Облака во рту. 70 историй про одну девочку

МАТИКА АЗЕЛЮ МИСЯЛЁ   

Живёт на свете девочка: в меру курносая и светловолосая, озорная и рассудительная, серьёзная и смешливая, маленькая и взрослая. И очень-очень воспитанная. Такая редкая удача, когда в человеке всего в меру! Живёт она в большом красивом городе, но не в Москве (на свете россыпи прекрасных городов!), в панельном пятиэтажном доме во втором подъезде на четвёртом этаже в маленькой двухкомнатной квартире номер двадцать шесть, где все три окна всегда смотрят только на юг, но остаются зимовать дома. Живёт с мамой и папой – и увы! без сестрёнки и братишки, собаки и кошки, хомячка и попугайчика, черепашки и рыбок, улиток и лягушат… а как бы хотелось! да-да, с этим надо срочно что-то делать! а куча верных друзей поджидает девочку на улице. Почему? Девочка и сама не знает. Просто она выходит, а куча… ой! то есть друзья тут как тут. Верный друг всегда под рукой! До самого вечера ребята играют в разные ужасно интересные и весёлые игры, а потом под звонкоголосое и протяжное пение мам из окон «Коля, домо-о-ой!», «Оля, домо-о-ой!», «Петя, домо-о-ой!», «Катя, домо-о-ой!» нехотя плетутся домо-о-ой, потому что дома только унылое мытьё рук, скучный ужин и крепкий здоровый сон, который всегда – сплошные витамины. А иногда они ездят в деревню к бабушкам и дедушкам, ходят в кино и театры, цирк и зоопарк, музеи и друг к другу в гости, но это по праздникам и выходным. А будни – они и есть будни, чтобы у всех быть одинаковыми: у взрослых – работа, у детей – тоже работа, но она почему-то называется детским садом. И девочка отправилась на работу, когда ей стукнул… ровно год. Не удивляйтесь, это самый лучший возраст для начала трудовой деятельности и карьерного роста: встал на ноги – пошёл в гору. Сперва это были круглосуточные ясли. Круглосуточные – это когда ты не можешь отлучиться (притопать или приползти: ну не каждый же топает в год!) с работы домой даже на махонькую минутку, а с понедельника по пятницу работаешь, работаешь и работаешь. И всё бы ничего (хотя и с натяжкой), если бы эти ясли оставались в городе, а не съезжали на целое лето на загородную дачу в хвойное царство-государство к полчищам вездесущих голодных комаров, чьи злобные хоботки – каждый в отдельности! – были много длиннее самого длинного слонового хобота. И тут вдруг выяснилось, что девочка ровно в два раза меньше самого коротенького комариного хоботка. Пребывая на загородном курорте, маму и папу видеть не полагалось. Вероятно, они каким-то образом обещали испортить отдых всем курортникам. Поэтому девочкина мама, скользя лёгкой лисьей тенью и прячась за деревьями целебного соснового бора – за каждым по очереди, ближе и ближе подкрадывалась к заветной цели, каковой была девочка, чтобы, беззвучно всхлипывая и собирая в сложенную ковшиком ладошку свои немые серебряные слёзы, считать на любимом крошечном девочкином тельце новые улики – свежие дырочки от ненавистных комариных хоботков – и, записывая в столбик и суммируя с предыдущими, скрупулёзно вносить врага в чёрный список, запоминая каждого в лицо и поимённо.

В конце концов, убийство есть убийство.
Долг смертных ополчаться на чудовищ.
Но кто сказал, что чудища бессмертны?.. –

изрёк поэт, имевший горький опыт… Ответят комары за всё потом… А пока с понедельника по пятницу работаешь и работаешь как вол без устали в поте лица не покладая рук засучив рукава и ты – не ты, а выжатый лимон. Если про лимон, то он скорее выжитый, потому как всё-таки выжил, а если про девочку, то, придя на своё первое место работы, она не смогла произнести даже собственное имя. И не от волнения или забывчивости, а оттого, что имя ей попалось чрезвычайно сложное. Вот вы сможете выговорить: МАТИКА АЗЕЛЮ МИСЯЛЁ? Ну-ка, ну-ка… и ещё разок… ого! да вы просто молоток! А теперь представьте, что вам от роду всего годок. Представили? И, пока не забыли про свой новый возраст, быстро-быстро скажите: МАТИКА АЗЕЛЮ МИСЯЛЁ. То-то же! Вот и девочка не смогла. «Это ж кто так детей называет?» – спросите вы и будете правы. Да никто! Разумеется, родители дали девочке другое имя, но для нашей истории это не имеет никакого значения. А откуда тогда взялась эта МАТИКА АЗЕЛЮ МИСЯЛЁ с обязательным ударением на втором слоге в каждом слове?.. Ну если вы не поняли, начинайте читать сначала… Ладно, вот малю-ю-юсенькая подсказочка: так назвала себя девочка. Почему?.. Это было настолько давно, что она и сама не помнит. Но так долго и настойчиво девочка твердила три загадочных этих слова, что в конце концов все забыли её настоящее имя и стали называть именно так: МАТИКА АЗЕЛЮ МИСЯЛЁ. С именем девочка изменила и свой характер. А в характере заключена судьба.

Итак, к высокому через трудное! Ad augusta per angusta! Что в переводе с латинского означает: чтобы попробовать на вкус облака, надо сперва дотянуться до неба.



КАК ДЕВОЧКА ВЫБИРАЛА ДЕНЬ СВОЕГО РОЖДЕНИЯ

В свои первые семейные двадцать месяцев девочкины мама и папа как-то обходились без девочки. Как они могли без неё обойтись, девочке неясно, а как жили всё это время, ей совершенно очевидно: плохо! Почему?.. Потому что хорошо жить можно только с девочкой!

Время – не песок меж пальцев, не ускользающая змея и не летящая птица, а обыкновенная космическая ракета. «Спутник», «Луна», «Восток», «Молния», «Космос», «Восход», «Протон», «Союз», «Циклон» – названий много, суть одна – скорость. И вот примчалась ракета в некую точку, условно названную кануном девочкиного появления на свет. «Что может быть лучше, чем родиться?» – думала девочка, лёжа в мамином животике. После длинной-предлинной паузы в её голове промелькнуло лишь лаконичное «ничего», и девочка продолжила философствовать, потому что мамин животик – самое подходящее для этого место: весь мир – на ладони и ты – в центре мира. «Что может быть лучше, чем родиться летом? – размышляла девочка, повернувшись на правый бок и подложив ладошки под правую щёчку. – Летом самое вкусное мороженое, самые красивые радуги и самые пышные облака!». И девочка уснула. И вдруг её осенило прямо во сне, как Дмитрия Ивановича Менделеева, крайне утомлённого и всё-таки лёгшего в кровать и увидевшего свою бессмертную периодическую систему химических элементов после трёх бессонных мучительных суток работы над ней, проведённых в тщетных попытках сложить верные мысли в стройную таблицу. И девочка вскочила от радости и даже запрыгала на одной ножке. Но, понимая, что сейчас должна испытывать её мама, тотчас унялась. Ведь философствовать вполне себе можно и лёжа. Так мысль прозрачна и тиха. Совсем как речка. «Что может быть лучше, чем родиться в первый день лета?» – рассуждала девочка, перевернувшись на левый бок и засунув в рот большой палец левой руки. Пососав его минут пять, она, всё ещё лёжа в мамином животике, набрала маму и шепнула ей в самое сердечко:
– Познакомимся завтра вечером, мамочка.
И девочкина мама с улыбкой погладила свой животик:
– Как скажешь, радость моя!
И тут же, взволнованная, обернулась к девочкиному папе:
– Едем! Девочка будет завтра!
И вместо того, чтобы броситься в гараж за машиной, он почему-то бросился бегать по комнате и нервно поглаживать свой худой живот, вероятно, предположив, что девочка теперь перебралась именно туда. Но случайно споткнувшись взглядом о всё ещё большой и кругленький животик девочкиной мамы, папа слегка успокоился.
– Оставь живот – беги в гараж! – раздалось у самого папиного уха.
В другое время он стал бы размышлять о возможностях перемещения живого человеческого тела по частям и, скорей всего, попытался бы осуществить это на практике. Но сейчас было совсем не до науки, поэтому все эксперименты ему пришлось отложить в долгий ящик. И только после того, как они были предусмотрительно заперты на ключ, а ключик зарыт в надёжном месте, девочкин папа бросился в гараж за машиной. А девочкина мама засобиралась в дорогу.



КАК ДЕВОЧКЕ «ИСПОРТИЛИ» РОДИНУ

До появления девочки её мама и папа жили в большом красивом городе. В нём они жили и после. Но перед самым-самым её рождением девочкину маму вдруг, откуда ни возьмись, озарила престранная и блистательная мысль: благополучному появлению девочки на свет поможет её бабушка, то есть мама девочкиной мамы. Поэтому девочкин папа сгрёб девочкину маму в радостную и волнительную охапку и уже хотел было везти на весело подпрыгивающей на каждой приличной ямке огромной машине с синей кабиной, верхушкой упирающейся в самую макушку голубого-преголубого неба, за тридевять земель на край света, прямо туда, где жила девочкина бабушка. Но не тут-то было! Как только мама по-королевски уселась на троне красивенького блестящего «МАЗа», новенький «МАЗ» заглох.
– Накладочка вышла! – констатировал девочкин папа и лихорадочно бросился его ремонтировать.
Тут же со всех сторон на «МАЗ» налетели промасленные, перемазученные и засоляренные проворные дяденьки с умными руками и добрыми лицами, и уже ровно через час новенький «МАЗ» был новее прежнего. А в это время в диспетчерской будочке девочкина мама преспокойно пила душистый чай с шиповником, ну а девочка, будучи чрезвычайно воспитанной ещё до своего рождения, чем о-о-очень облегчила родительскую участь, желала маме приятного чаепития и вежливо ждала в её животике воскрешения могучего и громыхающего синего великана. «Зачем торопиться быть несвободным, если в мамином животике ты сам себе режиссёр? – размышляла девочка, творчески посасывая палец и по-режиссёрски закинув ногу на ногу. – Когда ты рождаешься, всё вдруг встаёт с ног на голову: папа засовывает тебя в пластмассовое корытце, намыливает, в глаза и уши льёт воду, заворачивает в мягкое и пушистое, где ничего не видно и трудно дышать, во все складочки и подмышечки сыплет подозрительный порошочек и туго пеленает по стойке «смирно», мама тычет в нос чем-то розовым и тёплым, откуда капает белое и сладкое, и её воркующее «кушай-кушай-подрастай!» заставляет твой рот открываться почти автоматически, потом вместо твоего вкусного пальца толкает какую-то резину с яркими колечками – и они тебе совсем не к лицу! – после из ложечки пичкает жёлтенькой водичкой, и ты, нарушая этические каноны, звонко пукаешь на радость собранию, водит у самого носа разными побрякушками, за которыми почему-то непременно надо следить глазками, и от скуки все хором щёлкают языками и пальцами в надежде вызвать у тебя улыбку – видели бы они себя в зеркале в эти минуты! – а потом полчаса трясут в кроватке, чтобы ты наконец умолк, потому что от тебя уже порядком устали… А ты хочешь быть простым космонавтом и плавать в своей тёплой, тёмной, тихой невесомости и в зависимости от задачи по очереди засовывать в рот то руки, то ноги, то луну, то звёзды, и название своему космосу ты дашь потом, когда небесное и земное соединятся в твоём первом коротком непроизвольном слове «ма-ма». Мама – космос… а ты… ты андерсеновский стойкий оловянный солдатик. Только рыбы пока не нашлось, чтобы тебя проглотила. Но на каждого бедного мужественного солдатика обязательно отыщется скользкое бездонное брюхо большой хищной рыбы или жаркое пламя маленькой печки – каждому своё. Держись, солдатик! Смотри в оба! Ещё крепче сжимай ружьё!»… А между тем девочкина мама допила ароматный чай, и вся семья отправилась в путь, где каждый занимался своим важным делом: девочкин папа мчался, ямки попадались, «МАЗ» подпрыгивал, девочкина мама охала и крепко держала в руках скачущий на каждой приличной ямке спелый сахарный арбуз, где семечком жила девочка, а дорога всё никак не кончалась. Хоть рождение девочки планировалось не вчера и даже не позавчера, но всё же не в каменном веке и не у пещерных людей. Это только в пещеру можно входить кому не лень: мамам и папам, бабушкам и дедушкам, девочкам и мальчикам, верблюдам и носорогам, пятнистым леопардам и ягуарам, жирафам и зебрам, антилопам и газелям, черепахам и ёжикам, броненосцам и гиппопотамам, страусам и птицам коло-коло, павианам и двухцветным питонам, крокодилам и глупым слонёнкам, кошкам, которые гуляют сами по себе, и даже морским крабам, играющим с морем, если оно их отпустит (короче, не пещера, а проходной двор! и если автор кого-то забыл, пусть простит его Редьярд Киплинг). В пещеру можно всем, потому что в редкой пещере есть входные двери, да и те неплотно закрываются. А девочкино появление на свет предполагалось в больнице. И никаких бабушек, даже трижды родных, туда не пускали. И по поводу рождения девочки её мама хлопотала в гордом одиночестве, после чего девочкин папа с любовью сгрёб уже обеих – девочкину маму и девочку – в ещё более радостную и ужасно волнительную большую охапку и повёз на весело подпрыгивающей на каждой приличной ямке огромной машине с синей кабиной, всё так же упирающейся верхушкой в самую макушку голубого-преголубого неба, за тридевять земель на другой край света, в большой красивый город, прямо туда, где теперь живёт девочка. Зачем её маме вдруг понадобилась эта поездка – и даже две! – девочка, кажется, догадывается: маме просто захотелось покататься на большой синей машинке. Но для чего в главный девочкин документ вносить название неведомого ей края света, к которому она не имеет ни малейшего отношения, девочка не знает.

Так девочке «испортили» родину. Впрочем, хорошему человеку ничего испортить нельзя. Поэтому девочка приняла своё случайное место рождения, чьё название состоит из пяти слогов и игривое ударение может упасть на любой – в зависимости от настроения произносящего имя заданной девочкиной мамой точки на карте, мудро и с пониманием: спасибо, что не в «Бразилии, где в лесах живёт много-много диких обезьян». И потом, кого ещё так торжественно везли в белоснежном кружевном и до хруста накрахмаленном конвертике, перевязанном розовой шёлковой лентой, на весело подпрыгивающем на каждой приличной ямке новеньком «МАЗе» с синей кабиной, упирающейся верхушкой в самую макушку радужного неба, за тридевять земель на другой край света, в большой красивый город, прямо туда, где по-прежнему живёт девочка?.. Может, кого-то и везли, но это уже совсем другая история.



