что Поэту
с его застенчивой строкой
в тяжелой жизни не простой
он знает, что случится завтра,
предвидит ход событий он,
всегда карабкаясь на склон,
бредет с беспечностью по парку
забытых песенных свобод,
взлетевших летом в небосвод.

261.
Евгений Глебович с Табунским
партнеры ветреной поры,
встречаясь на проходе узком,
в районе Дунькиной горы,
под крышей легкого бетона,
где много денежного фона,
что может горько напугать
да что-то не дает, видать,
простое воспитанье, совесть
не позволяет, потому
спокойны, но я не пойму
скорей всего вопросы, то есть
задать ему хотелось мне:
Как оказался на волне
262.
в штормящем океане денег
валютных операций он?
На что ответил мне Евгений,
что я с вопросами смешон,
не смыслю в оборотах, кстати,
в взаимоотношеньях знати,
чиновников не понял я,
не нюхал красок корабля.
Согласен с ним я без сомненья
я в экономике профан,
а в бизнесе совсем болван.
Мне ведомы преодоленья,
все заблуждения со мной
творят черт знает что. Спинной

263.
мой мозг в спираль давно закручен
готовый распрямиться вмиг,
среди обских иду излучин
я по страницам странных книг,
неведомых еще доселе,
в которых слышатся лишь трели
из восхвалений тишины,
когда неведомо странны
слова несказанные где-то
под утро песенных тревог,
и не поможет даже Бог,
уж коли жизнь давно пропета,
где погружается в туман
не помнящий родства Иван.
264.
Профессор с подлою душою
опасней даже дурака,
обвесит вас своей лапшою,
не дрогнет подлая рука
зарежет, и обставит дело,
что было мертвое, мол, тело,
а жизнь в него вдохнуть нельзя.
Об этом знает вся Земля.
И знают ненависти дети -
бойцы ОМОНа ВэВээС.
Взметнется рук таежный лес.
И только странные Поэты
не одобряют выкрутас
о чем вещает часто ТАСС.

265.
Нас оглупляют депутаты,
за быдло держат всюду нас.
Матросы, знайте, не солдаты,
самостоятельны, от: “Фас!”
Не кинутся на жертву власти.
Не разорвут себя на части,
а будут на своем стоять,
и нечего на них пенять.
Они - защитники народа,
российских новых рубежей.
Не терпят в море грабежей.
В семь футов им дана свобода
под килем чести за кормой,
их путь всегда лежит домой.
266.
Беспечность новых песен грусти
меня волнует. Бестолков
бываю, зная, не пропустят,
иду как тень от облаков
рассеется дождем по круче,
сбиваясь поганью до кучи.
Опять пишу я про себя.
Свою ненужность возлюбя,
шагаю смело в оголтелом
я в перезвоне ковыля
и начинаю все с нуля
на фоне радости в дебелом.
Такому обороту рад,
уже который день подряд
267.
ищу невежество на воле,
оно - в закрытых погребах
присутствует тяжелой болью,
висячей грустью на столбах,
поющих ветреные песни
с ветрами, глупостями вместе,
где остается возглас мой,
смываемый крутой волной,
и крик Души где тоже вязнет
в болоте пламенных речей,
и извернуться половчей
в эквилибристике и в разной
неразберихе торжества,
где тихо падает листва
268.
на парапет и на отмостки
из нежеланий чистоты,
пустых стремлений не на доски
почета глупой суеты
сует без отражений в лужах
бессмысленных затей, где кружат
завзятые безумства дни.
Обезображены огни
подсветок индевелых веток.
Рябин пылающих костром,
и где отчаливший паром,
и вереница новых клеток
печалит, обжигая нас,
и мой бессмысленный рассказ

269.
давно зашел в тупик полемик.
Но нету хода мне назад,
и обусловленностью стелет
стихами в буйство листопад,
а над кружится черный ворон,
и небосвод как будто вспорот,
струится синева небес
прозрачностью на дальний лес.
Поникший тополь обезлистел,
как будто он на грани лет
стоит без ярких эполет,
калиновые светят кисти
и, оттеняясь на снегу,
рубином светятся в пургу
270.
моих веселых неувязок
в истории пустых хлопот,
живущему не без указок,
не уходящему в полет
над горными хребтами века.
Когда безнравственна опека,
а человек обрел крыла,
и память будто бы плыла
в осеннем хаосе сомнений
из неизвестности - во тьму,
по берегу реки  тому,
давным давно где нет селений,
незнающему тишины,
когда желания скромны.
271.
Когда не хочется с разбега,
с наскока мысли рихтовать,
освобождая из-под снега,
бросая с пылью под кровать,
кричать, оправдывая слезы,
сгибая утренние лозы,
смеяться громко за стеной,
держа винтовку за спиной.
Не понимать такое трудно.
Но есть на Свете чудаки,
они сгорают от тоски.
Все понимаю я подспудно,
и отметаю сходу ложь.
Мне говорят, мол, нехорош
272.
посыл в противном исполненьи,
когда вся наглость на виду,
когда осеннее мгновенье
как будто впаяно в звезду,
летящую из Мирозданья...
Печали новой состоянье
меня тревожит, мой герой
бывает весел он порой,
когда осенняя неправда
ложится сорванным листом.
А я все говорю о том
сраженье на реке Непрядве,
что тишины на Свете нет,
но это тоже не ответ.
273.
Я к сказанному в дополненье,
соблазны промолчать отмел,
скажу: - Евгений, как явленье,
обязан шторму новых волн,
нахлынувших в период оный,
когда повсюду кровь и стоны
в распаде рухнувшей страны,
где гибнут люди без вины,
где жизни губят автоматы,
она не стоит и гроша.
Страдает странная Душа
и примеряет снова латы
и пули льют, чтоб убивать,
и снова богатеет знать.
274.
Евгений Глебович с Табунским
завод по выпуску авто
построили. На всю нагрузку
работает уже давно.
Дела идут и только в гору,
тесны сибирские просторы
автомобили колесят,
за ними в очередь стоят,
их заправляют не бензином,
как многие уже года,
обыкновенная вода
их топливо, и лед на зиму.
Аналогов на Свете нет,
у них другой менталитет.
275.
Как говорится, ноу хау.
Евгений в этом преуспел.
Сторонится Обской нахалов,
но у него большой задел
проектов новых и успехов,
стремленье выйти без огрехов
на новый уровень труда.
Они вперед идут всегда,
находят способ выживанья,
в любых дефолтах есть запас
недвижимости под аванс.
