Давай, у каменного спуска...

1.
Давай, у каменного спуска
немного постоим, смотря
на блеск воды в футляре узком,
и в середине ноября
давай задержимся. Стаканы
с горячим кофе. Дождь и снег.
Всё хорошо, мой друг, пока мы
живём как будто бы во сне.
Неукоснительное – линий
движение, и нет – кривой.
Я слышу белых роз и лилий
шипение над головой.
Цветы изысканные – зданий
неувядающий декор.
Какими мёртвыми садами
я день за днём хожу с тех пор,
читая на домах таблички,
сверяясь с тишиной аллей,
и только детские заклички
в уме про «дождик, дождик, лей».

2.
В парадной кто-то на окне
букет оставил. Дня четыре
цветы его казались мне
единственными в целом мире –
последними: ещё взглянуть
на них и замереть, вдыхая,
но смерть уже не обмануть
такими грубыми стихами.

3.
Не рускус, лилии и лето
откликнулись из пустоты.
На пятый день в потоке света
мне показалось: это – ты.
Но свет иссяк, и видно стало
многоэтажный старый дом,
деревья, двор – уже немало,
но не скупой пейзаж потом
я вспомню, а цветы, пропажу
букета, слепоту, удар,
предчувствие, что время наше
другим передаётся в дар.
Попользовались, хватит, полно,
лакуна в тексте, тишина.

…цветковых… Что ещё?.. Двудольных…
А царство? …царство – тени, сна!

4.
Урок биологии в школе.
Растения – мхи и хвощи,
а дальше – не помнишь ты что ли?
Подсказок в окне не ищи.
Там сосны. А сосны – откуда?
Откуда-нибудь, остолоп.
Там жизнь происходит как чудо,
а здесь лишь линеечка – хлоп,
и по лбу. Испачканы мелом
ладони ребро, рукава,
и сосны качаются в белом,
и в белом крахмальном трава
застыла. Смотрите, там спячка,
а комнатным – время цвести.
Зимы корабельная качка…

…а дальше не помню, прости.

5.
– Начало декабря. Как называется…

– Кто как обзывается, тот так и называется.
– А моя бабушка говорила: «Хоть горшком назови – только в печку не ставь».
– Оказывается, никто до нас Лидию Степановну Степашкой не звал.
– Как назывались эти кисленькие цветочки в кабинете биологии? Они едва успевали зацвести, как кто-нибудь их тайно съедал. Не помнишь?
– Не помню. И вовсе не тайно. Она всё знала.
– Это корм для коз. Вы все жвачные животные. Я их не ела.
– А я ела. И ты тоже ела, так что не ври.
– А помнишь мензурку? Ты разбила её, и все помогали прятать осколки от физички.
– А куда спрятали?
– Не помню.
– И я не помню. Но было страшно, и звонок на урок уже прозвенел.
– Лидия – это лилия. Лилейные, лилиецветные.
– Может, сходим куда-нибудь, пока у меня время есть?
– А куда?
– Не знаю. Просто. По улице походим.
– Мне кажется, этих табличек здесь не было.
– И дверей этих не было. И стен. И нас не было. Не было никогда.
– Вот ты смеёшься, а на самом деле так и есть.

…у греков этот месяц? Посейдона?
– Не весь. Вторая половина, а
начало – месяц бурь. С утра из дома
выходишь – ничего, а вот с обеда
снег наметает, ветер, свист – зима.
Но сколько в мире холода и света,
как будто в море ты, а вот – корма,
и за кормой – за кромкой, за границей.
– Как на латыни? – Белое пятно.
– Нет, terra. – Неизвестная земля.
– Неведомая. Всё равно, что снится.
– А снится что? – А снится лишь одно.
– Трава в иллюминаторе? – А то.
Но это детство, детство на виниле,
компот, Гагарин, вафли, спортлото,
то наказали, то опять простили,
а будущее – знать бы, да никто
не знает. – Удивительное завтра.
– Таинственное. – Страшное. – Боюсь!
– С комками манка пресная на завтрак,
взгляни на кашу, смертный, и не трусь.

– Я думала, ты скажешь «трепеща».
– Взгляни на манку, смертный, трепеща.

6.
Орфей спускается, и бесконечен спуск.
Аид похож на дымный белый куст:
он разветвляется и ширится, ползёт,
и иглы – иней, ветви – снег и лёд.

