Тим. гл. 22. 12. по Колин Маккалоу

22.12.

В свои печальные раздумья
Был погружён «любовник» Тим,
И, несмотря на слабоумье,
Понятье овладело им.

— Твои мне, Мэри, объясненья
Просты, доходчивы всегда,
Желаю лучше продолженья,
Чем разразится вдруг беда.

Всей нашей дружбы продолженья,
Чем целовать тебя хоть раз.
Сдержу свои я увлеченья
И даже, прямо, вот сейчас.

— О, как горжусь тобой, Тим, милый,
Мужчины — истинны слова,
На доллар тянешь сейчас целый,
И ясная твоя глава.

— Но всё равно, несправедливо,
Когда же ты гордишься мной,
Я просто выгляжу счастливо,
Ведь всё равно же — я с тобой.

— Тебе теперь ли стало лучше,
Когда коснулся всех проблем?
— Исчезли, Мэри, хмуры(е) тучи,
Я успокоился совсем.

Он сел под дерево: «Сядь рядом,
Не буду целовать тебя,
У нас закончилось всё ладом,
И все приличия блюдя».

В знак благодарности особой
Свои пальцы; сплела с его,
Всё кончилось всего лишь пробой
И отрешеньем от всего.

Всего, что в жизни есть такого,
Мешало им понять любовь,
Как будто спали все оковы,
Они познали в жизни новь.

— Ты должен дать мне обещанье,
Наш будет маленький секрет,
С тобой все наши целованья,
Поскольку принесут нам вред;

Что никому мы не расскажем…
— Да, Мэри, — отозвался Тим;
— Для нас секрет тот очень важен,
Дружить с тобой мы будем с ним.

Он превращался вновь в ребёнка,
Покорностью, играя роль,
Желаньем угодить ей тонко,
В душе скрывая эту боль.

Своими синими глазами,
Где бесконечная любовь,
Сродни возникшему цунами,
Смотрел на Мэри вновь и вновь.

Перехватило ей дыханье,
В её душе поднялся гнев,
Сама болея, состраданьем
И душу Тима чуть задев.

— Ты говорила мне про Рона,
Спать хочет с мамой под землёй,
Его желанье мне знакомо,
Хотел бы я там быть с тобой.

Вот не дай бог нам вдруг, но если
Покинула б ты этот свет,
Прости мне за такие мысли,
Мне не был мил сей жизни цвет.

— Давно пора нам возвращаться,
Тем боле папа нас зовёт,
А то он будет обижаться,
Он нас с тобой давно уж ждёт.

Ты сможешь с папой быть спокойным
И разговаривать без слёз?
— Вести себя буду достойно,
Чтоб не попасть бы мне в курьёз.

Мой папа нравится всех больше,
Сейчас уже после тебя,
Вот если жил бы он всех дольше,
Ему желаю я, любя.

Принадлежит он как бы маме,
А я принадлежу тебе,
И мы с тобой решаем сами,
Что делать нам в людской борьбе.

— Принадлежать же человеку,
Ведь это — не людской же грех,
И это вовсе не до смеха,
Женыты(е) люди — прежде всех.

Или ещё — жених с невестой,
Иль дети — мамам и отцам,
Как в песне той про «тили тесто»,
Что в детстве нравилась всем нам.

Теперь-то мне всё пониманье
Пришло на ум мой, наконец,
Когда ты вынесла страданья,
И за тебя был мой отец.

Когда моя сестрица Дони,
Набросилась на Вас, как лев,
Мне не понять, куда всё клонит,
Так грубо открывает зев.

Чему так Дони очень злая,
Наверно, думала она,
Что целовались мы, скрывая,
И ненавистью вся полна.

— Ты догадался очень верно…
— Тогда во всём сейчас права,
Нам целоваться будет скверно,
Тебе поверил я сполна.

Ужасно разругалась с Роном,
Я у тебя по выходным,
Причём со злобным таким тоном,
Как не положено родным.

Теперь не ходит она в гости,
Раз Дони так себя ведёт,
(Откуда взялось столько злости?)
То значит, грех на нас падёт.

Но вот одно мне не понятно,
Как может утверждать она,
Что целоваться нам приятно,
И делать всё со мной вольна? 

Тебя же знает плохо очень,
Ты не позволишь дурно нам
Так поступать, чтоб бог был точен,
И гневом он клеймил сей срам.

— Понять должна была сестрица,
Она не знает же меня,
Она поэтому и злится,
Меня так с ходу и браня.

— Но папа тебе верил сразу,
Хотя не знал тебя совсем…
Но Рон «придал» конец рассказу,
Да и не бы;ло боле тем.

— Ну, всё в порядке, дорогая?
Улыбкой озарила взгляд,
Им Тима явно награждая,
Что смог унять депрессий яд.

23.1.

Казалось, с ним после беседы,
Царит в общенье мир, покой,
Но эти скрытые все беды,
Как будто спрятались в застой.