КАК ДЕВОЧКИН ПАПА ДАЛ НАЗВАНИЕ ДЕТСКОЙ МОЛОЧНОЙ СМЕСИ 

Девочкин папа ужасно волновался, и было отчего: через минуту ему предстояло знакомство с девочкой! Девочкина мама к этому времени знала девочку всю девочкину жизнь – уже целых семь дней! – и не могла себе представить, что когда-то жила без девочки. Папа, разумеется, рвался и мечтал поскорей увидеть свою кровинку, но кто ж тебе её покажет, если вход в больницу строго воспрещён. Да и кровинка была ещё такой махонькой капелькой, что разглядеть её невооружённым папиным глазом не представляло никакой возможности.
Вот сколько будет:
одна капля
плюс одна капля
плюс одна капля
плюс одна капля
плюс одна капля
плюс одна капля
плюс одна капля?
Правильно: одна большая заметная капля!
За семь дней капелька изрядно подросла, и уже можно было держать её в руках, не опасаясь, что она вдруг ненароком выскользнет. На свидание девочкин папа примчался с двумя букетиками – для девочкиной мамы и девочки. Но девочка свой букетик принять не смогла: её руки были вытянуты по швам и туго связаны пелёнками, и он достался тётеньке в белом халате, связавшей девочке руки. Когда девочкины мама с папой выпорхнули наконец на улицу (мама – с улыбкой и в цветах, папа – с белоснежным хрустящим свёрточком, какой в магазине мастерски скручивает продавщица, когда ты просишь взвесить двести грамм своих любимых шоколадных конфет, перехваченным розовой ленточкой, и с лицом цвета свёрточка – от волнения, конечно), у папы так дрожали руки, что он не смог откинуть уголок кружевной накрахмаленной пелёнки, закрывающей лицо девочки. За него это сделала девочкина мама.
– Любуйся! – гордо произнесла она, явив свет.
Света было столько, что девочкин папа сначала даже зажмурился ну а потом просто задохнулся от восторга. Через время его глаза по очереди чуточку приоткрылись, и он не мог пошевелиться и отвести восхищённого взгляда от личика ангела, который по счастливому стечению обстоятельств доводился ему дочкой. Таких маленьких и красивых дочек у девочкиного папы не было ни разу! Правда, и детей у него тоже никогда не было, но это не важно. Девочкин папа совсем перестал моргать. Он вглядывался и вглядывался в лицо девочки, узнавая в нём родные черты и вспоминая себя в возрасте семи дней, завёрнутым в точно такой же конвертик, но перевязанный синей лентой.
– Малютка… – вдруг пролепетал девочкин папа.
И это означало, что сейчас он возвращается к себе и вновь обретает речь.
– Малютка… – громче и убедительней повторил он.
Девочкина мама любовалась девочкиным папой, как земля любуется небом.
– Ма-лют-ка! – совсем громко крикнул он, и девочкина мама ужаснулась: за его спиной распахнулись два тёмно-коричневых орлиных крыла, достигших в размахе трёх метров! «Стоит только подумать о небе – и оно у тебя в кармане», – пронеслось в голове у девочкиной мамы. И, зная, что эта птица легко может парить в небесах часами, девочкина мама на всякий случай бережно сгребла хрустящий свёрточек с розовой ленточкой в охапку. Её жест красноречиво гласил: орла в неволе не удержишь, так пусть летит на все четыре! И неизвестно, чем бы закончилась эта драматичная сцена, если бы свёрточек в этот миг не пискнул. Вероятно, орлёнок пробовал свой голосок. И гордый горный орёл вдруг покорно опустил голову на грудь и сложил крылья. Помедлив, он решительно взял пищащий комочек в свои крепкие руки, которые теперь перестали дрожать, и прижал его к груди, и девочкина мама подумала, что орёл хоть и вольная птица, но семейная, и теперь уж совсем приручённая.
– Малютка… – нежно пропел девочкин папа, и свёрточек вдруг затих.
А в это время мимо пробегал самый важный начальник всех детских каш и молока и, вскользь кинув в сторону девочкиного папы «Эврика!», побежал дальше. По серому костюму, голубой рубашке, синему галстуку, чёрной шляпе и таким же туфлям и портфелю можно было догадаться, что бежал он на работу, а по скорости перемещения его худосочного тела в пространстве, безостановочному поддёргиванию вверх левого манжета рубашки и отчаянным взглядам, бросаемым на огромный круглый циферблат наручных часов, что он давно и безнадёжно опоздал. Что такое его «Эврика», никто не понял, но слово запомнили. «Эврика!» открылась потом, когда у девочкиной мамы пропало грудное молоко, а девочку надо было кормить, и девочкин папа отправился в магазин за детской молочной смесью. Она так и называлась… нет, не «Эврика». Она называлась «МАЛЮТКА»! Так девочкин папа дал название детским кашам и молоку.

Каждый из нас совершает в своей жизни великое открытие и сопровождает его знаменательным возгласом, который подхватывает ветер и разносит по свету. «Земля!» – закричал Христофор Колумб, открыв Америку. «Поехали!» – улыбнулся Юрий Гагарин, полетев в космос. «Эврика!» – воскликнул Архимед Сиракузский, догадавшись, как определить объём тела. «Малютка!» – ласково пропел девочкин папа, став гордым отцом. И только главный начальник детских каш просто спешил на работу. А почему эти открытия совершаются во время повседневных и рутинных дел – в ванной, во сне или под деревом – и всегда абсолютно случайно, например, прогуливаясь в парке или куда-то опаздывая?

О, сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух,
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог изобретатель…

Когда многодневно и неотступно ты бьёшься в поисках истины, она находит тебя сама, и случай вдруг перестаёт быть случаем и становится дыханием Бога, его словом и рукой.

«Малютка» – не только детская молочная смесь, но ещё и стиральная машинка, и даже целая ракета – противотанковый управляемый реактивный снаряд. Но к ним девочкин папа, к счастью или к сожалению, совсем не причастен, потому что мимо него в тот памятный день пробегал всего один дяденька. И, честное слово, это был директор всех детских молочных каш!



КАК ДЕВОЧКА НЕ СТАЛА ОБЛАДАТЕЛЬНИЦЕЙ НОВОМОДНОГО ИМЕНИ

Девочкина мама наконец выбрала имя для своей девочки – новомодное, витиеватое и ужасно красивое! Девочкиному папе оставался сущий пустяк: выучить его, чтобы получить самый первый и главный девочкин документ. Вот только имя папе никак не давалось.
– Повтори, пожалуйста, – в миллион первый раз терпеливо просила девочкина мама.
Девочкин папа молчал и смущённо теребил рукав рубашки.
Девочкина мама снова произносила вслух оригинальное имя, чем бесконечно длила муку девочкиного папы:
– Повтори!
– Забыл, – ёжился он и существенно уменьшался в размерах.
Но девочкина мама и не думала отступать. Со стороны всё происходящее напоминало игру, если не знать того, что девочка уже три недели жила без имени и документа, а значит, без судьбы. И тут вдруг в голове девочкиного папы прояснилось: он без конца повторял экстравагантное имя и ни разу не сбился.
– Ф-фух-х-х! – облегчённо выдохнула девочкина мама, потому что самый важный в маленькой девочкиной жизни документ – свидетельство о её рождении – был почти в мамином кармане. Оставалось за ним сходить. Девочкиному папе. И он пошёл.
– Без документа не возвращайся-а-а! – неслось по улице откуда-то сверху.

Надо сказать, что девочкин папа – просто красавчик. Ну и девочка, понятно, вся в него. Он всегда нравится разным чужим тётенькам: толстым и худым, низким и высоким, брюнеткам и блондинкам, курносым, горбоносым и всяким. Но разве тебе дело до каких-то тётенек, когда дома у тебя молодая прелестница жена и малютка-дочь? Папа шёл и не замечал клубящихся пчелиным роем у самого его носа чужих нарядных тётенек, папа шёл – и солнце улыбалось во весь рот, папа шёл – и ласточки носились над его головой, папа шёл – и кузнечики играли свой главный скрипичный концерт, ландыши звенели, шмели жужжали, деревья врастали в облака, а папа шёл не останавливаясь. И всё это означало одно: девочка родилась и жизнь прекрасна!..
– Как назвали новорождённого? – спросила строгая толстая тётенька в бордовом трикотажном платье со стогом каштановых волос, намертво заклеенных лаком, и огненно-красной помадой на тонких губах.
Только теперь девочкин папа заметил перед собой на столе почти готовенький девочкин документ. Дело было за малым: вписать имя ребёнка. И тут у девочкиного папы словно пропала речь. Строгая тётенька стоически выдержала паузу и, для пущей важности поправив лаковый стог на голове, выразительно посмотрела на девочкиного папу. Он молчал и думал о том, что стог сложен основательно и закреплён капитально и до конца тётенькиной рабочей недели обязательно выстоит. «Хватит на века…» – бренчало в голове девочкиного папы. Других мыслей, к сожалению, не забредало.
– У вас девочка или мальчик? – процедила тётенька сквозь огненно-красные ниточки, возложив пухленькие ручки с алым маникюром и тремя золотыми перстнями на свою пышную бордовую трикотажную грудь.
– Де… – вышло у девочкиного папы.
– Пре-красно! – оживились огненно-красные ниточки. – И её зовут?..
Девочкин папа только морщил лоб и сосредоточенно чесал в затылке. «Лучше б у меня пропала речь, но а память всё-таки осталась», – думал он. Девочкин папа снова забыл новомодное имя девочки. И теперь уже навсегда. Он с грустью смотрел на кончик тётенькиной красивой перьевой ручки и видел, что на нём больше не блестит чернильная капелька и в чернильнице чернил осталось ровно на одно короткое имя.
– И её зовут! – громыхнуло и, кажется, даже сверкнуло где-то совсем рядом, и девочкин папа подумал, что его наконец убило грозой.
В это мгновение, видно, он очень побледнел, потому что строгая тётенька вдруг бросилась к нему и стала предлагать всё подряд, чего никогда и никому не предлагала: сначала – стул, потом – воды, позже – ветерок из вентилятора и в конце концов – умную важную книгу в синем переплёте. Книга называлась просто и внятно – «Словарь собственных имён русского языка». После предисловия и внушительного списка условных обозначений и сокращений длинной стройной колонной в ней шагали мужские имена.
– У нас ведь де? – улыбнулась толстая тётенька, схватившись за соломинку, зная, что теперь спасутся и те, кто отродясь не умел плавать.
– Де… – улыбнулся в ответ девочкин папа.
Они понимали друг друга даже не с полуслова, а с одного слога. И умной важной синей соломинкой был словарь.
– Прекрасно! – засияла тётенька.
А солнце за окном уже не улыбалось.
– Предлагаю начать с буквы «А», – деловито сказала она, распахнув перед девочкиным папой великое обаяние женского начала, представленное дамскими именами.
– Угу, – отозвался он.
И понимая, что:
– возвращаться без документа к девочкиной маме небезопасно…
– лишний раз справляться у неё об имени рискованно.
– день клонится к вечеру?
– административная тётенька сейчас поцокает домой?!
– в русском языке ну о-о-чень много букв!
– и весь мир почему-то против девочкиного папы!!!
он решил отыскать имя самостоятельно и во что бы то ни стало! Для этого ему вполне хватало всеобъемлющей первой буквы алфавита. И, раскрыв словарь на волшебной букве «А», он, не целясь, ткнул пальцем в строку:
– Это! – обрадовался девочкин папа.
– Прекрасно! – растянулись в улыбочке огненно-красные ниточки, а алый маникюр уже выводил искомое каллиграфическим почерком, каким в прописях первоклашки выводят свои первые счастливые слова.
Девочкин папа сиял, как медный пятак. Как пригоршня медных пятаков!
– Получите! – дунула на написанное пером административная тётенька и торжественно протянула для пожатия свою пухленькую короткую золотую ручку и самый главный в трёхнедельной девочкиной жизни документ. – Приходите ещё! – добавила она на всякий случай.
– Ага… – буркнул девочкин папа уже где-то за дверью. – Как бы не так!..

Девочкина мама с девочкой на руках давно ждала у дома и светилась от счастья: свидетельство о рождении лежало у неё в кармане. Почти. Почти потому, что его пока всё ещё держал девочкин папа. Она подошла, и тихим лучом солнца ей на руку лёг долгожданный документ. Раскрыв солнечную книжечку, девочкина мама светиться перестала.
– Как ты мог… – только и произнесла она.
И тут девочкиного папу во второй раз убило той же грозой. Он не нашёлся с ответом: мёртвые и виновные молчат. Он потупил голову и вдруг зацепился взглядом за одуванчик, торчащий в самом неподходящем месте: прямо на дорожке, ведущей к дому. Раньше этого цветка девочкин папа не видел. Одуванчик отцвёл, но всё ещё бережно хранил в себе простую формулу истинной гармонии, где лёгкое и невесомое – «воздушность», «прозрачность», «полёт» – уживается с крепким «стебель», цепким «корень», тяжёлым «почва» и беспрекословным «ступня». Девочкин папа хотел было сорвать цветок, но раздумал. Он лёг на землю, и одуванчик оказался у самого его носа. Девочкин папа с интересом рассматривал тоненькие белёсые волосинки с хохолками, похожие на парашютики, причудливо собранные в пушистый шар, а потом осторожно дунул – будто благословил – и парашютики плавно поплыли в небо.    
– Ангелки… – прошептал девочкин папа.
Девочкина мама ничего не говорила. Она просто была счастлива: на её руках в белом кружевном свёрточке, подхваченном шёлковой розовой лентой, сладко сопел носиком их ангелок.

Ткнув наугад пальцем в словарь, девочкин папа попал в небо – в самую его серединку: своему ангелку он дал имя святой, которую чествует церковь в день рождения девочки. «Случай – псевдоним Бога, когда он не хочет подписаться своим собственным именем».