А конъюнктуры здешней знанье
им помогает быть собой
не страшен в государстве сбой.
276.
Конечно, трудности понятно,
бывает, сыпятся листвой,
и белые повсюду пятна
всё заполняет синевой.
Дух устремленности всесилен,
он побеждает. Часть извилин,
всегда напряжены они,
неведомы им даже сны,
работают и, безусловно,
дают эффект и результат,
и заключается контракт,
их отношениям основа.
А по другому им нельзя.
Они по бизнесу друзья.
277.
И подводить не то что плохо,
а отвратительно, друзья,
позволить может лишь пройдоха.
Обского знает вся Земля,
Табунского с ним вместе тоже
приветствуют за то, что может
советом, делом вам помочь,
стоять не будет он обочь,
когда вам трудно, непонятно,
он объяснит и даст кредит,
он помогает, не вредит,
и не играет с вами в прятки,
а откровенно говорит
за что дает он вам кредит.
278.
И нет обид, и все довольны,
и каждый в выгоде своей,
справляется отлично с ролью
и нету дел его светлей,
инвестора и мецената,
не ищет в жизни виноватых,
а помогает в трудный час,
и он не держит зла на вас,
кто обманул его когда-то
в период грубых грабежей,
полны все были миражей,
звучала музыка стаккато,
молчали пушки на заре,
мы в юной были все поре.

279.
Не зная броду, лезли в воду
Евгений и Владимир, но
они, почувствовав свободу,
как будто оседлав бревно,
старались в море - океане,
не растерявшись, плыть в тумане,
все больше прямо, наугад,
не ведая пути назад.
Впервые было интересно
вести дела на страх и риск,
и моды новой старый писк.
Бывало падали отвесно,
и вновь они взлетали ввысь.
Кипела, сомневаясь, жизнь.
280.
Преподносила им сюрпризы,
они решались, неспроста
гуляли старые репризы.
Душа Евгения чиста.
Он его в делах спасает.
И это он прекрасно знает,
и потому Евгений наш
берет не все на карандаш.
Душа отходчива, конечно,
хоть бизнес по себе жесток,
и каждый знает в нем шесток.
Он высшей силою отмечен,
и благороден наш Обской,
пишу я легкою рукой.
281.
Повествованье закругляю,
но ставлю многоточье я.
Душа спокойна, воссияла
Обрадовав опять меня,
Евгений, преуспев в торговле,
по собственной, конечно, воле,
приобретя упругость крыл,
он предприятие открыл
совместное. С Табунским в доле
он состоит уж много лет.
Претензий, извините, нет.
Они сошлись по доброй воле,
вот вдохновили и меня
записывать роман, звеня
282.
пером, отточенным на поле
стихов, поэм и повестей.
Я благодарен русской доле
и случаю, из двух частей
сложив единственно удачно.
Пусть рассуждает критик смачно
о недостатках, но Поэт
прошел, преодолев запрет,
и рад, что финиш произвольный,
самодостаточен роман
любой вам скажет графоман.
На праздник вежливо престольный,
увековеченный строкой
предстал пред вами мой Обской.
283.
Встречался с Ельциным когда-то
он в Кисловодске на тропе.
Ходил веселый по Арбату,
но не терялся он в толпе.
Всегда подтянутый и скромен,
хоть опыт жизненный огромен,
встречал и подлость, и подлог,
сопротивлялся им как мог
в безнравственности отношений,
не разбазаривая честь,
он, оставаясь тем, кто есть,
идет по жизни, без сомнений
влиятелен среди друзей
непогрешимостью своей.
284.
Своеобычие природы
в осеннем сумраке степей,
когда сереют небосводы,
а жизнь становится полней.
Шагает в сумраке свободный,
своей работою довольный
земли Алтайской гражданин
среди холмов, среди равнин.
Он видит горькие изъяны,
просчеты памятной судьбы,
все уступая без борьбы
подонкам вечно полупьяным,
а он задумками богат,
и нет пути ему назад.
285.
Пускай резвятся те ребята,
что кинули меня в час пик,
я жил, живу всегда без блата,
и не перехожу на крик.
Зачем волнения, тревоги,
мы ходим все, увы, под Богом,
и надо свято понимать,
зачем, безумствуя, искать
виновных в том, что было с нами
в недавнем прошлом у костра,
когда полемика остра,
и дуют ветры, и цунами
разносят в пух и прах страну...
...я вижу в том свою вину.
286.
Сказал он мне в пылу признанья.
А слово, нет, не воробей.
В нем видится печать страданья,
и отзвук слышится скорбей.
Печаль, несвойственная, все же
на вас, нет-нет а глянет строже.
Почувствовав свой интерес,
он будто заново воскрес,
поведал все мне откровенно,
осталось только записать,
ему давно за пятьдесят,
запечатлеть его мгновенье
из жизни этой на века.
К машинке тянется рука.
287.
Прогресс, как видим, нешутейный,
вступаем в новую игру
со смыслом, слово, в мановенье:
у Пушкина рука к перу,
перо уж просится к бумаге.
Я полон счастья и в отваге
пишу услышанную вещь,
чтоб жизнь в поэзию облечь,
Турецкого представить нужно
в поэме новой дней крутых
из красок сочных и густых,
что в подсознанье вихрем кружат,
кружат метафоры, слова
к столу приближусь я едва...
288.
В ответе по большому счету
мы все в безжалостной стране.
Но слышим от невежд: “Да чо ты
такое говоришь!?” По мне
пусть рушатся устои эти.
В беспутстве лжи давно заметил
есть люди крепче чем алмаз.
О них пойдет и мой рассказ.
Они Душой болеют. В деле
всегда им важен результат,
для них звучит судьбы набат,
их не страшит пурга, метели.
Все успокоится... зсезда
не подведет их никогда.
289.
Предвиденья владея даром,
директор смог предугадать
в послереформенном угаре
свой путь развития не вспять.
За прошлое цепляясь хваткой
смертельной, в перспективе шаткой,
он выбрал путь вперед. Завод
в три года стал совсем не тот,
в наследство что ему достался
от реформаторов слепых,
при обстоятельствах иных
другой давно бы растерялся,
а он повел всех за собой
сквозь перестроечный разбой.
290.
Дележ, банкротство и дефолты
прополз, преодолел завод,
но не надел чужие шорты,
форсировал он реку вброд
и вышел вновь на берег чести,
историю храня. А вести
все хуже и страшнее зла -
реформа дурости была
нужна в стране рабов с безверьем,
стоявших в стойлах, у станков
за горсть блестящих медяков,
как повелось у нас издревле.
