Наливай

I
Россия крысится расизмом,
воссев на россыпи
апофеоза той, и этой,
и трижды будущей войны.
За свадьбой проводы и тризна,
и альфа-особи,
творя знамения котлетой,
проводят записи в сыны
Отечества.
И там же,
на кухнях дважды-полтора,
идут на абордажи,
седлают катера,
и на эсминцы – с грудой шапок,
с гирляндой фонарей
под воспалёнными глазищами.
Бульдог упал – гоните шавок
позлей, да посерей,
хоть тощими, но тыщами,
и победим.

II
Сегодня нелюдим,
не заверблюжен миражами
простор «Контакта».
Новый год –
играют в семьи прихожане,
и календарного антракта,
наверно, хватит,
чтоб восполнить кислород.
Мультяшные портретики,
на фоне два-и три-колоров,
не чокаясь, но дружно,
по всем законам этики,
взрывают банки помидоров,
ротарствуют белужно
«Червону Руту» в караоке,
и как-то не до драки,
все больше до попойки,
ведь люди, не собаки,
ведь братья, други, правосла...
К утру не помнят лиц уже;
глаза открыли –
Год Козла.
Приснится же.

III
Стою себе,
зелёная и мёртвая,
как певчая на клиросе.
Чем больше насияю, наработаю,
тем жальче будет выбросить –
стараюсь.
Знаешь, в новом воплощении
я человеком стать пообещала –
попроще, полохматей, попещернее,
хотя бы для начала.
Ползи, малыш, поближе к крестовине,
к облезлому, пластмассовому деду,
здесь безопасней.
Где-то к половине
они проводят, выпьют за победу,
и покосятся –
как они косятся
на этого, со шрамами, без пальцев,
молчит, но пьет со всеми – ишь.
И я кошусь.
Не выдавай, малыш.

IV
Я – плафон,
до люстрации – люстра,
а теперь я надтреснут и гол,
без висюлек и блеска.
Мне грустно
от того, что и статус, и пол,
изменило проклятое время;
но пока не заменят – я бог,
в самом центре, над этими всеми,
раз, два, три... восемнадцать.
Я мог
из протеста погаснуть, но всё же
освещаю их лысины.
Вон,
тот, под ёлкой, он точно поможет –
я, картина, и дверь на балкон –
потерпевшие.
Бойтесь рогаток,
это, право, страшней всех орудий
из программ новостей.
Я – остаток,
я – реликт, освещающий людям
и пиры, и пустые карманы,
и торжественно-пьяные лица.
Нищета заставляет гордиться –
это странно.

V
Господа,
обратите вниманье:
он не верит в мою правоту.
Мы-то знаем, кто с фигой в кармане,
мы-то чуем таких за версту,
мы-то их-то по гриве-то так-то
и вот эдак-то...
Да, я о нём –
о беспалом напротив серванта,
он не дышит сегодняшним днём,
он не русский, он враг настоящий,
занесенный над Родиной меч:
если я для него зомбоящик,
кто же тот, чью короткую речь
я транслирую в эту минуту,
перед боем Курантов?..
Погас.
Темнота, в ожиданье салюта,
колет вилами скопище глаз.
Эх, беда, не наполнили стопки.
Есть –
нашарили свечку в потьмах,
зазвенели и чокнулись: бах.
Где-то выбило пробки.

VI
Салют!
Салют!
Салютище!
Сегодня встреча с будущим,
играющим, бушующим:
ты-дыщ! ты-дыщ! ты-дыщ!
Ослепленные сретеньем,
следят за разноцветием,
желают долголетия,
и тыщ, и тыщ, и тыщ.
Я рухну!
Эй, любезные,
откуда поналезли вы?
Вы люди хоть на граммочку?
Не гните парапет!
Я старый,
старый,
старенький,
я помню все чинарики
припрятанные мамочкой
в ее пятнадцать лет!
Я всё-таки балкон,
не очередь за гречкой,
не площадь, не вагон...
...малыш роняет свечку –
толпой обратно, в комнату.
Потопали.
Затух.
Фффух...

VII
Никто не видел,
как, услышав первый залп,
он побелел,
а на втором
пустился прочь из комнаты.
Такой себе – позорный драп,
захочется – не вспомните
другого случая, чтоб так,
в носках, сквозь канонаду,
бежал по снегу – вот дурак,
закусывать бы надо,
а лучше и не пить совсем,
коль жизнь не научила...
...январь пришёл во всей красе
салютного почина:
ядрёный, минус двадцать пять,
веселый, пьяный, глупый...

– Слышь, бог огня, иди-ка спать,
не хлюпай.

Сдирая капли парафина
с парадных брючек,
малыш идёт, не дожидаясь
волшебных слов: «придет бабай».
Свет починили.
Так-то лучше.
Наливай!

VIII
Россия празднует начало новой эры.
Россия вновь не подкачала -
три холеры,
чума, и тиф на эти евророжи,
оно и правильно...

– Как звать его? Серёжа?
– Да, вроде, Саша...
– Что-то вижу в первый раз...
– Ну, наливай...

За Крым.
За Польшу.
За Аляс...

– А кто привёл его?
– Не помню.
– Наливай...

Россия празднует, сбирая из объедков
один большой, когда-то знатный каравай.
Малыш растёт, чтоб умереть за дело предков –
наивных, чистых и устойчивых к водяре.
Притихли нохчи, бандерлоги и жидяры,
притихли янки, лягушатники и ляхи,
притихли все.

В дыре разорванной рубахи
татуировки – скорпион и парашют.
Он шел по снегу босиком –
какой-то шут,
мычащий,
голову руками обхвативший,
и трезвый –
ишь ты.