СЕСТРЁНКА

 А девочка в ожидании снова приклеивалась к дивану. И снова всё летело кувырком и не сбывалось. «Я ещё подожду. Подожду до завтра», – успокаивала она себя.
 И зачем ей нужна была эта история, которую она знала наизусть? Чтобы лишний раз поплакать, уткнувшись лбом в угол, и испытать радость за другую девочку, так похожую на неё? Не важно, да и вопросов таких она себе не задавала. Слишком большие вопросы для небольшого человечка.
 Иногда, редко-редко, но иногда, в передаче «Спокойной ночи, малыши!» показывали мультфильм почти про неё.
… Про то, как жила-была одна девочка совсем одна. Нет. Жила-была совсем одна одна девочка. Нет, вот так: совсем одна жила-была одна девочка. То есть жила она, конечно, с мамой. Но мама была страшно занята. Поэтому девочка жила совсем одна.
 Она любила смотреть в окно. Но даже тогда, когда она смотрела в окно, ей было грустно. Потому что во дворе гуляли дети, и у каждого, у каждого была… собака. И больше всего на свете девочке хотелось иметь собаку. А маме больше всего на свете не хотелось иметь собаку. Поэтому у девочки собаки не было.
 Она целыми днями сидела у окна и вздыхала. Но тут происходило чудо (оно всегда происходит, когда очень хочется): девочкина варежка вдруг превращалась в щенка! Весёлого, ласкового, верного! Щенок умел делать всё: лаять, давать лапу, гоняться за кошкой. Он быстрее всех знакомых собак мог отыскать палку и почти принести её своей хозяйке…
 И это ПОЧТИ всегда доводило девочку до слёз…
 Вот он мчится, мчится, такой быстрый, такой проворный! И через секунду выиграет приз…
 Дальше она смотреть уже не могла, иначе бы у неё просто разорвалось сердце. Она забивалась в дальний угол комнаты, откуда не был виден телевизор, и рыдала. Но рыдать нужно было беззвучно, не то бы её услышали взрослые в соседней комнате. И она рыдала беззвучно…
 Девочка знала, что сейчас щенок висит, зацепившись хвостиком за гвоздик. А вот сейчас его уже нет: он снова превратился в красную варежку с тремя квадратиками. И всё это только выдумка. А настоящего щенка и не было! Девочка сама себе его выдумала. И от этой мысли прибавлялась ещё пара горьких ручьёв. Рыдающая в углу девочка очень понимала ту, другую: она тоже часто себе кого-нибудь выдумывала – щенков, котят, попугайчиков, черепашек, рыбок.
 А однажды она не удержалась и принесла в дом головастиков, лягушат и улиток, тайно поселив эту весёлую компанию в стеклянной банке под собственной кроватью. Всё было продумано до мелочей: дом устроен, быт налажен. Вода, трава, камушки, ракушки – и вся эта красота прикрыта марлечкой, а не какой-то коварной пластмассовой крышкой, под которой бы все умерли. А так все остались живы… до тех самых пор, пока мама во время очередной уборки не вытащила новосёлов из-под кровати, после чего те тихо и безропотно разбрелись по своим прежним квартиркам. И чего только не сделаешь от безысходности…
 А потом слёзы понемногу высыхали, всхлипывания почти затихали. Потому что на экране снова происходило чудо: мама той девочки почему-то понимала, что каждому ребёнку нужна собака и каждой собаке нужен друг. Мама чуть всхлипывающей девочки это понимать отказывалась. И девочка это знала. И никого никогда не просила: ни сестру, ни брата, ни щенка, ни котёнка, ни попугайчика, ни черепашку, ни рыбок… Но желание прикасаться к любимому, живому и тёплому не проходило…
 И снова после грозового ливня выглядывала улыбка. И было ясно и хорошо. И можно было порадоваться за свою телевизионную сестрёнку.



СПАСАТЕЛИ

 И откуда взялся этот несчастный котёнок? Но он точно был в маленькой, на ту пору, жизни девочки и её брата.
 Это и котёнком-то назвать было нельзя, а, скорее, горсткой косточек, собранной в грязную шерстяную тряпочку, завязанную узелком. Кончик тряпочки был хвостиком. Тряпочка ещё немного двигалась, пошатываясь из стороны в сторону, кажется, от малейшего дуновения ветра, и издавала что-то похожее на хрип. С мяуканьем этот звук ничего общего не имел. И это странное неумение произносить самое обычное кошачье «мяу» больше всего переворачивало детские души. Грязной шерстяной хрипящей тряпочке быстро и бесповоротно был поставлен неутешительный диагноз: «блохастый».
 Целыми днями это нелепое существо, перебирая слабыми лапками, как тень, преследовало детей. Куда бы они ни убегали, где бы ни оказывались, заигравшись, позабыв обо всём на свете, маленькое чудовище везде находило их, нагоняя ещё больший ужас своей настойчивостью и неотвязностью. Ходило и хрипело, хрипело и пугало – и казалось, этому не будет конца.
 Должно быть, этой светлой тени нужно было немного молока. А может быть, она искала участие и сострадание, угадывая в детях существ, равных себе, таких же маленьких и беззащитных? И кому первому взбрела в голову эта чудовищная мысль?..
 Они всё давно решили, эти добрые, чуткие, воспитанные дети. Они были уверены, что делают как надо и на благо всем: светлой тени, себе и миру…
 В один из дней девочка и её брат тайком от всех взяли лопату и убежали подальше от дома. А жертва, как всегда, пришла сама. Правильные дети вырыли ямку. Маленькая нелепость не сопротивлялась: у неё не было сил. И спасатели мира закопали хрипящее чудовище живьём…
 Всю дорогу домой девочке и её брату совсем не хотелось смотреть друг на друга. Шли молча, опустив головы. И никак, никак не приходило ожидаемое ощущение своей правоты. И мир почему-то не благодарил за своё спасение. Было стыдно и страшно, стыдно и страшно, стыдно и страшно…
 И ещё долго-долго потом слышалось или чудилось неотступное хрипение из-под земли…



О БАЛЕТЕ

 Девочка была балериной. Но об этом никто не знал. Это было её тайной. Она вставала на цыпочки и танцевала.
 Гарнитур мебели красного дерева давно и прочно завладел небольшой комнатой, но свободный пятачок между креслом, столом, диваном и телевизором вполне устраивал девочку и даже казался ей маленькой сценой.
 Когда родители были на работе, девочка включала телевизор. Чёрно-белый «Горизонт» изо дня в день вещал в мир не новые новости, перемежающиеся кислыми физиономиями дикторов, бесконечные не художественные фильмы с не героями и не героинями и … балет.
 Девочка, несомненно, была балериной. Она вставала на цыпочки и танцевала. Она кружилась на одной ноге, подпрыгивала, грациозно поворачивала голову, вскидывала руки. Ладони парили в воздухе и казались птицами. Белая пачка подрагивала в такт движениям, маленькая диадема пряталась в русых завитках, атласные ленты пуантов обвивали тоненькие ножки. Девочка кружилась в вихре какой-то неземной музыки, и всё вокруг кружилось вместе с ней. Девочка была счастлива, как только может быть счастлива балерина.
 Девочка танцевала, потом выключала телевизор и садилась за уроки. Телевизор нужно было выключить не позже пяти часов, чтобы к приходу мамы он успел остыть. Металлический рычажок с полосочкой посередине возвращался на прежнее место, стрелочка на кнопочке с надписью «звук» ставилась на «троечку», чёрная вилка выдёргивалась из розетки и возлагалась на телевизор так, чтобы она немного свисала вниз. В квартире всегда было чисто, но лёгкий однодневный слой пыли тайное мог сделать явным, поэтому к телевизору нельзя было прикасаться даже случайно. Всё было вызубрено давно и прочно. Всё соблюдалось безукоризненно. Всё принималось, потому что девочка хотела быть балериной.
 Но однажды телевизор не включился. Девочка вставляла и выдёргивала вилку из розетки, нажимала чёрненькую кнопочку, нажимала красненькую кнопочку, но телевизор молчал. Девочка выдернула чёрную вилку из розетки и положила её на телевизор так, чтобы она немного свисала вниз. Девочка не прикоснулась к телевизору даже случайно. Девочка села за уроки.
 Когда домой пришла мама, девочке нельзя было спрашивать, почему не включается телевизор. Телевизор нельзя было смотреть. Причину «нельзя» девочка знала давно и прочно: у девочки было плохое зрение, а от телевизора не было никакой пользы, впрочем, как и от балета.
 Телевизор больше не включался, потому что после вечерних просмотров мама заботливо извлекала из него какую-то маленькую прозрачную штучку, обладающую чудовищной способностью превращать полезное в бесполезное и нужное в ненужное. Например, телевизор в мебель. На своё заветное место эта штучка возвращалась только вечером следующего дня. И эту штучку девочка ненавидела больше всего на свете.
 Должно быть, однажды девочка сделала что-то не так, но что именно, она не понимала.
 Девочка больше не была балериной.



ПОДАРОК

Комната, девочка и голос…
 
Комната, до потолка набитая волшебством: игрушками.
Девочка, стоящая в центре этого чуда.
И голос, где-то за спиной девочки.
– У тебя сегодня день рождения. Выбирай подарок.
Девочке ужасно хочется хоть одним глазком взглянуть на говорящую. Но нельзя. Девочка точно знает, что стоит ей обернуться, – и голос исчезнет. Так всегда бывает в снах и сказках. «Это голос феи», – думает девочка.
Она в жутком замешательстве. Глаза бегают по полкам, прыгают сверху вниз, как весёлые мячики, и разбегаются во все стороны. «Столько игрушек сразу может быть разве что в магазине, – недоумевает девочка. – Но это же не магазин!»
– Смелее, – напоминает о себе голос.
Девочка медлит. Её глаза встречаются с голубыми пластмассовыми глазами в синюю полосочку. Кукла. Ещё одна. И ещё. Все куклы так похожи друг на дружку! «Если бы они были живыми, – улыбается девочка, – их бы всегда все путали!» Но разница всё же есть – в одёжке. «Те, в коричневых платьицах и белых фартучках, собираются в школу, – рассуждает девочка. – А те, в разноцветных костюмчиках, уже пришли домой».
– Ну же! – снова голос, ободряющий и нетерпеливый.
Девочку словно кто-то подталкивает к полке с книгами. Она подходит. Сказки, раскраски, рассказы о животных, стихи… Девочка берёт, пожалуй, самую неприметную и возвращается на прежнее место, откуда видно всё и сразу:
– Это…
– Умница, девочка, – одобряет голос.
С жёлто-синей обложки (жёлтый – песок, синее – море) улыбается курчавый босоногий мальчуган со смуглой кожей.
– Как его зовут? – одними губами спрашивает девочка.
– Не знаю, но он, должно быть, большой озорник.
– Когда я выучусь писать по-письменному, напишу ему, что озорничать нехорошо…

…Много лет прошло, а письмо не отправлено. Да и мальчик, верно, вырос и перестал озорничать.



КЕКС НА НИТОЧКЕ

 Солнца много-много. Оранжевое, как спелый апельсин, оно висит высоко в небе. И кажется, даже пахнет.
 Зной превратил асфальт в пластилин, и на нём остаются следы каблучков. Жёлтыми тонкими струйками жар стекает по горячей стене пятиэтажки. А девочка возится где-то внизу серой бетонной коробки, возле цветочной грядки, простодушно принимая этот пыльно-зелёный пятачок душного городского двора за рай…
 Сегодня во дворце большой бал. На него приглашено множество гостей. Девочке нужно нарядить двадцать юных красавиц. Пятнадцать барышень в кринолинах и роскошных кудрях уже томятся ожиданием чуда, пять – прибудут с минуты на минуту.
 Барышня делается, на первый взгляд, легко и просто. Но это обманчивое впечатление. В каждом деле, как известно, нужно знание этого самого дела. Ещё необходимы навык и сноровка. И, кроме всего прочего, жёлтые крупные одуванчики на длинных стеблях.
 В ловких детских пальчиках полый стебелёк делится на несколько продольных полосок, которые, весело разъезжаясь, свиваются в колечки. Локоны готовы. Чашечка цветка – кринолин. Где-нибудь под ногами обязательно найдётся вдавленная в асфальт спичка. Если вдеть её в юбочку из лепестков и аккуратно насадить кучерявую головку, получится барышня с поистине королевской осанкой.
 Ладошки от одуванчиков горькие, липкие и не отмываются потом ещё долго. Но это будет после, а сейчас – бал. И надо спешить.
 И вдруг что-то сладко пахнущее и шелестящее повисает над самой головой девочки. Слух и обоняние ожесточённо борются за первенство восприятия. И, надо признаться, обоняние всегда одерживает верх. Под силу ли шелесту целлофана опередить божественный аромат ванили?..
 Девочка улыбается. Она поднимает глаза вверх, пытаясь разглядеть начало тонкой, струящейся с неба, ниточки. Но вверху, слегка покачиваясь от ветра, на ветке висит только апельсиновое солнце или солнечный апельсин – снизу не разобрать. А в руке у девочки – кекс с неба, тёплый, душистый, с изюмом, в сахарной пудре. Сахарной пудры столько, что, когда девочка откусывает кусочек, у неё вырастают белые усы, и можно несколько минут побыть Дедом Морозом или стариком Хоттабычем. А когда, в три приёма слопав ванильное чудо, она облизывает губы, они уже не совсем сладкие, а точнее, совсем не сладкие, а какие-то горькие и пыльные – уличные.
 Кекс в пакетике на ниточке, спущенный с четвёртого этажа изнывающей от солнца пятиэтажки, был и вчера. И тот, вчерашний, был таким же ожидаемо-неожиданным, тёплым, пахучим, сладким и белым. А завтра кекса на ниточке не будет. И не потому, что кончилась сахарная пудра или ниточка. Просто завтра понедельник. И маме совсем не до кексов: она идёт на работу.
 И девочка готова ждать бесконечно длинную неделю, в конце которой вдруг что-то ароматное и шуршащее повиснет над самой головой. Девочка улыбнётся. Она поднимет глаза, чтобы разглядеть что-то высоко в небе, и увидит спелый апельсин. А в руке у неё окажется ожидаемо-неожиданный, пахучий, с изюмом, в сахарной пудре, небесный кекс.
 И так будет всегда. Потому что всегда будут высокое небо, апельсиновое солнце, мама и девочка.



САМЫЙ ТИХИЙ В МИРЕ ФЛОТ
               
У девочки был тихий флот. Самый тихий в мире флот.
Нет, не на Тихом океане. А в её комнате под шкафом.

Тихий – потому что бесшумный и даже немножко робкий и стеснительный. Вероятно, характером он пошёл в хозяйку. Руки – продолжение души. Вот и вложила она в него свою большую маленькую душу, любовно складывая кораблики из газеты. Слово «оригами» на ту пору девочке не встречалось, да и сейчас режет слух. Должно быть, раскатистое «р» тому виной. Вот, к примеру, в слове «буря» оно очень по делу: всё клокочет, стонет и ревёт. Слышите?.. А завывающее в буре «у» послушаем у великого Пушкина в «Зимнем вечере»: «Буря мглою небо кроет,/ Вихри снежные крутя…». Услышали? Ну так вот, буря случалась. С незавидным постоянством: раз в неделю. Она налетала внезапно, но строго по субботам, в виде банальной деревянной швабры, облепленной старым мокрым маминым халатом, с которым девочка раньше спала, когда мамы долго и мучительно не было дома по причине хрупкости её здоровья и то ли «язвости», то ли «язвенности», а  то ли «язвительности» её желудка (вся эта пугающая медицинская терминологическая беспросветность означала одно: стойкое отсутствие самого дорогого – мамы). Да, девочка спала с маминым халатом, чтобы, до головокружения внюхиваясь в него, хоть на шажок приближаться к зыбкой мысли о собственной нужности и пригодности своей маме. Теперь этот когда-то душистый халат выступал в  роли половой тряпки и нёс бурю и разрушение. Буря именовалась делово и сухо: влажная уборка.      