Но тут осечка вышла и
опять метели замели.
291.
Турецкий - дока заводчанин
с умом Сократа, ну а Смит
ему знаком. Его плечами
удержан был завод. Лимит
доверия сполна получен,
и Марксов “Капитал” изучен
в студенчестве уж так давно,
жизнь не прокрутишь, как кино.
Еще в студенческие годы
мечтал Турецкий быть собой
и в ситуации любой
не ограничивать свободы
рабочим, мастерам, всегда
светила в жизни чтоб звезда.
292.
Неведомо зачем в поэму
ворвался голос старины?
Сменить мне что ли эту тему,
иль взять - уехать из страны?
Вопрос, конечно, интересен
сам по себе, как будто плесень,
он стар и старомоден, но
всем интересен все равно.
Турецкий отвечает просто:
- Искать добра мне от добра...
какая-то, прости, мура,
ты посмотри, какие росы,
восходы, а какой закат!
Всю жизнь их созерцать я рад.
293.
Наш Барнаул всегда прекрасен,
хоть летом, осенью, зимой,
весною он теплом обласкан,
смеются лужи в нем. Домой
к себе мы входим, словно в крепость,
любая по плечу нелепость,
мы рады в городской черте
воздвигнуть памятник мечте,
свершившейся в осенней стуже,
когда по золоту идем,
и мокнем часто под дождем,
но все-таки живем не тужим.
Для города не знаю хул,
не разлюблю я Барнаул.
294.
Я с ним согласен, мой читатель,
Турецкий знает город свой,
он, как и вы, большой мечтатель,
в мечты уходит с головой,
рисует образ безмятежный,
но современный, а не прежний.
И он в отличии от нас
свой город видит без прикрас,
таким как есть веселым летом
и ранней радостной весной,
когда нас ветерок степной
слегка горчит... но не об этом
идет надтреснутая речь,
а как нам город свой сберечь
295.
от хамов, забулдыг и пьяниц,
от тунеядцев и властей,
кто исполняет дикий танец
под марш подкованных частей,
создав преступную когорту.
Какая, извините, к черту
интеллигентность, интеллект?!
Невежд подобранный комплект
ведет дела в угоду Мэру,
на задних лапах перед ним,
а он во всем неумолим,
в свою всех обращает веру -
воруют в наглую бюджет
в рубашках красных без манжет.
296.
На третий срок готов идти он,
чтоб не предстать перед судом,
Мэр крепко держит власти нити,
не оставляя на потом,
прибрал к рукам весь нефтебизнес,
клянется в верности отчизне,
ей помогает нищей стать,
стремясь богатства распродать...
Сынок у Мэра парень хваткий
создал империю “Магистр”,
как будто бы страны министр
удваивает цены, ставки,
земельный создал магазин
и держит цены на бензин.
297.
Пришлось Турецкому заправку
продать себе в ущерб, за так.
Всю контролирует Мэр травку,
а это, люди, не пустяк.
Там миллиарды зеленеют,
братва и власти все имеют,
и судьбами людей вершат,
они торопятся, спешат
за срок идущего к финалу
украсть побольше и отмыть,
не порвана покуда нить.
Не перекрыты их каналы.
Но есть на Свете, все же, Бог,
и приговор им будет строг.
298.
Отбросим властные структуры,
вернемся снова на завод
от бестолковщины, халтуры,
и сбросим мы вериги мод -
вещать без устали о славном
рабочем подвиге, и плавно
мы перейдем в разряд людей,
которым дела до идей
нет в измеренье неизвестном,
когда надежда на себя,
и грусть с печалью возлюбя,
мы видим с вами повсеместно
стяжательство и воровство,
заносчивость и хвастовство.
299.
Но есть рабочая смекалка
и инженера мысль в труде.
О двух концах, конечно, палка
и писано как по воде
вилами... Мастер на заводе
для всех авторитет. В народе
он свойский парень, хоть куда,
не старят годы и года,
в парткоме он и в профсоюзе
всегда желанный, званый гость,
хотя торчит как будто кость,
и ходит он в рабочей блузе,
с рабочими всегда на ты, -
заглядывают в рот “шплинты”.
300.
Турецкий мастером не долго
работал праведно...  лет пять,
начальником стал цеха, догмы
ломал, стараясь всех понять.
Рабочего поднял высоко,
наперекор стоящим сбоку,
и усадил его в Совет
на пять верховных славных лет.
Владимир справился с задачей
и развалил пустой Союз,
как будто сбросил тяжкий груз
с рабочих. И назад с удачей
вернулся снова в Барнаул.
Использовал он впрок отгул.
301.
Тем временем начальник цеха
стал замдиректора. Завод
в развале выглядел помехой
для нуворишей всех... Но вот
Турецкий избран генеральным -
не стало больше дней авральных,
завод стал поправлять дела,
на нем не стало воровства.
И стали вовремя зарплату
на всех участках выдавать.
Но кто привык лишь воровать
и уступать властям по блату,
и обходиться без торгов,
все перешли вдруг в стан врагов.
302.
Бельгийский вызов генеральный
оставил под сукном... пока
сражался с грубостью нахальной.
Вне экономики река
вновь разлилась и затопила,
как будто бы вода из Нила,
подмыла с жадностью завод,
свалив на голову забот
директору закалки новой.
Поездку отложил в Гонконг,
Женеву, Лондон... К бою гонг
вновь прозвучал из тех сословий,
где совесть - пережиток, честь
покрыта ржавчиной, как жесть.
303.
Завод растаскивает тройка,
но нет, не сталинских времен,
но та же хватка, та же стойка...
Не стану называть имен,
останутся пускай безвестны,
и возраженья неуместны,
забудет скоро их народ,
идущий, все-таки, вперед.
Турецкому в среде рабочей
признательны давно за все.
Вращая жизни колесо,
поставим вместо многоточий
вопрос, открытый для ума,
что волновал еще вчера.
304.
Решил Турецкий не скандалить
да и здоровье - ИБээС,
уж тут ему не до медалей.
Снимать понадобилось стресс
борьбы за честь с наплывом хамства, -
не пожелал терпеть он ханства
невежд партийных и хапуг,
то был расчет, а не испуг
пред фанфаронством дилетантов -
экономических червей.
Чей лозунг: грабь, тащи, владей.
И круг замкнулся, словно Дантов,
опять завод лежит без дел,
народ к работе охладел.
305.
