Весенняя утопия. Часть2. Глава 2

    Выхватив пришельца из мглистого ожидания и вобрав в себя, оранжевый свет выпукло вырисовывал перед ним просторную прихожую с огромным овальным зеркалом в резной яблоневой раме - слева от двери; с двурожковым бра из чеканной меди, тяжеловесно склонившимся над овалом ртутной амальгамы; с простецкой, даже, несколько старомодной, вешалкой, державшей на себе не новые, тщательно вычищенные, пальто, несколько выглаженных плащей, разномастные детские курточки - ощутимо пошорканные и, в некоторых местах, аккуратно заштопанные, видно, не на один раз.
    Засаленный свой бушлат, больше ппохожий на фуфайку какого-нибудь скотника-забулдыги, чем на форму воина великой армии, расстроенный человек притыкал возле двери, вывернув его, относительно чистым нутром, наружу.Справа - вдоль стены, тесно прижавшись друг к другу, сонной, разомлевшей в тепле, очередью стояли валенки, сапожки, детские ботиночки...Сорок пятый размер разбитых кирзовых сапог, казалось, вносил в эту семейную полудрёму жуткое раздражение - вечерний гость не знал, куда бы их запрятать; наполовину отвалившиеся подмётки с ржавым оскалом часто набитых гвоздей, и метровые, чёрно-рыжие, портянки, напластанные из старых простыней, безумно уродовали весь уют, заключённый в этих тёплых стенах, оклеенных незамысловатыми светлыми обоями.После бурных размышлений, сапоги оказывались в углу, укрытые бушлатом...
    Нацепив шлёпанцы и хмуро бросив взгляд в зеркало на заросшего суточной щетиной человека в несвежей воинской форме, он, резко развернувшись, направлялся к кухне.Постояв несколько тягучих мгновений перед шторами, перекрывающими дверной проём, раздвигал их с трепетом, словно оголял наспанное женское тело, и позволял, устремившейся к нему страстной волне запахов, накрыть с головой и утянуть в свои глубины.
    Над, постоянно горящими, четырьмя конфорками газовой плиты, сушилось что-нибудь из детского бельишка, развешанного на провисшем радиокабеле.Спокойная матовая белизна холодильника и кухонного гарнитура, вместе с беломраморным линолеумным полом и свежестью известковых стен, без каких-либо навесных безделушек, рождали в душе ощущения реанимационной палаты: смутную благодарность за нежданно дарованную жизнь, и безысходно-болезненную уверенность в том, что всё сделают, как надо.
    Уткнувшись в кухонное окно, разомлевший юноша пытался разглядеть в грязно-серых разводьях уличного пейзажа, хотя бы, что-то, созвучное своему умиротворению, но...Солнце, уж, давно зашло, фонари зажигаться не торопились, а свет, робко выходящий из кухни наружу, являл собой, лишь слабый, размыто-тёплый отпечаток на измождённых сугробах; темнота же, наоборот, уверенно-блочным монолитом напирала на хлипкий переплёт рам, который, кажется, еле сдерживался, чтоб не ввалиться внутрь.
    Отойдя от окна прочь, неудовлетворённый наблюдатель закуривал, затягиваясь проникновенно-глубоко, только первые разы и, вскоре, вообще забывал о сигарете, вслушиваясь в приглушённые звуки, доносившиеся из дальней комнаты, как вслушивался, только что, стоя перед квартирной дверью, в подъездной тьме...
    Входила ОНА.Излишняя резкость и деловитость в движениях скрадывалась свободно лежащим на ней халатом, и метанья по кухне обрывались с нетерпеливо затушенной казённой сигаретой.
    ...Солёные губы...У Неё они всегда были солёными, или, так лишь казалось, но, ощущая этот морской привкус, двадцатилетний влюблённый тонул, погружаясь всё глубже, задыхался, забывая, что, если оторваться от губ, то глоток воздуха не помешает...