Девочка не могла защитить свою флотилию. Она жутко нервничала, отчего у неё мгновенно потели ладошки, и грызла ногти. «Держитесь, корабли! – отчаянно думала девочка. – Флотик, миленький, потерпи… – одними губами умоляла она его, – и будет тебе чистая вода…»
Говорить об этом не полагалось.
И корабли молчали. Они ведь были из газеты. А газеты не разговаривают, пока их не начинают читать люди. А если и говорят, то только чужими голосами. Газеты и корабли роднит тихость и необязательность их существования. В принципе, человечество легко могло бы обойтись и без них: не было бы газет, люди быстрее выдумали бы радио, не было бы кораблей, сразу уселись бы в воздушные шары. Представляете, какой прогресс!.. Как, вы ещё не летали на воздушном шаре?! Это нужно немедленно исправить. Сразу же после завтрака! 
После бури корабли были снова выстроены в ряд: от мала до велика (только, конечно, наоборот). Как на самом важном параде. Нет, парада кораблей девочка не видела никогда. Даже по телевизору. Зато! Зато она видела его сто миллионов раз в своём воображении, и её парад был реальнее и грандиознее самого настоящего и блестящего парада!

Мама иногда ворчала: «Тоже игру затеяла… Ты же девочка! По углам – всякий хлам». Папа о кораблях не знал ничего. Он совсем ничего не знал. Разве может что-то знать о жизни человек, не знающий, что в его родном дверном звонке – между молоточком и барабанчиком – торчит зубная щётка? Торчит нагло и вызывающе. И давно торчит: всё девочкино детство. И совсем не для того, чтобы чистить зубы. А для того, чтоб не орать, когда папа всю дорогу устаёт то от тяжёлой шофёрской работы, то от треклятой водки.   
Говорить об этом не полагалось.

А между тем навигация была открыта. И флот плыл. В самом деле, не Арктика же под шкафом! Есть, между прочим, и батарея центрального отопления. А если она не спасёт, можно и окошко прорубить. Разумеется, о петровских планах девочка не имела ни малейшего представления, иначе её радужную детскую душу распирало бы от восторга и восхищения до тех самых пор, пока бы душа её не лопнула мыльным пузыриком или воздушным шариком… О, тогда бы погибла радуга… а что мир без неё?.. Но думали они с царём Петром Алексеевичем как-то подозрительно в одну сторону. Нет, всё же в разные. Потому что девочка думала хоть и родственно-созвучно, но всё же глобальней. Одним узким окном в Европу ограничиться она уже никак не могла. Она глядела шире – во все свои зелёные глазёнки – в самые синие-пресиние глазищи целого мира.

Вы думаете, ворох старых газет вечно пылился под шкафом?
Ничуть!
Во-первых, вечность не случилась, как не случается ничего.
Во-вторых, это был самый настоящий, самый живой, пусть и тихий (как рыбки в аквариуме), флот!
А где он сейчас?.. М-м-м… странный вопрос… Безусловно, тихо плавает в Мировом океане! Он у девочки такой тихий, почти ручной…
Говорить об этом не полагается.
Об этом полагается улыбаться!



СТРАШНО ТАИНСТВЕННЫЙ ДОМ

– Хенде хох!..
Девочка знала, что такой же «хендехох» привёз с войны и её дедушка, бравый пехотинец, отважный пулемётчик и просто герой. Он чуть не погиб на фронте, защищая бабушку, маму и девочку (ну и что, что мамы и девочки ещё не было на свете, зато они родились потом!). А дедушка, раненный в правое плечо, два раза чуть не умер – на поле боя и в госпитале – и на всю жизнь остался калекой. Ему дали много блестящих медалей и два раза в году, в феврале и в мае, всю долгую дедушкину жизнь в ржавый скрипучий почтовый ящик с паутинками не забывали опускать поздравительные открытки. Про войну дедушка вспоминать не любил. «А ну её, дитя!» – в сердцах восклицал он, резко бросая здоровую руку вниз, хмурился и надолго замолкал. Но сейчас девочка не раздумывая предпочла бы знакомому дедушкиному «хендехоху» неведомый и опасный потусторонний мир со всеми его вурдалаками и ведьмаками…

О, этот страшно таинственный дом! И сколько же раз предупредительные и строгие взрослые внушали, что туда ходить нельзя! Но девочку неизбежно манил к себе Всемогущий Дух Заброшенного Дома. Он разговаривал с ней даже во сне. Он обещал ей то, что представить просто невозможно: мир без взрослых…
      
Когда-то, давным-давно, улыбался этот домишко всей деревенской улице, как и его соседи. И в нём жили, должно быть, такие же улыбчивые люди. Время шло – люди улыбались всё реже и реже. Девочка давно заметила, что умеет улыбаться только маленький человек. А большой – сердится на маленького и постоянно грозится  сдать его в милицию (мама всё время делала именно так и не сдала лишь потому, что в будни с утра до вечера работала, а по воскресеньям дверь в милиции заперта – выходной). А когда человек перестаёт улыбаться, он совсем скоро умирает. И больше всего на свете девочка боялась потерять маму. Поэтому на её рисунках мама была весёлой и улыбчивой и всегда с цветами, которых никогда не дарил ей папа. Вот и те люди однажды умерли, потому что забыли, как улыбаются. Дом без людей сразу заболел. В нём поселились бродячие собаки и коты и вездесущие крысы. А потом он начал медленно умирать. Дом без людей всегда умирает. Прогнил пол, обвалился потолок, рухнули стены. И везде выросли цветы: вокруг дома, в доме и на крыше. Казалось, ты находишься в самом центре земли и немножечко под ней. А тишина и полумрак ещё более усиливали ощущение нездешности и таинственности. И не было страшно в этом одиноком саду с печальными цветами. А вокруг стояли и лежали шкафы и шкафчики, с полочками и с выдвижными ящичками, забитые сокровищами. Девочка тотчас же увидела коралловый дворец морского царя, отца её любимой русалочки, «дворец с большими остроконечными окнами из чистейшего янтаря и с крышей из раковин, которые то открываются, то закрываются, смотря по приливу и отливу». Только у царя – безделицы да каменья разноцветные, а тут – вся жизненная необходимость: треснутое зеркальце, тюбик с вымазанной красной помадой, баночка с буро-розовым порошком, отдалённо напоминающим пудру, коробочка без крышки с чем-то вроде зелёных теней, коричневый гребешок с тремя зубьями, шпилька для волос, сломанная игла, две вилки,  изогнутая ложка, помятый черпак, кусок тарелки, чашка с выщербленными краями, ржавый утюг с разинутой пастью, разбитая керосиновая лампа, замшелый сапог гармошкой, пара женских туфель с задранными носами и с одним каблуком, грязно-серое лохматое изорванное платье и метла без ручки. Всемогущий Дух девочку не обманул. Здесь у неё был ворох дел – много больше маминого вороха. Во-первых, нужно было подмести пол (ну и пусть себе земляной!) и вытереть пыль. Во-вторых, наколоть дров, затопить печь и принести из колодца воды. В-третьих, приготовить ужин и накормить семью. В-четвёртых, вымыть грязную посуду. И, в самых распрекрасных пятых, напудриться, накрасить глаза и губы и примерить туфли и платье. Всё шло не спеша и своим чередом. Бытовая рутина утомляла девочку, но впереди маячили обещанные Всемогущим Духом красные губы, припудренный носик, зелёные глаза, туфли на одном, но высоком каблуке и белое бальное платье. И ещё он клялся показать мир без взрослых. Дух не мог обмануть. Духи никогда не обманывают детей…
      
– Хенде хох! – громыхнуло вдруг у самого девочкиного уха.
Страшней было только один раз, когда её чуть не убило электрическим током… «Крови должно быть много!.. озеро!.. или очень большая лужа», – твердил ей Всемогущий Дух, и она всё больше и больше расковыривала уже заживающую коленку. Больно было только чуть-чуть. Сильная, она умела терпеть. «А было ли больно барону Мюнхгаузену, когда он, схватив себя за косичку, тащил из болота и себя, и своего коня?» – вспоминала девочка. Известное всему миру «спасение утопающих – дело рук самих утопающих» ей было неизвестно, а Всемогущий Дух об этом молчал, но она выбрала верный путь, семиминутную дорогу до дому растягивая в полчаса. «Это тебе не вокруг печки бегать от бабушки!» – дырявила себе голову девочка. Это был веселый бег по кругу от доведённой до крайности старой добродушной бабушки, всю жизнь себе под нос бормотавшей «дзеткiхайвасбоглюбiць», в бессилии хватавшей любую мимо пробегающую тряпку и махавшей ею не столько ради устрашения тех, кого по её просьбе без всяких условий должен любить Бог, сколько в знак пленения её маленькими бестиями, которых  в худшие времена в дом набивалось до пяти человек, в лучшие – только трое. И тряпка вполне сходила за флаг. Иногда она даже была белой (в цвет белого флага, означавшего полную и безоговорочную бабушкину капитуляцию: на войне, как на войне). А маленьких бестий Бог любил. Потому что о них молились старые добрые бабушкины ангелы, живущие в её светёлке на божничке. «...и не бабочек в книжках засушивать! не стрекоз булавками к стенке пришпиливать!» – бренчало в детской голове. «Крови должно быть много!» – зудел где-то рядом Всемогущий Дух. Девочка готова была лишиться голоса или расплыться лёгкой морской пеной, как милая, милая русалочка. Лишь одно их разнило: девочке пока не встретился прекрасный принц с большими чёрными глазами, потому что ей не исполнилось пятнадцати.

Ничего не могло разжалобить грозного дедушку, всю весну и лето насмерть ухлопывавшего шустрых залётных воробушков, имевших скверную привычку подворовывать зерно у домашней птицы. Эта шумная пёстрая ленивая птичья толпа будто вывалилась прямо из книжки Андерсена «Гадкий утёнок», и птичий двор, с его несносными нравами и противными зелёными лужицами на осклизлых дорожках, был тот же. Девочка отлично знала происхождение лужиц и методы борьбы с ними: когда из-под чьего-либо хвоста вылетала такая «лужица», нужно было хвататься за почти неуправляемую метлу выше собственного роста, туго связанную из толстых прутьев, и немедленно уничтожать лужицу. И как-то так складывалось, что гадким утёнком на этом птичьем дворе, вероятнее всего, была уничтожительница луж, то есть сама девочка.

А воробушки слыли мелкими воришками. И воробьиная смерть была поставлена дедушкой на поток: на крыши многочисленных маленьких сарайчиков, где дружными семейками жили куры, гуси, индюки, утки, овцы и свиньи водружались «плахи» в виде мышеловок, присыпанных зерном. Девочка не знала, успевал ли обречённый воробушек сглотнуть хотя бы зёрнышко, но мышеловка всякий раз хлопала звонко и радостно. Будто в ладоши. Потом казнённые окровавленные птички ещё долго валялись в самых неожиданных местах. Вероятно, деревенские коты припрятывали свою добычу, а после забывали о ней: то ли убитые воробьи были невкусными, то ли живые мыши были аппетитней мёртвых птиц.
      
Когда девочка почти по-черепашьи подползла к дому, из коленки струился тоненький красный ручеёк. Уже у самого порога ей почудился родной голос.
– Ма-а-а-ма-а-а!.. мамочка!.. приехала!.. – завопила она от счастья.
– Горе ты моё... опять коленку расквасила… – улыбнулась мама.



«ТЁМНОЙ НОЧЬЮ КОМАРИКИ КУСАЛИСЬ…»

Лето кричало счастливыми голосами:
– Хали-хало!..
– Штандер-штандер!..
– Море волнуется раз!..
– Колечко-колечко, выйди на крылечко!..
– Я знаю пять имён!..
– Одна нога – не королева!..
– Страта!.. Страта!..

Оно забирало девочку с башмаками, кружилось, пело, бренчало, дзинькало, звякало в детской голове, как пятачки в копилке, и не отпускало даже зимой.

– Я садовником родился.
Не на шутку рассердился.
Все цветы мне надоели,
Кроме… розы!
– Ой!
– Что с тобой?
– Влюблена!
– В кого?
– В садовника!..

– Подержи градусник… – откуда-то издалека звучал голос ангела, похожий на мамин. – Только не усни – раздавишь…

Давить можно только комаров. Искусают до полусмерти, а потом ходишь в шишках и кровавых ручьях и пугаешь боевой раскраской охающую маму: «И на кого ты похожа! В гроб краше кладут». Но сначала дождаться, чтобы хищный зверь запустил тебе под кожу свой длинный хоботок и принялся посасывать твою бедную сладкую кровушку. От такой вкуснотищи у него кружится голова. Тогда ты его хлоп! – и готово. И на одно чудище на свете меньше. Сегодня комары грызли особенно нестерпимо…

– Мамочка… мамочка… – стонала девочка…

Зато она обожает своих комариков. Весёлых и смешных, звенящих на весь двор, до краёв залитый светом. Двор кажется большим овальным блюдом, не вмещающим жёлтое солнечное желе. Слегка подрагивая, оно расплывается горячими волнами и искажает реальную картину мира.

Тёмной ночью комарики кусались,
Царь с царицей на лавочке прощались.
«Чёрт с тобой! Живи с другой –
Я не собачонка бегать за тобой!»…

Две скакалки связываются концами в одну длинную. И две девочки с двух сторон синхронно крутят её, стоя друг напротив друга:

Царь уехал за границу,
А царица – в Ленинград.
Царь посеял там пшеницу,
А царица – виноград…

Недостатка в желающих прыгать нет. Обычно набирается до двадцати умелых прыгуний. Они выстраиваются в затылок друг за дружкой, терпеливо дожидаясь своей очереди.

– Тридцать девять и шесть… – лился сверху ангельский свет. – Открой рот… надо принять лекарство…

Винограда было много,
А пшеницы – ни черта.
Царь заплакал от обиды,
А царица: «Ха-ха-ха!»…

Очередь подходит быстро, если никто не задевает скакалку. А когда случайно дотрагивается рукой или, боже упаси! запутывается в скакалке, громыхающее со всех сторон «страта! страта!» на время останавливает игру. Виновник «страты» меняется местами с одним из крутящих скакалку, и игра оживает:
– Не зевай!.. прыгай!..