А что медаль - из злата слиток -
престиж, не более того,
как в спорте множество попыток,
настанет время и его,
презревшего идти в бесчестье
тропинкою успеха в лести.
Он выбрал прелести свобод
с обильем радостных забот,
открытий и работы честной
среди бушующих стихий.
В экономических лихих
кругах давно известный,
Турецкий на ноги встает,
он в быстром бизнесе - пилот,
306.
Поэт, по складу хлопотливый,
со светлым юмором в глазах
и в непогоду, в день дождливый
с улыбкой редкой на устах
встречается с людьми охотно,
из уважительности соткан,
всегда приветлив, но в речах
он лаконичен, а в плечах
широк, стоящий в жизни твердо,
не любит суеты в делах,
он не витает в облаках,
идет походкой резвой, гордый
за родину и Барнаул
и не пускается в загул.
307.
Он твердо знает, бессомненно,
порядочность всегда ценна.
Что наша жизнь? Она - мгновенна.
А дальше? Сумрак, тишина...
Но память добрая людская
хранит, из вечности блистая,
щемящей чистотой Души.
Ты жить, однако, не спеши,
иди спокойно по дороге,
проложенной твоим отцом,
в войне мужавшим под свинцом,
потом и в сталинском остроге,
в квадратном своде лагерей,
защитник родины своей.
308.
Он - председатель сельсовета,
но беспартийный до конца,
искал без устали ответы,
короновали подлеца
зачем в генсеки и в премьеры?
Зачем он в юности поверил
в белиберду махровых дней
и, расседлав своих коней,
он в стойло стал и безупречно
жевал идейности овес,
хоть возникал порой вопрос:
“Неужто Сталин будет вечно
страной руководить, века?
Убить не дрогнула б рука”.
309.
Мораль и совесть - не забава.
И это не простой вам звук.
А Божий Суд и Божья Кара,
достойней всяческих наук.
И брат родной не предал брата,
и вызволил Гэбист. Награды
остались под сукном лежать
и дня, и часа славы ждать.
Дал метод сталинский осечку,
победу одержав, семья,
и никого в том не виня,
поставила украдкой свечку
на смерть постылого вождя,
и чуть, немного погодя,
310.
Гэбист повышен был и в званьи,
и в должности застойных лет,
хоть многих отдал на закланье,
к нему претензий больше нет:
сдавал подонков безупречно,
с друзьями был всегда сердечным,
наверное, и потому
простили люди все ему.
Воздастся все сполна, поверьте,
и должность ваша не при чем,
хоть будь ты доблестным врачом,
никак не миновать нам смерти.
Отца не стало, жив Гэбист,
пред братом он остался чист.
311.
Племянник помнит, уважает,
и он племяннику в ответ
в его желаньях не мешает,
и дельный дал ему совет -
не повторять ошибок дяди
и не идти прогресса сзади -
не одевать гэбистских пут, -
закончить надо институт
и инженером производства
войти, и вжиться в коллектив,
где много будет перспектив
и мало в жизни беспокойства
о будущем в жестокий век,
веселым быть среди коллег.
312.
Все было на заводе гладко -
зарплата вовремя, но та
компашка мальчиков, что падка,
кричала все же не спроста
и топала ногами в клубе.
Молва все возводила в кубе
и разносила злую  ложь,
и колыхалась, будто рожь
хитросплетений, сплетен, баек -
все предавали, а друзья,
грешить на них никак нельзя.
И, не закручивая гаек,
производительность поднял -
он получает высший бал.
313.
Турецкий - признанный директор
со сметкой доброй мужика,
его направленный в высь вектор,
и твердая в делах рука
свершили чудо заводское
во время наше непростое,
когда всем было недосуг,
завод вошел в ритмичный круг.
Экономические бредни
отбросил генеральный наш
в неисторический пассаж.
Пренебреженье честью - вредно,
зазнайство гордое - вредно, -
известно всем давным-давно.
314.
Турецкий знает цену жизни
и знает путь в иную даль,
и знает, что такое лизинг
и стратегическая сталь,
на все четыре он подкован,
и не однажды был поклеван
стратегами на пять минут,
которые его клянут
за то, что не дал разбазарить
от братьев Ковиных завод.
Да нет, конечно, он не жмот,
рачительный хозяин. В сваре
при дележе спокоен был,
не опускал он гибких крыл.
315.
И не жалеет. Потрясенье.
Турецкому сгодилось впрок,
когда разорванные звенья
собрал. Полученный урок
усвоен был в одно мгновенье.
Подобно нобелевской, гений,
пожалуй, на Россию всю
назначил премию свою.
Вручает он ее Поэтам,
поющим о любви сердец,
как завещал ему отец.
По Новому живет Завету...
Скупой все держит на лассо.
Дающий получает все:
316.
любовь, признанье, уваженье,
людскую память на века.
В стихи - надежные вложенья.
А гениальная строка
оставит имя для потомков,
хоть сказанное мной не громко.
Поэзия Души - чиста,
она читается с листа.
Мы из варяг ходили в греки,
из Курска оказались здесь.
Пришла мне мысль на ум-то днесь:
Турецкий с премией навеки
останется сиять звездой
над городскою суетой.
317.
Жизнь в бизнесе чревата стрессом.
Турецкий понимает все,
что он находится под прессом
и крутится, как колесо.
Успешно он проводит сделки,
минуя воровские стрелки,
разборки тоже ни к чему.
Зачем бесчестие ему?
Он держит марку деловую,
не станет с кем-то воевать,
и подставляться, подставлять.
Пороки принципов минуют
понятия, и весь жаргон
Душою не приемлет он.
318.
Работая, Турецкий знает
Россия - бедная страна,
ресурсы в основном теряет,
поэтому и пьет она,
ведет разгульный образ жизни,
дурачит собственный народ,
и в усеченной мы отчизне
идем, не зная брода, вброд,
срываемся в дефолтов омут,
под игом граждане все стонут,
и падаем в обвал реформ,
смывает наработки шторм,
разбушевавшийся опять, -
нас тянет будущее вспять
319.
по просеке разгула славы
жандарма европейских стран.
Устраиваем вновь облавы,
и гоним по убийствам план
по истреблению народа
нам помогает несвобода
и окрик глупый: “Берегись!”
Так строится повсюду жизнь.
Звезда на знамени. Похоже
не свой поем опять мы гимн,
над Сталиным рисуем нимб,
былая слава нас тревожит -
генералиссимуса. Вождь
ввергает в дьявольскую ложь.