    Он не умел плавать и тонул в любом месте, где ноги уже не доставали до дна; любить тоже не научился, и утопал в каждой женщине, независимо от глубины проникновения.Не изощрённому разуму всегда было не под силу доставать до сердца и, как притягиваемый ко дну, ворвавшейся в лёгкие, сладострастно клекочущей водой, добровольный утопленник не мог вымолвить ни одного слова...ласкового...нежного...Из водной материнской глыби, породившей некогда нас, из её утробно окутывающего тёплого мрака, минуя сознание, возносились к солнечному верху мириады воздушных пузырьков...
    - Милая, наконец-то, мы вместе!Как я счастлив, что никто не мешает, и нам не придётся вздрагивать прикаждом шорохе, отталкиваясь друг от друга, и...я могу целовать тебя, целовать...милая, - он не говорил такого, это, лишь, рвалось измолвиться; всё красноречие уходило в растрескавшиеся губы и жилистые руки, бродящие под халатом по тёплому шёлку ночной рубашки...Про ноги, как бы, оставшиеся не у дел, вспоминалкогда вплотную придвигалась неминуемость падения.Где-то, в преддверии блаженства, чем-то, мучительно-оскорбляющим - из другого, совершенно неправильного мира - пробивался к солдату запах собственного пота, казавшийся омерзительным присутствием, кого-то третьего, при ком, вроде бы, неизбежное, одномоментное счастье, становилось недосягаемым, как бессмертие...
    Досадливо поморщившись и виновато вздыхая, он отворачивался ко льдяному провалу окна, вновь закуривал, только что затушенную, мерзкого табака, казённую сигарету, а Она, счастливо ко всему привыкшая, бурно выплывала в соседнюю комнату, чтобы принести, едва просохшее после вчерашнего, восемнадцатого, его прихода, необъятное, как простыня, махровое полотнище.
    ...Пока краны в ванной усиленно низвергали мутноватую воду, мнительный страдалец сбрасывал с себя грязно-зелёное "п/ш", стягивал с липкого тела, уже успевшие после недавней стирки, "хэбэшные" кальсоны, оглядывал своё, совсем не похожее на молодое, тело, с выпирающими рёбрами и ключицами, обтянутое бледной - казалось, бескровной - кожей, всё сплошь в синюшной сетке преждевременно взбугрившихся вен...Влезая в ванну, заворожённо упокаивался от тепло обволакивающей мысли: в спальне до сих пор ни разу не включался свет, стало быть, и сегодня нужды в нём нет, и завтра, дай Бог, не вознадобится!и послезавтра...
    ...Очнувшись от лазутчицкого проползания в будущее, начинал с остервенением мыться, словно раз и навсегда пытаясь содрать с себя всё из прошлой жизни - вплоть до совести и чувства долга, толкающие каждое утро в обратный путь, мерзостно даруя очередную чудовищную вероятность:НИКОГДА не вернуться в этот, уже ставший СВОИМ, дом.Безуспешно пытаясь причинить телу ощутимую боль - шоркал, вжикал, въедался в кожу безнадёжно мягкой, сплошь из нежных волокон, ЕЁ вехоткой.Хотелось мстить и мстить себе за неполноценность, за ненормальную потливость, хотя, потел он вполне нормально - как и все, но, в такие вечера, всё связанное с несовершенной физиологией, вызывало острую ненависть...
    Выйдя из ванной и, как-то спонтанно, помимо силы воли, сорвавшись взглядом в глубь кухни к хищным отблескам оконных стёкол, абсолютно голый человек, входил в бархатную, бессознательную темень спальни и тихо притворял за собой дверь, в щель, под которой безболезненно проникало из прихожей плоское лезвие оранжевого света...
    На табуретке, стоящей у огромного, на полкомнаты, дивана, тикал будильник.С лёгкой бездумностью он отсчитывал нечто, под названием "время", а некто - с мокрым махровым полотнищем, стиснутым в руках - всё никак не мог поверить, ни в реальность этой, уже наступившей, весенней ночи, ни в притворно-размеренное, как у глубоко спящих, дыхание, лёгкий шелест которого доносился от безмятежно разметавшегося по постели, чего-то тёплого, женского, вопреки всему - опять и снова - по-настоящему любимого...

                Продолжение следует...