Мандаринами не пахло. И ёлкой тоже. В комнате не было запаха чуда и праздника, хоть наряженная красавица стояла в шаге от девочки и подмигивала ей своими разноцветными лампочками. Пахло болезнью и лекарствами, разложенными на табурете у кровати, где пластом лежала девочка. А в голове её гремело лето…               

Хохотала до утра,
А к обеду умерла.
Царь поехал в Ленинград
И поел весь виноград…

Ветром, лучом, промельком – на доли секунды – скользнуть в стремительную волну, накрывающую тебя с головой, и вдруг вынырнуть, не сбив ритма и не нарушив мелодии. Вынырнуть, не убив музыку… 

А царица ожила
И повесила царя.
Царь висел, висел, висел
И в помойку залетел…

– Мамочка… я больше… не буду… – обещали горячие пересохшие девочкины губы…

Юркой рыбкой. Лёгкой пташкой. Солнечным прыгучим зайчиком. Светлой тенью. Облачком. Радугой… Стать радугой, чтобы не задеть скакалку!

Всю помойку облизал
И спасибо не сказал.
А в помойке жил Борис,
Председатель дохлых крыс…

Из открытых окон, с балконов, со скамеек у подъездов на тебя устремлены глаза. Тобой восхищён весь двор. Не ошибись!

А жена его Лариса –
Удивительная крыса.
А сыночек их Иван –
Замечательный болван!..

– Страта!.. –  встрепенулась девочка.
– Бредит… – вздохнул ангел.
Нет, она не бредила. Девочка и в самом деле задела скакалку, и та больно хлестнула её по спине.
– Теперь твоя очередь крутить! – обрадовалась Танька из последнего подъезда…

Ёлка была самая лучшая. И серебряной звездой на макушке упиралась в потолок. Папа в валенках и с топором за поясом долго бродил по лесным сугробам, придирчиво выбирая единственную, которой две недели разрешалось радовать глаз, стоя в ведре с песком в городской квартире. Новогодний праздник начинался с балкона: в ожидании и нетерпении на морозе там томилась ёлка. За два дня до праздника её забирали в тепло, любовно согревали, украшали гирляндами, большими стеклянными шарами и тоненькими полупрозрачными «сосульками», самодельными бумажными фонариками и смешными картонными лошадками, петушками и зайчиками, вкусными шоколадными конфетами в нарядных фантиках и грецкими орехами в золотистой фольге. Сверху бросали мишуру и дождик. Тихо и торжественно на ветки падал снег. В начале второй недели рыжеватые хвоинки устилали под ёлкой пол: ей было невозможно без родного ядрёного, морозного воздуха, которым она дышала все снежные зимы. Хвоя сыпалась дождём, и приходилось веником сметать её в совок. Хвоинки забивались между прутьями веника и, когда их доставали, кололи пальцы. А через несколько дней игрушки складывались в коробку и ёлка, исхудавшая и горбатая, в старом дырявом покрывале отправлялась на свалку. В следующем году всё повторялось, но уже с новой пышной красавицей.

Мы сидели на балконе,
Чай пили, в ложки били,
По-турецки говорили:
«Чаби-чаляби-
Чаляби-чаби-чаби».
Наш учитель пения
Вышел из терпения.
Он залез на потолок
И кричит: – Какой урок?
Русский кончился давно,
А теперь пошли в кино!
Мы набрали в рот воды…

– Мамочка… я не нарочно… – металась в бреду девочка…

Мы набрали в рот воды
И сказали всем: «Замри!»
А кто первый отомрёт,
Тот получит шишку в лоб.
А кто будет нам мешать,
Тот получит сразу пять:
Раз-два-три-четыре-пять –
Мол-чать!..

Ёлка всегда стояла в снегу. Он лежал на её мохнатых лапах аккуратными хлопьями и никогда не таял. Целый год снег хранился в домашней аптечке. Потому что это была вата.

– Анюта-а-а!
– Что, барыня? Я тута!
– Принеси мне… м-м-м… подушку!
– Подушку, подушку… апчхи!..
Лягушку, лягушку…
Всё болото обошла,
А лягушку не нашла… 

Причудливые ажурные снежинки вырезались девочкой и мамой из белых бумажных салфеток всю предновогоднюю неделю и теперь хозяйственным мылом были приклеены на окно девочкиной комнаты. А в окне, в свете уличных фонарей, затанцевал наконец настоящий долгожданный декабрьский снег. Но девочка и мама этого не видели.

– Выпей малины… – просил ангел. – Если температура не спадёт, надо вызывать «скорую»…

Ехала машина тёмным лесом
За каким-то интересом.
Инти-инти-интерес,
Выходи на букву «с».
А на буквочке звезда,
Отправляют поезда.
Если поезд не пройдёт,
Машинист с ума сойдёт…

Про Деда Мороза девочка знала всё. И даже больше. Каждый Новый год приходил он под занесённую сугробами из простыни ёлку. В правой руке держал палку («Старенький мой, волшебненький», – с жалостью гладила она его по снежной шубе, расправляя воображаемые складки), в левой – красный тряпичный мешок с подарками. Это было мукой – гадать, что же у него в мешке! Мама категорически запретила и думать об этом. Но сладок запретный плод. И девочке хотелось заглянуть хоть в маленькую тёмную щёлочку, в самую непроглядную дырочку, но раскрыть тайну красного тряпичного мешочка. Прямо под ёлкой этого делать было нельзя: девочка точно знала, что потом не сможет так же аккуратно сложить мешочек и примотать его белой ниткой к дедушкиной ладошке. Поэтому… поэтому она длила и длила эту муку без конца.

На златом крыльце сидели
Царь, царевич,
Король, королевич,
Сапожник, портной.
Кто ты будешь такой?
Говори поскорей,
Не задерживай добрых и честных людей…

Сначала девочка дождалась, когда Дед Мороз займёт своё привычное место (в туалете на антресоли), затем – лета, чтобы мама напрочь забыла о страшном красномешочном запрете. И тогда девочка встала на цыпочки на крышку унитаза, чуток подтянулась на руках и сунула свой длинный хоботок… ой! то есть нос… сунула свой нос на антресоль. Девочке повезло: нужная коробка была с краю. Она осторожно сняла её и, спрыгнув с унитаза, понесла в комнату. Внутри девочки грохотало восторженное море. «Сейчас! Сейчас!» – обещало оно счастье. Девочка открыла крышку – из коробки засияла знакомая добродушная улыбка. Девочка бережно взяла в руки своего зимнего волшебника и с волнением начала судорожно разматывать белую нитку. Заветный мешочек был у неё в руках. Руки заметно дрожали, и вся она стояла словно на холодном осеннем ветру…
– Опоздала… – побелела девочка, развязав наконец красный мешочек.
В мешочке лежал скомканный огрызок серой обёрточной бумаги.   
– Подарок унесли, а бумажку забыли… – обречённо шепнула она. 
Девочка сгребла в объятья несчастного деда, больше не боясь измять его белоснежную шубу, и принялась целовать в усы:
– Бедненький мой, волшебненький… 

Чёки-чёки,
Щёки-щёки,
Лады-лады,
Присяды-присяды,
Мальчик-мальчик,
Зайчик-зайчик,
Девочка-девочка,
Белочка-белочка,
Дверь-дверь,
Хищный зверь!..

– Мамочка… позволяй…

Может, она вовсе ничего и не говорила. А всему виной жар и бред. Всему виной грипп.

Умерла царевна.
Надо её хоронить.
Черти, придите
Нашу царевну похороните.
Она лёгкая, как пушинка…

Лето не уходило. Оно никак не хотело уступить место зиме.

Дело было в январе,
Первого апреля.
Было сухо на дворе,
Грязи по колено.
Шёл высокий гражданин
Маленького роста,
Кучерявый, без волос,
Тоненький, как бочка.
Пишет он письмо жене:
«Жив, здоров,
Лежу в больнице.
Сыт по горло,
Есть хочу.
Хоть быка я проглочу!
Приезжайте поскорее,
Я вас видеть не хочу!»…

Кошка сдохла,
Хвост облез.
Кто промолвит,
Тот и съест!..



ЗОЛОТАЯ РЫБКА 

Без рыбки Александру Сергеевичу пришлось бы худо.
Без неё он бы просто пропал…
Нет, не с голоду (что-нибудь съестное всегда под рукой: песочный коржик, сочная ватрушка или золотистый крендель с сахарной посыпкой). Пропал бы… в бесславии… Найдётся ли смельчак, который отважится не знать сказку о рыбаке и рыбке? Ответ очевиден… Рыбка подарила Пушкину – имя, а нам – самого Александра Сергеевича. И рыбке это ничего не стоило. Она «лишь хвостом по воде плеснула» – и бац! – вот и великий Пушкин… 

И девочка мечтала быть Пушкиным. Долго и упорно и во что бы то ни стало. Она знала назубок все его сказки, по сто миллионов раз пересмотрела в его книжках картинки, но Пушкина из неё не выходило. И вдруг на девочку снизошла простая и очевидная, как небо, мысль: лучше быть первым собой, чем вторым кем-то. В переводе на взрослый это означает: «Пушкин – наше всё» и второе «всё» без надобности. Тогда-то у девочки и завелись три важные вещи: ветреная, сиюминутная и ускользающая Муза (и у кого ещё хватит наглости обозвать Музу вещью?), тетрадка в узкую косую линейку в оранжевой обложке и привычка подолгу и почти по-взрослому просиживать за письменным столом (а лакированный письменный стол из красного дерева румынского производства у неё завёлся раньше привычки). «Почти» потому, что, когда девочка, углубясь в недра бордового рабочего кресла, спиной вплотную прижималась к его спинке, ноги её болтались в воздухе, а у каждого взрослого они преспокойно стоят на полу. Тут небольшая ремарка: преспокойно, если спокоен их хозяин.

Итак, первая вещь (о ужас!) – Муза – нужна была для поэтических намёков и нашёптываний (никакая приличная Муза своему пииту от корки до корки ничего не нашепчет; это тебе не итоговый диктант в конце первого класса, это – твор-че-ство!). Девочкина Муза неизменно нисходила в белом. Иногда она прилетала в образе снежинки, пышной, лёгкой и хохочущей, кружилась у самого девочкиного уха и так и норовила растаять у неё прямо на носу. В этой Музе девочка узнавала себя. В детском саду на новогоднем утреннике она всегда была снежинкой – белой в белом: белые – сандалики, колготки, платье, картонная корона из ваты и фольги на белой бельевой резинке и радостно-взволнованные большие зелёные глаза. Глаза заметно выбивались из общей цветовой гаммы, и девочка их слегка прикрывала. Нет, не руками. Длинными-предлинными ресницами! Выходило загадочно и очень кокетливо… Девочка сама любила пошалить и охотно прощала Музе озорство и легковесность. А порой Муза являлась мимом: в белом костюме с длинными рукавами и в белом остроконечном колпаке. Печальное лицо, измазанное то ли мукой, то ли мелом, и на белой щеке одиноко чернеющая нарисованная слезинка… Муза томно вздыхала и многозначительно и важно вскидывала голову к небу. А в этой Музе девочка узнавала сразу двоих: лунного Пьеро и поэта Мандельштама, который не осип (с голосом у него полный порядок), а Осип (ну имя такое неудачное). Она даже случайно выучила одно его стихотворение про бледно-голубую эмаль, берёзы и фарфоровую тарелку. Всё было знакомо: голубой эмалированный тазик стоял под ванной, тарелка – в новеньком кухонном буфете, а берёзы украдкой заглядывали в окно девочкиной комнаты. Но последняя строка стихотворения: «В забвении печальной смерти» – совершенно пронзала девочкино сердце. Она никак не могла забыть печальную смерть юркой тёмно-коричневой ящерицы, которую прикончили дворовые мальчишки. Первое убийство, случившееся на девочкиных глазах… Когда они поймали за хвост ящерицу, та пустилась наутёк без хвоста, из двух зол выбирая меньшее: лучше без хвоста, чем в неволе. Тогда эти гады изловчились и снова пленили уже бесхвостую ящерицу. А чтобы впредь неповадно было убегать, расплющили её булыжником по асфальту. Оторванный хвост в дьявольской пляске извивался рядом, а мальчишки улюлюкали и прыгали от восторга. «Дикое племя…» – презрительно думала девочка. Теперь дружба с ними равнялась преступлению… Девочка поддела кровавый блинчик прутиком и положила в коробочку, что нашла во дворе у мусорного контейнера. Коробочку зарыла в песке, сверху насыпав холмик. Связала травинкой – крест-накрест – две горелые спички, валявшиеся под ногами, и воткнула в середину холмика. Прощальным солнцем на холмик лёг цветок ромашки. Можно было поплакать. Тут и вспомнилось ей мандельштамовское «в забвении печальной смерти»… Часто одной маленькой капли достаёт для большой любви – на всю оставшуюся жизнь… 

Вторая вещь – тетрадка в узкую косую линейку в оранжевой обложке – требовалась для записей Музиных откровений. Этих шёпотов и шелестов было больше, чем звёзд в ночном августовском небе при ясной луне. Девочка только на прошлой неделе едва-едва выучилась прописывать палочки, крючочки и кружочки и теперь с трудом собирала эту божественную россыпь безмолвных знаков в звучащие слова. Она старалась изо всех сил. Так, что иногда даже сопела. Как паровоз. А голова её на тонкой шейке от усердия льнула к листу и напоминала собой спелый колос, в знак любви и благодарности клонящийся к земле. Девочкина мама этого сходства не наблюдала. Она сердилась и отвешивала девочке подзатыльники. В награду мама водружала на её голову промокашку. И девочка должна была писать с ровной и прямой – «как у балерины» – спиной. Промокашка, забывшись, соскальзывала с девочкиной головы, за что голова получала очередной бонус в виде маминого шлепка. Девочка не просто писала, а писала перьевой автоматической ручкой, бесконечно цепляющей остриём пера ворсинки и мелкие капилляры бело-серого бумажного листа и через строчку разливающей чернильные лужи. Это вам не заурядная шариковая ручка, с которой сладит любой дурак! Короче, зрелище не для слабонервных. А кто сказал, что поэт и слабые нервы – понятия совместимые?.. Да и Муза девочке попалась явно фронтовая: уж как-то оголтело и безудержно строчила и строчила она из пулемёта свои изящества и красивости, а девочка, как могла, успевала их увековечивать. То есть не успевала. Совсем. Конечно, проще было бы закрыть Музе рот. К примеру, ладошкой. Но девочка оставалась воспитанной девочкой, и перемен не ожидалось: Муза – строчила, девочка – на линии огня – пригибалась, увёртывалась, ускользала – и выстаивала. На своих ногах. И всё запоминала наизусть. И, когда во дворе какой-нибудь зевающий на скамейке у подъезда дяденька задавал ей самый нелепый вопрос, который может задать ребёнку взрослый: «Кем ты будешь, когда вырастешь?», своим ответом она безжалостно расстреливала спрашивающего. «Поэтессой!» – гордо отвечала девочка и по-мандельштамовски –  многозначительно и важно – задирала нос к небу. Спрашивающий больше не спрашивал. У него медленно и верно глаза лезли на лоб. О поэзии он не знал ни звука. Чего никак нельзя было сказать о девочке. Её Муза пела такое и столько, что перепеть это кому-то, не испортив собственную репутацию, было рискованно: задразнят занудой и зубрилкой до смерти. Но пара-тройка изысков из нашёптанного Музой всегда висела на кончике девочкиного языка. И, вот-вот готовая сорваться, не срывалась… Потому что диалог со взрослыми состоял всего из двух фраз. А если тебя не спросят или не попросят, то говорить и делать не стоит… А на тетрадный лист между тем ложились терпеливые, аккуратные строчки. «Все в хозяйку», – улыбалась девочка. Сбоку, справа, жили картинки на тему. Как у Пушкина. Только великий поэт гусиным пером да чернилами старался, а девочка – цветными карандашами с обгрызенными концами. От волнения и старания, разумеется. Нет, кто-кто, а мыши в их доме точно не водились!