320.
Да, ни одной не вышло книги
в две тысяча втором году.
Пока еще не снял вериги
и еле-еле в них иду
я по асфальту непризнанья.
Никто не скажет до свиданья
моим заслугам пред страной,
где дует ветерок степной
и все купается в позоре
под красным знаменем Алтай.
Мне скажут снова: “Не болтай!
У нас прекрасные здесь зори,
мы проявляем героизм
и не сдаем свой коммунизм
321.
а развиваем, что есть мочи...” -
Нет, нет, скорей всего - мочи.
Над перлами властей хохочем,
услышав: “Фраера мочи!”
А вы хотите, чтобы люди
кричали в голос: “Кто тут судьи?!”
Прощали, весело смеясь,
какая, все же, эта мразь,
что нас ведет по закоулкам
идейной грубой шелухи;
какие к дьяволу стихи
со стертым выпаренным звуком
в котле расписанных тревог,
когда и я валился с ног...
322.
Но шел опять, на амбразуру
бросался, круг свой очертя,
врывался вновь в литературу,
семнадцать лет тому спустя,
и получал отлуп суровый,
что был как приговор неновый.
Я снова погружался в лень,
ходил сам за собой как тень.
Но встретился Турецкий вскоре,
я вновь расправил крылья, грудь,
исчезла, испарилась нудь,
увидел блеск в своем я взоре.
Турецкого благодарю
за перманентную зарю.
323.
А, может, это все напрасно,
что откровенно говорю?..
Бег времени, увы, бесстрастен,
но обожаю я игру
со словом, смыслом, мыслью меткой,
метафорою, рифмой редкой.
В стихах опять забрезжил свет,
во мне проснулся вновь Поэт
летящих строк в пространстве грусти,
когда не хочется скучать,
и нету сил уже молчать,
летая над великой Русью,
рифмую слово с тишиной,
и упиваюсь вышиной.
324.
Провалы за провалом сразу
преследуют желанье грез.
И не было бы в жизни сглаза,
и не было бы в жизни гроз.
Я благодарен за отказы,
они оттачивают фразы
и помогают мне понять,
что дважды два не просто пять,
а пядь земли не взята с боя
в квадратном измеренье дней,
когда безнравственность за ней
плетется из интриги, воя
безумство, отрешенность и
печаль гнетущую Земли.
325.
Идет на пользу, это точно
подмечено, увы, не мной,
что обостряется грусть ночью,
когда так тихо за стеной
Берлинской и Кремлевской в самом
начале сказанном о главном
с заглавной буквы резюме,
как я сижу на Сулиме,
пишу, задумавшись, поэму
с интригой или без интриг.
Я словно Истину постиг
и раскидал, как сноп, дилемму
на то, что было за окном,
как будто бы решил бином.
326.
Понятно дело без подсказки
и, углубившись в тишину,
я действую не по указке.
Подложенную мне свинью
кормлю не словом, а хлебами,
пасу на поле за домами,
она жиреет, и семья
довольна, что моя свинья
не роет яму под забором,
а так, бессмысленно пыхтит
и хвост ее, как будто винт
вращается во тьме позором.
А я, наверное, Поэт,
который всюду слышит: “Нет!”
327.
Турецкий радует, однако,
его спокойствие всегда
не нравится пустым зевакам,
им нравится в речах вода
и перебор ненужных фактов,
случившихся вчера на тракте,
в трактире, в синем казино,
где льются слезы как вино,
пьянеют люди от успеха,
стремясь взойти на пьедестал
и в рамку вставить свой овал.
Не проведете зампотеха,
а генерального навряд
с ним можно бы поставить в ряд.
328.
Но в нашем случае, конечно,
директор выше замов всех,
дотянутся ли до предплечья.
Наводят мысли нас на грех
в условном месте за забокой,
где затянуло поволокой
и повиликой сплетено.
Понять себя не суждено...
Но хочется понять другого,
приняв за истину мечту,
летя наметом за черту
со времени от Иоговы
в беспутстве радуемся мы,
бросаясь в океан с кормы,
329.
плывем по волнам одиноко
и в серебристом мираже
мы ошибаемся жестоко,
теряем скорость в вираже,
и входим в штопор невезенья.
С красноречивостью прозренья
срываемся на дикость фраз,
когда вдруг слышим мы отказ.
И в отказную неизвестность
печалит резкий штамп речей.
От незажженности свечей
вдруг меркнет гаснет наша честность.
Кривляясь, выплывает зависть
из листьев злобы, злости завязь.
330.
Герой поэмы неустанно
напоминает каждый день:
- Жизнь надо принимать как данность
и, перебарывая лень,
идти вперед, стремясь к причалу
невинной шалости, к началу,
стремясь понять не смысл, а мысль
заложенную в нашу жизнь -
не рваться в бой, но быть на стреме,
готовясь сдачи дать весной
под звон сосульчатый сквозной,
где виден горизонт и кроме
понятия свободы есть -
нести тяжелый свой нам крест.
331.
На безымянные пороги
нет, нет, не ставим мы ноги.
Ох, да, не будьте слишком строги,
но будьте все-таки строги.
Тогда поймете все подтексты
и неизведанности флексий,
и всю сумятицу строки.
Но вам, конечно, не с руки
понять, принять и обезличить,
и в афоризмы превратить
не мною сотканную нить
сюжетной линии под китчем
развеянных сомнений, чтоб
воспринималось слово в лоб.
332.
Пустая речь - несчастье века.
Печать свободная - не зло, -
потребность в жизни человека.
Что было, то уже прошло.
Остался миг воспоминанья.
Когда, вернувшись из изгнанья,
я понял смысл небытия,
так удивившего меня
своей открытостью степенной
без обещаний в пустоту.
В глазах, наверное, прочту,
и с живописью той настенной
поставлю в угол у окна,
где прячутся с мечтой луна.
333.
Иду по бездорожью Рая
в осенней прихоти цветов,
но, ничего не выбирая,
я понимаю, кто таков.
Суровый профиль истукана
глядит безрадостно с экрана.
Мой повторяет силуэт,
бороться с ним уж силы нет.
А он смеется и хохочет
И скалит зубы на меня,
своею дикостью звеня.
И что-то он под нос лопочет,
подумаешь - какая мощь,
скрипящая как будто хвощ.
334.
Зубная боль в осенней стуже
полощется, как будто стриж.