Приступок, выемка, рука нашарит сор,
и голос пропадёт, а петь – кому?
Отдай упавшее, отдай цветок, Азор,
верни мне розу, словаря разверзни тьму.

Скажи мне: «Роза а…» Скажи мне: «Аааааа…»
Как доктору. Язык твой – стон и крик.
Так из гранита вырывается Нева,
как распадается на звуки твой язык.

Чудовище, зачем тебе тепло?
Возьми взамен печальный палиндром
слоящийся, возьми его стекло
прозрачное – слюды зелёной хром –

и гром, и дым, и мох – везде ходы,
свивает кольца гулкий лабиринт,
и позвонки разбившейся воды –
зелёный лёд! – похожи на берилл.

Осколки зеркала, лекала уголки,
черт совпадение, кривая лепестка –
как лезвия их чуткие легки
и тонки, только – дрогнула рука,

и всё рассыпалось, сверкая и звеня.
Обдало холодом Орфея, обожгло –
ужалило! – нет дыма без огня,
и слёзы смертного оплавили стекло.

7.
Питер, сказала ты мне, на костях.
Забудьте больную сегодня в гостях.
Скрип перекрытий, души темнота.
Кран протекает, на кухне вода
капает – тук, капает – тук,
но посвети, посвети в темноту.

Что на костях? Это плоть, это пух
тополя, свет стрекозиный, игра
красок и жизнь, говорящая вслух,
шумная, жаркая, о, не пора
ли выйти отсюда, к реке подойти
и позабыть обо всём навсегда –
и жгучий шиповник в детской груди,
и красную птичку стыда.

Чаши гранитной розовый край.
Пить или помнить – сейчас выбирай.
Невские воды – забвения муть.
Выпустишь жизнь – и уже не вернуть.

8.
Проснулась – будто вслух читали
и вдруг остановились. Мне ли
хранить зеркальные детали –
луч солнца на стенной панели
и пыль на коробе часов?

О чём недавно говорили?
Входил ли кто-то в эти двери?
Я думала, все будут дома,
но дверь закрыта на засов.

9.
Заводная кукушка сломалась,
и на память из детства осталась
жестяная волшебная стрелка –
часовая от старых часов.
Это ты что ли тут часовая?
Это я что ли тут часовая.
Я стою одноного на страже
в окружении рек и лесов.
Покачнуло ветрами направо,
и упала в цветущие травы,
где синеет мышиный горошек
в тонких ниточках чутких усов.

10.
Птичка сердца, где твоё гнездо?

– Лада!
Не было на свете света до
твоего распахнутого взгляда.
Не было ни ветки под дождём
в каплях, наливающихся тяжко,
ни промокшей хлопковой рубашки,
ни стихов, дающихся с трудом.

Ничего не будет и потом.
Голоса давно не подавая,
я не вижу света за словами
и забыла, где мой милый дом.

11.
Зачем Орфей спускался в темноту?..
Я вижу тень единственную ту.
Она за мной, но некуда податься,
дороги нет, и круг не разорвать.
Я просыпаюсь, холодна кровать,
и пустоту перебирают пальцы.
Черны кусты, деревья высоки,
и пар от замерзающей реки
клубится низко, рвётся, исчезая.
Не ты, Аид, мой город, сад и дом,
но скоро всё затянет ломким льдом,
и станет сон ненужными слезами.

Не жалуйся, не мучься, прекрати.
Ты помнишь жаркий полдень, красок пламя –
турецкая гвоздика? По пути
воспоминаний – летними дворами
не ты ли шла с приветом от одной
к другой старушке и несла в газете
пирог домашний. Помнишь этот зной?
А муравья на глянцевой конфете?
А холод старых сумрачных сеней,
внезапный холод, кислый запах бочек?
А тишину, и бабочек над ней?
А котика соседского клубочек? –
Кота подразнишь вицей и идёшь,
опять идёшь, легонько пыль взбивая,
и думаешь, как бабушка, про дождь:
дождя бы нам. А что, вода живая
не поднимает мёртвых? Никого
не возвращает? Нет? А как же сказки
про две воды, а как же волшебство?
Так это всё неправда, только сказки?..

12.
Так это – всё. И – вон из разговора.
Две щебетали. Не договорили.
А жизнь прошла, кривляка и притвора,
совсем прошла, и даже не прикрыли
её от ветра – никогда, ни разу, –
но для тебя та жизнь наоборот,
и девочка стоит, качая розу,
и баю-бай задумчиво поёт.

24. 12. 14 – 17. 01. 15