И наконец – третья вещь – привычка. Кто не знает, что привычка – это ты сам? Ты и твоя привычка – «близнецы-братья», не разлей вода и всё такое… Consuetudo est altera natura, что с латинского: привычка – вторая натура. И ещё щепоть латыни (куда без неё просвещённому люду?): Errare humanum est. Говоря по-русски: человеку свойственно ошибаться. О да! Но четверым и по-крупному – едва ли. Трое – это Аристотель, Цицерон и Блаженный Августин. Четвёртой в сей скромной компании была сама девочка. Итак, да здравствует «consuetudo est altera natura»!.. Почти по-взрослому просиживать за письменным столом… Сидеть и писать. Сидеть и читать. Сидеть и думать, непроизвольно выводя на листе некие замысловатые знаки, суть которых откроется позже или никогда. Согласитесь, всё перечисленное удобней делать сидя. А мы живём на бегу. И спим как-то стоя. Как лошади… Но это способен заметить только маленький человек. Потому что снизу вверх видней, чем наоборот…

…а рыбка?.. Ах да, рыбка…
Без рыбки никак: ни великим, ни маленьким, ни богатым, ни бедным, ни мудрецам, ни дуракам, ни красавцам, ни уродцам – ни-ко-му. Помните, у Пушкина: «Приплыла к нему рыбка, спросила:/ Чего тебе надобно, старче?..» Вот и девочкина рыбка плавала, плавала, пока не доплавалась… Сначала девочка долго и томительно наблюдала за неспешно-мучительной рыбкиной жизнью в пластмассовом прозрачном колпачке импортной ручки, привезённой из-за границы в подарок кому-то из родителей. Примерно так за рыбками в аквариуме наблюдает кот. Потом терпению пришёл конец, и рыбка была выгрызена из злополучного колпачка. Кем?.. Ну не котом же!.. Чем?.. Зубами! Девочка выгрызла рыбку, как выгрызают своё законное, родное, тёплое счастье. Счастье – не цветок, который можно сорвать в весёлом саду вместе с солнцем, птицами и бабочками. Счастье – сад, возделываемый каждодневно с любовью. И у тебя не получится его забросить и не любить, потому что ты и есть этот сад. И по доброй воле от него не откажешься… Поэтому и тётеньки, бросающие своего ещё неродившегося ребёночка, боятся на него даже взглянуть. Иначе они сразу его полюбят и уже не смогут не принести в свой дом… А если на твоё –  и только твоё! – счастье вдруг кто-то покушается (а на чужой каравай рот не разевай!), если норовит его украсть (и украдёт обязательно: больно красивое оно и блестящее, как цветное стёклышко на солнце!), тогда счастье нужно защищать. Даже зубами! Оно ведь совсем слабое, тонкое и хилое. Дунешь – и улетит. Как одуванчик. Или снежинка. Или радужная капелька на васильковом лепестке…

А рыбка, оказавшись на свободе, попала в добрые девочкины руки. Хоть и золотая, но крошечная. Когда рыбка чуток подросла, она иногда исполняла девочкины желания – пустячные и маленькие, размером с себя. До больших им следовало дорасти обеим. А самое заветное и тайное девочка пока рыбке не доверила: куда ей, мелюзге… Вот у Александра Сергеевича рыбка так рыбка! Её Пушкин неводом изловил в настоящем море… в Балтийском… или в Чёрном… нет, в Белом!.. ну или в море Лаптевых, например… Конечно, Пушкин! Он в сказке и старик, и проклятая баба… и рыбка золотая...


P.S. Немного из нашёптанного Музой (поэтические изыскания: скудно и фрагментарно):

Про мишек

Почему все мишки любят мёд?
Потому что сладкоежки.
Вот!..   

Ни убавить, ни прибавить.

*  *  *

Цып-цып-цып,
Мои цыплятки,
Мяу-мяу-мяу,
Мои котятки…

Коротко и по существу.
Ещё тогда девочка не знала, но догадывалась, что краткость – сестра. Родная сестра. Сестра всему…

Следующий кусок Муза нашептала девочке и С.Я.Маршаку мгновенно и как-то одинаково. Сравним:

Девочке:

В декабре и в январе
Много снега на дворе,
А на улице детишки
В тёплых шубках и в штанишках…               

И Самуилу Яковлевичу:

Январь

Открываем календарь –
Начинается январь.
В январе, в январе
Много снегу во дворе.
Снег – на крыше, на крылечке.
Солнце в небе голубом.
В нашем доме топят печки,
В небо дым идёт столбом.

Не находите, что у второго автора несколько затянуто?..
Не находите?.. А зря!

И – на бис:

На прогулке

Велосипед уже полдня
Кручу – педалям нравится!
Вдруг муха села на меня…
Пускай со мной катается!

И помните: «бис» уместен лишь в Большом театре.
Парящий и одухотворённый – особенно в цене.



ЮРГИТА

– А к нам с Лукасом бабушка с дедушкой приехали! – хвастается Юргита девочке, прыгая «берёзку».
«Берёзка» – самое простое упражнение в «резиночках». Но для Юргиты сложных упражнений пока не придумали.
Бабушка Бирута и дедушка Йонас живут на берегу Балтийского моря, в тихом городке Паланга. Сначала они долго едут автобусом, потом ещё дольше поездом, а Юргита с Лукасом и родителями встречают их на вокзале.
– Смотри! – Юргита разжимает кулачок: на ладошке светится янтарный ангелок с дудочкой. – Янтарь – слёзы морской богини Юрате.
– Везучка! – восхищается девочка, вглядываясь в глаза Юргиты.
Глаза у неё большие и серые, как Балтийское море, и в каждом живёт по весёлому чёртику. Представить себе чёртика просто, а вообразить море невозможно: маленький чёртик с рогами, копытами и хвостом легко влезает в девочкину голову, а вот огромное море туда не вмещается.
– А ещё мне льняную куколку привезли. Я тоже хочу такие длинные белые косы, как у неё! – прыгает Юргита «бантик». – Я куколку завтра покажу, ага? 
– Ага, – кивает девочка.
Правая нога Юргиты снизу одной половинки резинки, а левая – сверху. Юргита прыгает на другую половинку, правой ногой прижимая резинку к земле и пропуская над левой – получается бантик. Потом одним прыжком она освобождается от резинки и выпрыгивает с другой стороны. Вместе с Юргитой скачут два её высоких хвоста с пышными белыми бантами, и не ясно, кому веселее – Юргите, хвостам или бантам. Сегодня Юргита особенно нарядна: на ней белая блузка с синим матросским воротничком, переходящим в галстучек, синяя юбка-плиссе, белые ажурные гольфы и красные лаковые туфли. Её любимую жёлтую сумочку с серебристой застёжкой держит на коленях Лукас. Без этой сумочки Юргита кто угодно, но только не Юргита. А в сумочке – драгоценности: зеркальце, расчёска, заколка в виде стрекозки, гигиеническая помада, носовой платок и всякие сладости. 
– Ой, забыла! – радостно хлопает в ладоши Юргита.
Она выпрыгивает из резинки, подбегает к Лукасу, распахивает сумочку и достаёт яркий шуршащий пакетик:
– Угощайся!
С замиранием сердца девочка заглядывает в глубину волшебного мешочка: а вдруг там шоколадные батончики, или пряники, или халва?.. мармелад, зефир, вафли… печенье тоже сойдёт… но там опять лакричные желатинки. Девочка берёт одну и – как лекарство – без раздумий силой засовывает в рот: и как можно есть эту гадость? Но чего не сделаешь ради Юргиты… Ради неё и в космос махнёшь! Она никогда никого не обижает, ни с кем не ссорится и всегда примиряет драчунов; она необыкновенная выдумщица и обожает рассказывать страшные истории; она любимица всех старушек во дворе: улыбнётся каждой и сбегает в магазин за кефиром и хлебом; она гордость мамы и папы, она знает наизусть все стихи и песенки, она любит животных, собирает гербарий и выращивает цветы, но больше всего на свете она любит своё стальное Балтийское море с белоснежными дюнами и серебристыми чайками.
– А прошлым летом мы с мамой плыли на пароме и, пока добрались до другого берега, скормили чайкам два вот таку-у-ущих багета! – Юргита изо всех сил разводит руки в стороны. – И это у меня ещё руки короткие!
– А какие они, чайки?
– Прожорливые… и орущие… – грустно улыбается Юргита. 

Паром вспенивает винтами воду, Юргита подбрасывает вверх кусочки белого хлеба, а ловкие чайки, выписывая виртуозные пируэты и издавая своё мяукающее «кья-ау», ловят хлеб прямо в воздухе…
Юргита, готовая заплакать, задумчиво стоит внутри натянутой резинки.
– Юргита, прыгай «кораблик»! – пытается развеселить её девочка.
Но ей самой вдруг становится грустно: море сильнее её любви к Юргите… море сильнее девочки… море сильнее всех…
– Юргита, домой! – встаёт со скамейки Лукас. – Ужинать пора.
– Минутку! – умоляюще складывает руки Юргита.
Лукас со вздохом покорно опускается на лавочку. А в глазах Юргиты снова пляшут весёлые чёртики.

Солнечную Юргиту любят мама, папа, дедушка, бабушка, девочка и все дети на планете, но больше всех, конечно, Лукас. Он приводит Юргиту в девочкин двор попрыгать в «резиночки» и молча сидит на скамейке, сжимая в руках жёлтенькую сумочку сестры. Лукас – вылитый памятник, потому что неподвижно высидеть два часа с прямой спиной, каменным лицом и поджатыми губами у живого человека не выйдет. Красивый памятник всегда в начищенных до блеска туфлях, чёрных брюках со стрелками и белой рубашке, а его светлые волосы аккуратно расчёсаны на пробор. И для того, чтобы стать дирижёром или пианистом, Лукасу не хватает только фрака и бархатной бабочки. А Юргите только не хватает того, чтобы её брат стал дирижёром или пианистом! Кто же тогда будет приводить её в девочкин двор? Лукас, разумеется, отличник (а двоечникам памятников и не ставят), обожает математику, здорово играет в шахматы и перечитал все книжки в школьной библиотеке. Он не водится с дворовыми мальчишками, считая, что в голове у них ветер. Никогда не знаешь, что у Лукаса на уме, потому что на лбу у него ничего не написано, и, чтобы убедить этого умника в необходимости что-либо сделать, нужно предоставить надёжные аргументы. А найти их не так-то просто, поэтому резинку приходится держать самим. С одной стороны её, конечно, держит девочка, а с другой – скамейка, или столб, или забор, или куст, или дерево – кто угодно, но только не Лукас! Но, чтобы зацепить резинку за дерево, сначала её надо «распилить» случайно найденным во дворе стёклышком, а потом связать. А на ней и так живого места нет! То, что резинка для трусов в хозяйстве вещь самая необходимая, потому что: а) держит не только твои трусы, но и колготки, и пижамные штанишки, и папины кальсоны, и мамины рейтузы, а ещё варежки и зимнюю шапку б) она не продаётся в магазине: её как самую необходимую вещь сразу же раскупают в) без неё невозможно играть в «резиночки» – для Лукаса надёжными аргументами не является, поэтому резинку крепко держит скамейка, или столб, или забор, или куст, или дерево, а Лукас держит жёлтую сумочку Юргиты.
– Юргита, домой! – спохватывается Лукас. – Мама волноваться будет.
– Сейчас-сейчас! – снова обещает Юргита.
Юргитино «сейчас» означает, что, прежде чем уйти, она опередит девочку на целый уровень. В «резиночки» Юргита прыгает лучше всех девочек во дворе, потому что прыгает как белка. А девочка скачет как мяч. И разве обыкновенный резиновый мяч сравнится с настоящей белкой?