Весной, конечно, будет хуже,
когда сосульки с белых крыш
свисают, звончато играют
лучами. Я иду по краю
великосветской суеты,
когда себе неведом ты,
беспечен, даже обеспечен,
живешь безвыездно в шатре,
воздвигнутом на той горе,
откуда спуска нет, и вечен
подъем в заоблачную высь,
где крылья расправляет мысль.
335.
И воспаряешь над горами
под купол голубых небес,
в Божественном летаешь Храме,
и, словно ты в себе воскрес,
и понимаешь изначально
намек безликости печальной
в весенней суете забот,
когда не ведая суббот,
идешь на волю своеволья
без крика горьких пустырей,
где вновь асфальт пробил пырей
с невероятной, видно, болью
он пробивается звеня
зеленым пламенем огня
336
он прожигает, что есть силы
асфальт, являясь в Белый Свет.
Так пробивается в России
никем не признанный Поэт,
проходит сквозь преграды света
и свиты, и апологетов,
теряя жизненный запас.
Наметом мчит его Пегас
логами, по Долине смерти,
выносит на сквозной простор
позоря, кляня, но позор -
его удача и, поверьте,
отбросив шелуху и смех,
Поэта ждет во всем успех.
337.
Автобусы все мимо, мимо,
трамвая редкие скрипят.
Все непременно жить красиво
хотят, и потому солдат
идет на пулеметный выстрел.
Готовя автомат свой быстро,
стреляя грубо, наугад,
под необдуманный: “Виват!”
Головушки летят, ощерясь,
на камни в битве за Кавказ...
...закончен боевой запас,
и гибнут мальчики за веру,
и те, и эти, Мир погряз
в войне, и не причем указ.
338.
И та сомнительная повесть,
когда себя в ней узнают,
и просыпается в них совесть,
они в лицо себе плюют.
Я сам с собою спорю часто,
но не могу, как видно, хвастать.
Стараясь понимать себя,
неординарность возлюбя.
Мечтаю по проспекту ночью
в дискретности тугих лучей,
где лунный свет... бежит ручей,
и свет фонарный рвется в клочья,
хочу, не торопясь, пройтись,
в осенней святости, где жизнь
339.
журчит осмысленностью в цвете
жемчужной трепетностью мет,
когда желание в ответе
мне слышится, а постамент
стоит, не занятый тобою,
сверкая сталью голубою
на вероятном рубеже
в безвинно белом неглиже...
Рубли - не доллары, не фунты, -
валюта деревянных лет.
Натянутый на уши тент.
Необозначенные сутью
идем за поворот речной
дорогой странною ночной.
340.
В Москве осеннего разлива
гулял я как-то по Тверской,
в Душе так было сиротливо...
Евгений Глебович Обской
с Турецким встретились случайно,
он был тогда еще начальник
большого цеха на АЗА.
Стране назревшая гроза,
беременная перестройкой,
грозилась гласностью, совет
верховный был распущен. Свет
вздохнул, сказав скороговоркой:
“Союза нет и слава нам,
и реформаторам - вождям!”
341.
Шагал в печали по задворкам
забытой юности своей,
где бегал в детстве по пригоркам,
пургой умытый дальних дней,
качавшихся на ветке счастья,
сломавшейся во дни ненастья.
Пришедшего с небес в закат
и, словно развязался бант
порывов ветра - урагана,
сбивавшего прохожих с ног,
и снег валил, и он продрог.
Но было видеть очень странно
несостоявшийся итог
с преодолением тревог.
342.
Он вышел все-таки в просторы
свободной родины моей,
где пели птицы в косогорах
о звоне золотом полей,
где вновь ходил он по пригоркам
и пел о родине негромко,
стараясь быть самим собой.
Вам скажет так почти любой,
кто знает нашего героя
хотя бы года полтора.
Он весел, полон сил с утра,
и нету радостней настроя
в красивый день под Рождество, -
вам не узнать уже его.
343.
Давно свободен от излишеств,
от беспокойства в пустяках.
Себя воспринимая, слышит,
и не летает в облаках,
но твердой поступью шагает
прямой дорогой, не логами,
и видит сквозь пургу, метель.
И помогает он отель
Обскому возводить во благо
Поэтам бизнеса, творцам
на радость нашим праотцам.
Не надо быть, пожалуй, магом,
чтоб чудо, все же, совершить -
по правде надо, честно жить.
344.
Турецкий знает, вероятность -
аналог неудач, всегда
стучит, как будто неприятность
растянута, как сон, в года
фантасмагории успеха,
но в жизни есть одна утеха -
разбрасывать нельзя камней
печально на исходе дней.
Их собирать давно уж надо
в стране экспериментов злых
и обещаний столь пустых,
что нам молчание - награда,
мы понимающие, все ж,
что не на пользу эта ложь.
345.
Живем в ограде отчужденья
на белом берегу Оби.
Сюда, прибыв по принужденью,
мы переполнены любви
к просторам легкого испуга,
безотносительно недуга,
мы коренные в этом крае,
где выше беспокойства травы.
Леса, и гор седых сиянье
нас покоряет красотой,
озерной глади чистотой,
и к нам приходит пониманье,
что нету местности родней,
и мы седлаем вновь коней -
346.
летим галопом по просторам:
предгорий, солнечных степей.
Стоит безнравственность укором
на безрассудстве егерей
и прихвостней совковой власти.
И рвет нам Души зло на части,
но мы идем тропой судьбы,
где нет колючей гордьбы,
где нежная печаль речная
журчит, понятно, ни о чем;
мы песни с юности поем
и, словно бабочка ночная,
летим на свет, летим в огне
и гибнем все, как на войне.
347.
Мы - безымянные в полете -
не чувствуем, какая грусть
сквозит упавшая в заплоте,
но я, безумствуя, берусь
поведать взлет осенней мысли,
в которой бешенства зависли,
и нет движения вперед...
...назад попятился народ.
И снова мы в осенней стуже
несем безнравственную чушь,
не огибая белых луж,
и топаем опять по лужам
в осенней чудной тишине,
собой довольные вполне.
348.
Я понимаю, что навязчив
и беспардонно одинок.
Приходится у вас мне клянчить,
как будто новый я игрок,
и задаю порой вопросы,
и, как серебряные росы
ложатся чистые в траву,
охапками в снегу нарву
и брошу в ноги безвозмездно
мою беспечность без тревог.
Да ты прости меня, мой Бог,
что я шагаю по подъездам,
по селам новой старины,
где строки в будущем видны,
349.
а в настоящем, извините.
Пустое, ложь и клевета...
и... рвутся солнечные нити,
и вниз стремится темнота,
забывчивость, конечно, строго
с нахлынувшей волной с порога
смывает пену как напасть.
Добропорядочности власть
опять нам будоражит нервы.
Толкает на рожон с утра.
Так было ветрено вчера.
Так тихо стало, даже скверно.
Ступаю твердо по Земле,
закончен мой парад-алле.
350.
Сознательно на униженья
иду тропиночкой крутой.
Как будто в славе умноженья,
по лестнице по винтовой,
все чаще спотыкаясь, каюсь,
зарок даю и снова маюсь
несостоятельностью слов.
Как будто бы в осеннем нов
мой возглас белой канители
и подзаборной пустоты,
несущие трясет винты
разносят звукоряд капели,
и разрывают темь ночи,
когда мне говорят: “Молчи!”
351.
Готов молчать хоть сутки, двое,
неделю, месяц, целый год.
А волк в безлесье зимнем воет.
И все мне ставится в доход:
находки и потери эти,
когда в пути звезда не светит,
всегда начало без начал...
...и сожалею, что смолчал
на редком своеволье зимнем
в заснеженном углу литавр
рассудит безмятежный Мавр
в халате безнадежно синем
и скажет: - Был же размазня,
который радовал меня
352.
своим стремлением в былое:
на Ирбу, Покровку,  Иню
и даже рвался в Бологое
свое раскладывал меню
из ненаписанных романов
как будто водку из-под кранов
он пил, безрадостно идя
среди воскресного дождя
по мокрой мостовой надежды,
мечтая выйти за рубеж,
свою показывая брешь,
и порванные слов одежды
я складывал опять в столбцы,
не пряча в океан концы.
353.
В густом поветрии от века
видна безнравственность, и ложь
пугает часто человека, -
внезапно хлынувший не дождь,
а ливень в отголосках света.
Довольно странная примета -
понять безумье старины
из беспросветной тишины,
узнать, зачем безмолвье это
стоит на паперти времен
среди замызганных знамен,
что канули давно уж в Лету.
Догадки наши столь редки.
А может нету той реки?
354.
Хотелось знать немедля, только
нам беспокойство не дает
ходить в осенней грусти скользкой,
когда безнравственностью влет
подбит талант. Душа страдает.
И ты, укрытый серой далью,
идешь не в гору а в обход.
Смеется над тобой народ,
всегда молчащий перед властью.
Склоняя головы свои...
А все ли правильно? Ой, ли!
Но знаю, собственное счастье
меняем безусловно мы
на безнадежные мечты.
355.
Разменная надежд монета -
спокойствие в углу своем,
когда упущены моменты,
и время рвется в окоем
печальных буден невезенья
и там, где совесть без зазренья,
и где отсутствует мечта,
одна сквозит лишь суета;
в лесу опавший шорох листьев
наводит грусть в груди моей.
И дует ветерок с полей,
уносит сказочные мысли
в святую даль моих надежд,
где мой герой среди невежд.
356.
Он подгонял меня скорее
поэму эту дописать,
и вздернуть злую грусть на рее,
и новым образом сказать
о том, что ветхое сравненье
здесь не работает, и рвенье
твое напрасно, раб пера,
вновь окружают фраера.
Турецкий точен без сомненья,
с Табунским встретились давно,
когда катились все на дно,
подъем начав без промедленья,
взлетели в бизнесе они
и не страшны им западни.
357.
Уловки жуликов от власти,
и ломщиков валют, кидал.
Они прошли насквозь напасти,
не захлестнул девятый вал.
Обвал рублевый миновали,
но не участвовали в ралли
по росту цен, войдя в обвал,
Турецкий с твердостью сказал:
“Определив приоритеты,
с Табунским мы пошли вперед,
ни в чем не обманув народ,
доверившийся нам. Билеты
мы казначейские вернув,
с нуля начали новый бум”.
358.
Турецкий знает, что он хочет.
Табунский видит наперед.
Обской в делах безумно точен.
К ним благосклонен Небосвод.
Они - герои новой эры,
полны решимости и веры.
Хоть век начавшийся жесток
и беспардонен как игрок,
желающий вновь отыграться.
Войдя в игорный грубый раж
он, словно высеченный паж,
бежит по углям к новым братьям
и начинает вновь игру
на беспокойно злом ветру.
359.
Герои наши, вероятно,
усвоили один закон -
Душою быть всегда опрятным
и не считать в углу ворон,
идти открыто без сомненья
и не теряться в невезенье,
в пыли сомнительных дорог
(сам человек в себе убог).
И потому герои наши
всегда без устали в делах
и, восседая на конях
успеха, ничего не страшно
в пылу забот, в пылу тревог;
я знаю, им поможет Бог.
360.
Герои снова беспокоят
и заставляют сесть за стол,
моею водят вновь рукою,
и в голос шепчут тихо, мол,
давай, пиши под завершенье.
Роман не копка вам траншеи,
чем глубже, тем оно видней -
безумство современных дней.
И хочется сказать спасибо
героям, чьи портреты я
писал словами бытия,
простой, наверно, речью, либо
самой из жизни простотой,
когда работа - звук пустой -
361.
звучал и отвлекал свирепо,
но обстоятельства во мне
будили, и трещала “репа”,
горела мысленно в огне
красивая, как мысль, бедняжка,
и вновь я чувствовал - натяжка
в канве сюжетной - простота.
Строка кружилась, но не та,
и снова в омут с головою
я уходил в роман, а он
написан был мной со времен
не помнящих родства ковбоев
советской власти с торжеством,
когда развален был не дом,
360.
не улица, проспект какой-то,
не памятник, ни даже ВУЗ,
а с беловежскою попойкой
рассыпался под смех Союз -
империя российской дури.
Как факт большой литературы
летела тройка без осей,
в ней впереди планеты всей -
летели мы, как лилипуты,
барахтались все в шелухе,
купались буйные в грехе.
Ой, футы, нуты, сани гнуты,
опять стремимся не туда
и разрушаем города
363.
свои... И строим, что отвергли,
когда-то в бешенстве своем
да так, что все вокруг померкло.
И занялась страна огнем
гражданских войн и революций,
расстрелов. Прав во всем Конфуций,
империя, конечно, зло.
Нам на правителей везло,
запомнили их поименно,
кто не щадил народ, отцом
мы называли и зовем,
на них мы смотрим умиленно,
во славу гимны им поем.
Когда садимся за столом.
364.
Простите, бедный мой читатель,
отвлекся от романа я
и выступаю как каратель,
и с клеветою на царя
и самодержца всей России.