Кажется, для игры вполне достаточно связанной в кольцо узкой бельевой резинки в три-четыре метра и ровного куска земли под ногами. Желательно, чтобы было лето: тогда можно прыгать босиком и не бояться, что ремешком с пряжкой зацепишься за резинку или она вдруг предательски выскользнет из-под гладкой подошвы твоей обуви. Резинка белого цвета уже через день делается грязно-серой, и для придания ей привлекательного внешнего вида хорошо бы покрасить её чернилами в фиолетовый цвет, а чтобы не перепутать свою резинку с чужой, пришить к ней пуговичку или бусинку. Перепутать легко: у всех резинки, как сёстры-близнецы, на одно лицо – растянуты и все в узелках. Иногда в эту игру пытаются играть и мальчишки, но такого виртуозного танца из прыжков, полётов и мягких приземлений в заданных точках, какой показывают девочки-мотыльки, мальчики продемонстрировать не могут. И поэтому они, устав от «войнушек» и «казаков-разбойников», бестолковой беготни и езды на великах, поодиночке или группками мешают девочкам порхать над натянутой резинкой, пялясь на мелькающие загорелые девчоночьи ножки. А мотыльки в своих коротких платьицах сверкают трусиками, потому что прыгать, прижимая подолы, неудобно: руки должны быть свободны, иначе нарушается координация движений, а с ней – и полёт. В полёте можно выкрикивать ритмичные считалки, и это лишь добавляет сложности, сбивая мотыльковое дыхание. Двое встают друг напротив друга и ногами держат натянутую длинным прямоугольником резинку, а третий прыгает через неё, выполняя различные па. Каждая девочка составит целую энциклопедию по фигурным прыжкам: «берёзка», «пешеходы», «ступеньки», «бантик», «конфетка», «конвертик», «кораблик», «платочек», «фиалка», «карандаш». Самое громкое и весёлое упражнение – «пешеходы»: прыгаешь на резинку, ногами поочерёдно прижимая её половинки, и при этом произносишь вслух «пе-ше-хо-ды», а самое сладкое, конечно, «конфетка»: сначала перекручиваешь резинку так, чтобы она напоминала форму конфеты в фантике, потом встаёшь внутрь «конфетки», высоко подпрыгиваешь и точно приземляешься на две линии раскрутившейся резинки. От уровня к уровню резинка ползёт выше и выше: от щиколоток – до колен, от колен – до бёдер («по жэпэ»), от бёдер – до талии, от талии – до груди, от груди – до подмышек, от подмышек – до шеи, от шеи – до ушей, от ушей – до рук, поднятых над головой, всегда готовых быть самой высокой точкой твоего тела (твоими Гималаями, но ещё не Эверестом, потому что Эверест – твой дух) и сжимать в кулаках резинку для трусов. Уровни от талии до синего неба ничего общего с реальностью не имеют, но подтверждают извечное стремление человека летать. Трудности создаются для их преодоления, поэтому смело меняем ширину натяжения резинки: держим её и на широко расставленных ногах, и только на больших пальцах, поставив ноги вместе, а ещё прыгаем на одной ноге, крестиком (скрестив ноги), двойным крестиком (скрестив ноги и руки), солдатиком (вытянув руки по швам), самолётиком (раскинув руки в стороны), пионеркой (вскинув руку в приветственном салюте), балеринкой (только на носочках и в перерывах между прыжками на секунду замираем в позе ласточки) и на пяточках (прыгаем только на пятках). Но высший пилотаж – прыгать вслепую. Без посторонней помощи тут не обойтись, и в ход идут слова-подсказки. Если попрыгунья права, то она, по мнению окружающих, «слива», а если ошибается, то «соплива». А чтобы не сидеть в сторонке и нервно не грызть ногти, надо ещё до начала игры договориться, что считать ошибкой. И тут важно – не проворонить очередь и завопить на весь двор: «Правила мои!». Первый выкрикнувший эту магическую фразу определяет правила игры, которые ему нравятся: в счёт или не в счёт «зацепки» (когда резинка цепляется за пуговицы или застёжки попрыгуньи), «выскользки» (когда уже прижатая к земле резинка в последний момент выскальзывает из-под стопы), остановки (можно ли замереть хоть на секундочку и разрешено ли попрыгунье «останавливать море» – успокаивать «взволнованную» ветром резинку). И ещё важно знать: горячие ли земля и люди (если да, то при падении нельзя хвататься за других игроков и падать на руки), есть ли у тебя «шкурка» – дополнительная «жизнь» в игре, когда, верно переделав упражнение, допускается исправление одной-единственной ошибки без пропуска хода и можно ли «жильдить» – хитрить, жульничать, отвлекать разговорами, кривляться, дёргать резинку, бормотать под руку «пропади-пропади» – держащему и с призывным «жильда докажет!» иметь наглость тут же блестяще «перепрыгать» мгновение назад сделанное с ошибкой упражнение – прыгающему. А если никакая «жильда» помочь уже не в силах, то только что плясавшая над резинкой егоза меняется местами с егозой, сто лет эту резинку державшей. И каждая из них потом начинает прыгать с той фигуры, на которой сбилась.

Всё есть у дворовых балерин: пластика и грация, гармония и нежность, сила и воля к победе – не хватает лишь сверкающих балетных пачек. Ни одна настоящая балерина не выйдет на сцену неподготовленной. И только репетиционный зал знает цену успеха. Вот и девочка, когда никого нет дома, натянув резинку между двумя стульями, до седьмого пота отрабатывает лёгкость и ловкость, но благородные стулья из красного дерева, не позволяя вить из себя верёвки, всячески противятся, то и дело с грохотом обрушиваясь на пол. Тогда с книжных полок снимаются толстые тома и угрожающей массой нависают над необузданными стульями. Но книжного авторитета для устойчивости стульев оказывается недостаточно, и они падают снова. Главное, чтобы о девочкиных громыхающих буднях соседи не рассказали маме. Терпенье и труд всё перетрут: и часы пыхтений и тренировок простую неумёху превращают в обыкновенный резиновый мяч… 

Девочка берёт в руки свою старую, связанную из кусочков, растянутую резинку: и зачем опять она ей попалась на глаза? Однажды Юргита уехала к бабушке с дедушкой и не вернулась: это в девочкином городе она случайно и ненадолго, а в Паланге – навсегда. Юргита гуляет по дорожкам ботанического сада, и все самые красивые розы улыбаются ей, идёт мимо изящного белоснежного дворца к дальнему пруду, где плавают утки и лебеди, катается на велике по парку Бируте и каждый день лопает яблочный сыр и шакотис – сказочный ветвистый торт, политый шоколадом и глазурью и очень похожий то ли на ёжика, то ли на ёлку. А ещё в Паланге есть удивительная улица, которая впадает в Балтийское море. Нарядная, в фонарях, цветниках и клумбах, она выложена брусчаткой, и по ней не ездят машины. Эта улица такая длинная, что, пока дойдёшь из одного её конца в другой, погода наверняка успеет поменяться дважды. А в самом конце улицы – такой же длинный дощатый пирс, уходящий прямо в горизонт. Каждый вечер на пирсе собирается много народа и провожает солнце, а ранним утром рыбаки не забывают его встречать, потому что в Паланге живут вежливые люди. У Балтийского моря капризный характер: оно не всегда тёплое даже летом – и тогда неженкам и зябликам приходится нелегко – и суровое в остальное время года, бурное и пенистое – с рассветом и тихое – к закату. Тёмно-зелёный сосновый лес спускается к самой воде, а на берегу – белые величественные дюны. Дюны – блуждающие пески. Они красивы, но очень опасны, и ходить нужно только по специальным дорожкам. Коварный зыбучий песок прожорлив, и когда-то, давным-давно, дюны глотали целые деревни. «О-о-ос-с-сто-о-оро-о-ож-ш-шно-о-о-ю-у-урги-и-ита-а-а…» – шепчет ветер в дюнах.

Маленькая серенькая белка, весёлый мотылёк, Юргита, где ты?..



РЫЖИЕ ДОМАШНИЕ МУРАВЬИ,
ИЛИ ЖАРЕНАЯ КУРИНАЯ НОГА ЗА ОДЁЖНЫМ ШКАФОМ

– В мире насчитывается более шести тысяч видов муравьёв. Но в квартире или в доме могут поселиться всего два… вида – рыжие домашние муравьи и красные… – вслух читала девочкина мама.
– А сколько нужно домов, чтобы поселить всех этих муравьёв? – размышляла про себя девочка, сидя на табурете и болтая ногами. – И здорово, что у нас только два… то есть один… муравей… то есть вид…
– …благодаря своим маленьким размерам, рыжие муравьи способны проникать в самые неожиданные места. И, если не принять соответствующих мер, скоро вы обнаружите незваных гостей не только на кухне, но и в собственной постели... – продолжала девочкина мама.
– Мамочка, а что такое «соответствующие меры»? – нервно ёрзала на табурете девочка.
– Не мешай! Тебе давно пора в постель, – отрезала девочкина мама.
– В постель?.. а вдруг там… – осеклась девочка.
Это страшное «там» основательно застряло у неё в горле. И захотелось прокашляться или выпить стаканчик «Буратино»… С маминым халатом она спала, с лягушатами и улитками под кроватью – спала. И даже с мухой: муха – на окне, девочка – в постели. А с муравьями… нет, с ними спать она уж точно не будет! Ни за что!.. 
– …муравьи всеядны и питаются как сладостями, так и мясными продуктами. Муравьи – переносчики различных опасных инфекций, заболеваний и вирусов. Прогулявшись по мусорному ведру или посидев на трупе какого-нибудь животного, например, крысы, они влезут к вам в хлебницу и потопчутся по хлебу, который вы употребите в пищу, – грозовым эхом звучал голос девочкиной мамы. – К тому же муравьи очень больно кусаются…
– …ой! – вскрикнула девочка и спрыгнула с табурета. – Укусили! Укусили! – запрыгала она на одной ноге.
Но девочкина мама ничего не слышала. Она готовилась к решающему сражению:
– Для борьбы с муравьями понадобятся: пылесос, швабра, средство для мытья полов с хлором, мелок от тараканов, аэрозоли от летающих и ползающих насекомых, борная кислота, мёд, сахар, фарш, уксус, красный молотый перец, ботва томатов, нюхательный табак, корица, полынь, дрожжи, разрыхлитель…
– …наверно, у этой тётеньки были и швабра, и мелок, и ботва томатов, и нюхательный табак, а муравьи всё съели… а потом принялись за конфеты, зефир, вафли и мороженое… – вздохнула девочка. – И котлеты… и курицыны ноги… и печёнку… – лукаво улыбнулась она.
– Постарайтесь найти муравьиное гнездо. Аэрозольный баллончик с «Дихлофосом» держите наготове. Заметив скопление муравьёв, брызгайте немедленно. Враг будет повержен! – торжествовала девочкина мама. – Если после того, как вы уничтожили гнездо, по кухне продолжают лазить муравьи, то в вашем доме есть ещё одно гнездо, – разочарованно произнесла она. – Обработайте дом специальными мелками. Муравьи полакомятся ядом и на своих лапках принесут его детям и маткам в гнёзда, чтобы вскоре погибнуть и больше не хозяйничать в вашей квартире…
Девочка, давно потерявшая нить повествования, сейчас запуталась окончательно: если гнёзда – птичий домик, то причём здесь муравьи? Дальнейшее мамино чтение радуг не предвещало:
– Полейте муравейник крутым кипятком… муравьи не терпят запах одеколона… в каждом доме имеется уксус… регулярно выносите мусор… пару раз в неделю пылесосьте ковры… влажная уборка – залог успеха… жидкую приманку разлейте в мелкие блюдца и поставьте на муравьиных дорожках…
Больше всего на свете девочка боялась злых горных троллей (о, братья Гримм! о, Эдвард Григ!) и Синюю Бороду. Теперь они выглядели куда как симпатичней… 
– Итак, в бой! – резко встала со своего табурета девочкина мама, гордо вскинув голову. – А пока – в постель!..
       Ночью девочке снилась война. Целых две войны.
Сначала – Великая Отечественная. Гудящие самолёты заставляли глубоко зарываться и лежать неподвижно, притворяясь мёртвыми, ухающие «Катюши» глушили и сотрясали землю так, что она уходила из-под ног, пулемёты, надрываясь и захлёбываясь, нескончаемой серебряной нитью прошивали чёрное дырявое пространство, хищные прожекторы шарили в поисках добычи, выхватывая из спасительной тьмы девочку и её маму. Барабанные перепонки обещали вот-вот лопнуть. Дышать было нечем. И вдруг девочка увидела себя со стороны. Как в кино. Она бежала по дымящимся развалинам с вытянутыми вперёд руками. Глаза её были закрыты, немой рот распахнут. Она помнила: с таким ртом на суше умирает рыба. И кто-то чужой отчаянно и протяжно кричал за девочку её голосом: «Ма-а-а-а-а-ма-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..». Девочка знала, что мамы больше нет: её убили фашисты. Стройными широкими колоннами под бессмертную музыку Шостаковича спускались они из вентиляционной кухонной решётки по стене, пробивались между разноцветными плитками на полу и плавно перетекали на стенку важного новенького белого буфета с тремя дверцами и блестящими стёклами. Там, в буфете, на розовой пластмассовой тарелке всегда лежал хлеб. И что только не делала девочкина мама, чтобы они напрочь забыли свои торные пути в хлебную лавку! Но стоило как следует постучать отрезанным куском хлеба по столу, сразу становилось понятно, что и эта битва девочкой и её мамой снова бесславно проиграна... Девочка люто ненавидела фашистов. Фашисты были рыжими. Как муравьи… Шаг за шагом мощные колонны таяли, как высокие грязные сугробы под улыбчивым мартовским солнцем, и напоминали собой жалкие остатки наполеоновской армии под Бородино. Это была уже другая – не менее трагичная война и блистательная победа – Отечественная война 1812 года. И девочкина мама выступала вперёд великим полководцем Кутузовым, в парадном мундире, с биноклем, верхом на коне. Она била по врагу прицельно и беспощадно и, к счастью, имела оба глаза…

– Прожевала? – громыхал из зала девочкин папа. – Открывай рот – проверка!..
Нужно сделать так, чтобы во рту, набитом жирным варёным не поддающимся пережёвыванию мясом, на которое и смотреть противно, не то чтобы притронуться или добровольно положить себе в рот, ничего не было. Иначе обедать до ужина! А у девочки в животе – не свалка и не унитаз для какашек. И она ни-ког-да не будет глотать эту гадость! Поэтому сначала – терпение, мой друг, терпение, а потом – сноровка и ловкость языка…  Спрятать за щёку не выйдет: может обнаружиться в самый неподходящий момент. Есть место верней – под языком. После тревожного сигнала «проверка» надо молниеносно, одним движением затолкнуть какашки под язык и мгновенно открыть рот, как можно дальше высунув язык. Почти до папы. Пусть он думает, что язык у девочки, как у змеи. Зато чем дальше высунут язык, тем крепче прижаты какашки. Чем крепче прижаты какашки, тем надёжней зарыт твой кладик. Чем надёжней зарыт твой кладик, тем светлей перспектива не обедать до ужина. А на ужин какашки не подают!..
Папа со знанием дела обследует девочкин рот и, довольный собой, сухо цедит: 
– Хорошо, иди.
В отличие от папы, девочка обладает большим знанием, потому как, кроме папиного, она знает ещё и своё дело. А папа о девочкином – ни сном ни духом. Как-то так устроено в мире, что маленький человек о взрослом знает столько, сколько взрослый не знает о себе и о маленьком, вместе взятых.
       Кроме какашек, в девочкиной жизни есть борщ и щи, грибной и гороховый супы, картофельное пюре и макароны, рис и гречка, куриные ножки и свиная печёнка, котлеты и биточки, тефтели и отбивные, рагу из говядины и запечённый с овощами карп. И это добро надо куда-то девать, потому что невозможно всё и всегда съедать до последней крошки. Если б в животе у девочки был большо-о-ой мешок для еды, как у Деда Мороза для подарков, тогда другой разговор. Но мешок у неё – с вершок. Не мешок – мешочек, где вмещается одна… ну две капельки. Вот и приходится несмышлёнышу ежедневно решать три вечных вопроса русской интеллигенции: кто виноват? что делать? и куда уехал цирк? Верный ответ на первый вопрос она сформулирует позже. Третий – вовсе не вопрос: цирк никуда и не думал уезжать, и в следующее воскресенье девочка с мамой утонут в уютных бархатных креслах в седьмом ряду, а на арене в огненное кольцо для них будут прыгать львы и тигры, в ярких юбочках на задних ногах танцевать слоны, из хоботов выпуская вверх весёлые фонтанчики, и гордые белые лошади с длинными гривами мчаться и мчаться по кругу… А клоун обязательно даст подержать на указательном пальце правой руки свой волшебный крутящийся шар. Так обещала мама, если девочка целый месяц будет хорошо себя вести… Второй вопрос упрям, угрюм и неуступчив. Как гора. Но «умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт». И то, что не вмещается в тебя, может свободно вместиться в кого-то или во что-то другое. Точней, за что-то другое. Нет, не за карамельку, не за один мыльный пузырик. И даже не за дожёвывание давно дожёванной жвачки из Танькиного рта. Вместиться за что-то другое – значит спрятаться или спрятать. На кухне – за газовую плиту или холодильник, в девочкиной комнате – за надёжный одёжный шкаф.
– Господи, это что за кровавая река на полу? – в испуге всплёскивает руками девочкина мама, входя на кухню.
Девочка бледнеет и роняет виноватый взгляд на реку, несущую кровавые воды к её жёлтым тапочкам. «Стремите, волны, свой могучий бег!..»… По-байроновски не выходит, потому что не река это, а обыкновенный мамин борщ… из-под газовой плиты…
       С первым блюдом не договориться. Супы всегда выдают: сначала – себя, потом – девочку. Со вторым – проще. Оно не течёт, но меняется: в цвете, размере и запахе… Если папа в зале смотрит телевизор и сидит в кресле, то можно на цыпочках пробраться в свою комнату и на пару дней зарыть кладик за шкафом. Главное – не забыть разрыть и смыть в унитазе до маминой субботней уборки. А если папа в зале смотрит телевизор и сидит на диване, то пройти в комнату невозможно. Остаётся кухня: за холодильником – временное убежище, за газовой плитой – вечный могильник (до очередного ремонта через пять лет). Время девочке выпало пятилеточное. Помните, у Маяковского:

Я
      планов наших
                люблю громадьё,
размаха
        шаги саженьи.
Я радуюсь
          маршу,
                которым идём
в работу
        и в сраженья...