Которой взором не окинешь.
Таких царей в России тьма.
Россия милая моя
страдает, но живет во многом
лишь вопреки своим царям
и всяким там секретарям,
и не в ладах живем мы с Богом.
В России, матушке моей,
все жить становится страшней.
365.
Конечно, наша жизнь конечна,
до безрассудства коротка
и баснословно быстротечна,
она - бурливая река -
несет со скоростью стремнины
в превратностях, изгибах линий,
записанных в твою ладонь.
Пылающий ее огонь
сжигает пламенем свистящим,
и нет возврата нам в исток.
Таков пожизненный урок
усвоил я в огне палящем,
за истинность принял слова.
Пугает нас порой молва,
366.
мы понимаем прелесть эту
в чужих сравнениях блестит
и блещет символ символизма
и преломляет строгий вид
осенней милости природы,
что растянулась как на годы
в лесах безлюдной страсти лет,
когда желанья в людях нет,
мы пляшем, вновь от декаданса
пожалую я снова к вам
по мной написанным стихам,
и, выходя на свет из транса,
в густую недомолвку, что ж
поведаю где правда - ложь.
367.
Норд Осты рушатся с домами,
повсюду взрывы вновь звучат,
и снова власти нас ломают,
и мы идем дорогой в Ад
и радуемся взлету мысли
прорыва в атомные выси
и в пекло гиблого ядра,
кричим безнравственно: “Ура!”
Успехам нового оружья.
И полигоном вся Земля
становится давно, друзья.
А мы все одобряем дружно
бомбящих бедную Чечню
и разжигаем там войну.
368.
“Прошу вас, Александр, простите”, -
я молвлю Пушкину опять,
на пике славы вы - в зените,
должны же вы меня понять.
Покоя не дают мне ваши
не лавры - это день вчерашний,
а легкость вашего стиха
без крика в строках петуха,
без кваканья в стихе лягушки.
Но не жалею слов и я,
пою похлеще соловья -
со мной беседовать рад Пушкин
глубокой ночью и с утра,
и не жалею я пера.
369.
Пишу, понятно безвозмездно,
без выходных и проходных.
А. пушкинское слово - бездна.
Сорока бьет себе под дых,
смеется над собой нередко
и ест капусту, больше редьку;
печалится и он порой,
равняясь с глыбою, горой,
но продолжает неустанно
писать, записывать и... жечь,
выдавливать раба, как желчь,
и сетовать, что все туманно
в романе этом без конца.
Без чепчиков и без венца.
370.
Но, право, есть предел пределу
на новом рубеже строки.
И вновь иду я по апрелю
в красивый август у реки,
бурлящей синевой отрады,
когда вдруг сыпятся награды
из листьев золотых, и медь
звенит повсюду, как не петь,
но голос уж давно посажен
на кол осиновых хлопот,
когда расстрига ветер, мот,
настолько искренен и влажен,
что хочется напиться им
на этом Свете лишь двоим.
371.
Но есть надежда на удачу -
взойти по лестнице крутой.
Зачем писать, когда стих схвачен
и с подведенною чертой
смирился в стае волкодавов,
но, выбираясь из подвалов,
опять идти за поворот,
где в бессистемности улет
и вылет в беспокойстве злобы
ненужной на закате лет,
когда в наставники Поэт
идет, понятно вам, но чтобы
была бы тайна, словно грусть,
я снова за перо берусь.
372.
Как говорится, мы не пашем.
Поэты - прихвостни судьбы.
Их раздражает жуткий кашель.
Процесс им нравится борьбы
с самим собою в одиночку,
когда б хотел поставить точку,
вновь выясняется: конец
далек. Армейский военспец
построит маршевую роту
и ну гонять по кругу в ночь,
а я стою, смотрю... не прочь
командовать полком до рвоты
и, словно старый адмирал,
опять кричу: “Свистать... аврал!”
373.
Обской выводит на зарядку
в тельняшках бедолаг бойцов,
их всех считает по порядку,
им не обученных юнцов.
Идут на приступ новой эры,
полны решимости и веры
герои редкие мои
во всей печальности Земли.
Табунский - верный друг, маэстро
кредитов денежных, валют,
финансы бедные поют
романсы в новом взлете ретро.
Турецкий в бизнесе сам босс.
Законченный романа холст
374.
висит, в пространстве матерея,
и набирается он сил
по временной шагая рее,
он окружающих все злил.
Поэт, с бестактностью знакомый,
с предательством, вором в законе
авторитетно говорит
и душит души, как иприт.
Ему простительно - он гений
в безумной памяти людской,
скрывая лик свой под строкой,
печальный рыцарь - сын гонений -
устал, как видите, раскис,
ушла в подполье снова жизнь.
375.
Бурлят не страсти, а страстишки
вокруг да около меня
за взбаламутившие книжки.
Да разве в том его вина -
Поэта грусти и печали -
слова безрадостно звучали
и затихали под шатром,
когда рассвирепевший гром
гремел на синем небосклоне.
Осенний лист, как я, дрожал.
Так много мне досталось жал,
упреков и пинков в салоне
невиданном на склоне, где -
с кругами грусти на воде
376.
исчезло странное виденье,
а Пушкин удалился в даль...
И только легкое забвенье
согнулось, зазвенев как сталь
условностей земного счастья,
когда к вам в Душу не стучатся,
когда не хочется искать
и находить свою тетрадь
в дождливых сумерках эпохи.
Я знаю в точности ответ,
что обезумевший Поэт
живет подобием пройдохи.
Не вдруг рассеялся туман...
...закончен наконец роман,
377.
и надо бы поставить точку,
и подвести всему итог.
А выкатить романа бочку
Евгений мне опять помог,
Табунский тюбик дал с чернилом,
Турецкий “зелени” на мыло
и дело сдвинулось, пошло,
но отложили под стекло,
а я все это по роману,
по строкам, строфам и стихам
не с горем, вроде, пополам,
рассредоточил без обмана,
осталось мне закрыть тетрадь...
...Кого мне миловать? Карать
378.
не стану я своих героев,
они приятны мне втройне.
И радости своей не скрою,
собой доволен я вполне.
В роман открыты будут двери,
и грусть свою шагами меря
войдет нечаянно печаль...
...мне расставаться с ними жаль,
с канвой моих сюжетных линий
они пожалуют все к вам
по мной записанным стихам,
и ахнет радостно Россия:
“Курилка жив” и жив Поэт,
явивший их троих на Свет”.