И «планов громадьё» строится не на год, не на три – на пять лет вперёд! А девочкина страна и девочкина мама – одно целое. Поэтому курицыны ноги за газовой плитой найдутся не раньше, чем через пятилетку… А просто выбросить в мусорное ведро – значит сдать себя с потрохами: прежде чем выпустить девочку из кухни, папа предупредительно снимает крышку и заглядывает в ведро. И вылить в унитаз не получится: все «дела» надо делать до еды и в туалет нельзя. И – наконец – основное правило в доме: посуда любит чистоту. И тарелка должна улыбаться! Во что бы то ни стало! 

Я с теми,
        кто вышел
                строить
                и месть
в сплошной
        лихорадке
                буден.
Отечество
        славлю,
                которое есть,
но трижды –
        которое будет...
 
А кто сказал, что дом, в котором ты живёшь, – не Отечество?..

…И никак не приходило в мамину изящную светлую головку, что виновницей рыжемуравьиного нашествия, возможно, чу-у-уточку была девочка. Кто-то же должен иметь привычку доедать свиные котлеты, ставшие мшистыми камушками, и побуревшие высохшие худые жареные куриные ноги за газовой плитой…



ОЧКАРИК

Всё «полезное для глаз» девочке давно казалось бесполезным: петрушка была слишком травой, черника – слишком водой, тыква – только каретой, селёдка – просто солью, рыбий жир – отвратительным, а морковку она вообще тайно презирала.

– Я ж не заяц! – фыркала девочка. – Мама, а почему заяц косой? Он всегда морковкой хрустит!.. А если я сгрызу всю противную морковку на свете, мои глазки будут смотреть, как у всех детей, да?
– Ну… всю морковку ты, допустим, не осилишь, – ускользала от прямого ответа девочкина мама. – А если и сгрызёшь противную, то останется прекрасная, – улыбалась она. 
– А если и прекрасную? – не унималась девочка. – У меня больше никогда-никогда не будет очков, правда? – на мгновение воодушевлялась она, продолжая мусолить опостылевшую морковку.
Ей очень хотелось верить в чудо. Пусть даже такое обыкновенное, как морковка из овощного за углом.

Когда откуда-нибудь вдруг неслось жалящее «очкарик», девочка знала, что это по её душу. С мальчишками она дралась. В кровь. Девочек молча презирала. Как морковку. И лепилась к тем, кто не замечал её косых глаз и уродливых очков на вздёрнутом носу. За бурей видевшая солнце, девочка верила в крепкую дружбу после отчаянной драки. Она прощала обидчикам и понимала природу человеческих заблуждений. Единственное, что отделяло девочку от ощущения полного счастья, – её косые глаза и очки с попеременно замыленным одним стеклом. О, как она ненавидела эти стёкла, захлопывающие огромный сияющий мир на замок и вынуждающие подсматривать в замочную скважину! И девочка казнила очки: она их разбивала. Верней, они разбивались сами. Но со странной и закономерной периодичностью: раз в три месяца. Девочкина мама не верила в невиновность девочки.
– Бестолковка! – роняла она с укором, засовывая в дамскую сумочку старый рецепт для новых очков.

…А поезда тянулись сплошной лентой, в затылок друг за дружкой. И это был не вокзал, а знаменитый институт имени Филатова в Одессе, куда привезли девочку её родители. И как сладко лежать на верхней полке устремившегося на юг поезда, глядеть в немытое после зимы окно и всю дорогу мурлыкать себе под нос весёленький мотивчик:

Ах, Одесса, жемчужина у моря,
Ах, Одесса, ты знала много горя,
Ах, Одесса, любимый милый край,
Живи, моя Одесса, живи и процветай!..
Ма-ма-ма,
Ах, Одесса…

Пожалуй, лишь однажды девочка была благодарна своим косым глазам: если б не они, видеть бы ей море на картинке в любимой книжке Пушкина «Сказка о рыбаке и рыбке».
– Рыбка-рыбка, – шептала девочка, – дай мне ровные глазки…
Рыбка, конечно, даст, только надо подождать. Даст, но не сейчас. А сейчас:

Ещё пуще старуха вздурилась,
Опять к рыбке старика посылает…

И рыбке не до девочки…
Тихие слепые «паровозики», снующие взад-вперёд по длинным-предлинным обшарпанным коридорам грустной одесской больницы, во главе с подслеповатым поводырём… Тихие – до звона в ушах и до режущего света в глазах – слепые…
       Девочка часто размышляла о слепоте. И она пугала девочку. Но уж если быть слепой, то тогда и глухой. Чтоб никогда не слышать этих гадких слов, летящих в спину злобными колючими снежками, когда ты идёшь и всех любишь. Слепоглухая – это когда темно и тихо. Можно быть и слепоглухонемой. Но по поводу немоты девочка всё же сомневалась. Она тотчас же видела перед собой свою немую соседку, живущую этажом выше. Соседка умела произносить только один звук – «с», но все дети во дворе знали, что это значит «серёжа». Так звали соседкиного сына. И девочка никак не соглашалась быть немой: не будет же она всю жизнь звать своего ребёнка С. Тогда откуда ему знать, что на самом деле он – Серёжа?..

– Рыбка-рыбка, дай мне ровные глазки… – просит девочка, уткнувшись упрямым лбом в холодное запотевшее оконное стекло уже другой больницы, за которым мокрая осень и высокая стена бездушных сосен, напрочь закрывающая небо. 
Рыбка, разумеется, даст: ну что ей стоит! Даст, но не сегодня. А сегодня:

Осердилася пуще старуха,
По щеке ударила мужа…

И рыбке снова не до девочки…
Эти сосны прячут небо. Вместе с небом – маму. Маму – от девочки и девочку – от мамы. И нельзя повиснуть на родной маминой шее и тоненьких цепких ручонок не разнимать…
– Следи за лучиком: куда лучик, туда и глазки, – объясняет тётенька в белом халате.
Разве лучик может заменить маму? Девочка уже сто раз смотрела на лучик и ни разу не видела маму. Нет, мама её не бросала. Просто маме запрещено приезжать к девочке: каждый мамин визит заканчивается девочкиной истерикой. А чтобы девочкины глазки выровнялись, ей ни капельки нельзя волноваться. Она же не море! Зато можно быть унылой осенью. Как все взрослые в больнице. Детей здесь совсем нет, и не с кем даже поиграть. А в палате самое страшное: злая чужая бабушка с ремнём. Девочка удирает от неё по кроватям, потому что по полу бабушка бегает здорово, а по кроватям пока не научилась.
– Возьми карандашик, обведи солнышко, – продолжает тётенька в белом халате.
Девочка знает, что всё это не настоящее: солнышко – нарисованное, а карандашик – вовсе не карандашик, а палочка с проводками. Девочке нужно точно по контуру обвести картинку, и, если девочка чуток собьётся и сойдёт с черты, тут же раздастся предательский звонок. Это бег по кругу, как в цирке, где на арене скачут пони, весело размахивая хвостами и длинными пушистыми чёлками. Только у пони – круг жёлтый и бег радостный, а у девочки – круг серый и бег безнадёжный: невсамделишное солнце, безжизненные лучи и сосны выше неба…
– Садись на стульчик, бери лопаточку и закрывай левый глазик, – всякий раз говорит медсестра детской поликлиники, старенькая и добродушная, с сиреневыми волосами. – А ты за три месяца успела подрасти, –  с улыбкой добавляет она. – Называй картинку, что я показываю… А эту?.. А вот эту?.. И ещё… Молодец! Теперь – правый глазик… 
Когда девочка стоит у стеклянной светящейся таблицы, она видит всё: звёздочку, грибок на кривой ножке с горошинками на шляпке, колечко, самолётик, лошадку, уточку, чайник, слоника, машинку, ещё колечко. А когда девочка проходит в глубь кабинета и садится на стул, не видит почти ничего. А юркая указка медсестры, выхватывающая из строчек картинки, девочке кажется скользящей ядовитой змеёй с раздвоенным на конце языком.
Через пару лет наметится прогресс: таблица с буквами потеснит таблицу с картинками. И если для всех алфавит начинается с буквы А, то для девочки сразу с двух – Ш и Б. Обе буквы в обнимку стоят в первой строке новой таблицы и улыбаются друг другу и девочке…

Жид-жид, по верёвочке бежит.
А верёвка лопнула и жида прихлопнула!..

Так дразнили Алку в детском саду.
Девочка покажет этой дрянной Алке, где раки зимуют! Девочка заставит её носить свои противные очки! И пусть Алка будет очкариком!..
       Это произошло после обеденного сна. Малыши выстроились в рядок и ждали очереди вымыть руки перед полдником. А тяжёлая дверь на упругой пружине как всегда угрожающе грохотала. Когда девочка шагнула в проём двери, на неё вдруг налетела Алка. Она оттолкнула девочку. И та, чтобы не упасть, схватилась за дверной косяк. И дверь захлопнулась. Больше девочка ничего не помнила… И девочкина мама раненой птицей с поломанным крылом билась у пустого гнезда. А детсадовский сторож твердил одно и то же: «Какого-то ребёнка увезла «скорая». Идите домой…». Допоздна под дождём просидела девочкина мама на скамейке у подъезда, пока на асфальте не заплясали блики автомобильных фар и у дома не остановилось такси. Первое, что бросилось в глаза девочкиной маме, когда она открыла дверь машины, это мимолётный виноватый взгляд молоденькой воспитательницы. Потом она никак не могла поднять голову, будто голова свинцовая, и всё время смотрела вниз. Девочка лежала у воспитательницы на руках. Но в этом полусонном полумёртвом ребёнке в испачканном кровью платьице с разрезанным рукавом и с гипсом на левой руке девочкина мама не узнавала свою девочку. Девочка медленно-медленно поднесла указательный палец правой руки к губам и потеряла сознание…
– И куда её?.. Здесь же дети!.. – выпалила молоденькая воспитательница спустя месяц, когда девочкина мама привела девочку в детский сад.
       А потом девочке на живую, без обезболивания срывали изуродованные ногти. И с ней снова случился обморок. А ещё через месяц девочка стала щуриться, поминутно тереть глаза и у неё появилось косоглазие. На приёме у окулиста выяснилось, что она видит только первую строчку светящейся таблицы: звёздочку и грибок на кривой ножке с горошинками на шляпке. Врач долго толковала растерянной девочкиной маме о последствиях сильного нервного стресса и о резком снижении зрительных функций…

– Рыбка-рыбка, дай мне ровные глазки… – молила девочка.
Рыбка обязательно даст, но чуть позже. А пока:

Подбежали бояре и дворяне,
Старика взашей затолкали.
А в дверях-то стража подбежала,
Топорами чуть не изрубила…

Когда-нибудь все мы будем счастливы.
А терпеливому всё вовремя.



УСАТЫЕ МЛАДЕНЦЫ

Всю бесконечно длинную неделю девочка не находила себе места в своём теперь уже немножко любимом городе с плавящимся асфальтом, который она ещё недавно просто обожала (и город, и асфальт – а города без асфальта и не бывает; и потом, на чём ей чертить мелом классики, как не на асфальте?). И разлюбила она город не потому, что от зноя асфальт под ногами в секунду превращался в плавленый сыр, а потому, что любовь – никогда не слово, но всегда дело, требующее действия. А главное девочкино дело сейчас жило в деревне. Ну когда, когда же наконец она снова туда поедет?! Девочка рвалась не в цветистые луга с вездесущими божьими коровками на чертополохе: подходишь к этому «кактусу» выше тебя ростом, подставляешь ковшиком левую ладошку и правой рукой осторожно сгребаешь с листьев и стебля красных и оранжевых жучков в чёрный крупный горошек – на чертополохе их сейчас как рябины по осени! – а они, потревоженные, потеряв свою вкусную колючку, беспорядочно и щекотно бегают по твоей руке, ловко перебирая шестью лапками, и вдруг распахивают прозрачные крылышки и с самого кончика твоего указательного пальца, будто с крайней точки взлётной полосы, отрываются в небо в поисках более приятного посадочного места, оставив тебе на память оранжевую капельку своего «молока» с резким запахом – большая месть маленького существа. Девочку уже не занимали полуденные скрипичные концерты одарённых музыкантов-невидимок в душистых травах. На этой неделе она даже выбросила из головы нарядных махаонов и стеклянных стрекоз, которыми грезила и в лютые морозы! Девочку неотступно преследовала одна мысль: как там её беспризорники? И она плохо спала и почти ничего не ела… 

Их было трое: худеньких, шерстяных и усатых, с тоненькими дрожащими хвостиками, заплывшими гноем глазёнками и большими нелепыми ушами. Про такие уши говорят, что они на макушке. При малейшем звуке эти трое водили ушами из стороны в сторону, и девочке казалось, что уши живут своей – особенной и тайной – жизнью. Они несомненно слышали больше и ловили чутче, чем девочкины, уже потому, что девочка водить ушами не умела. Но научиться всегда мечтала. Трое: чёрный, рыжий и дымчатый – Уголёк, Лучик и Дымка. И это были котята. И девочкины дети.

Мамы у котят не было. Сначала она, конечно, была (иначе кто их родил, как не кошка?), а потом куда-то надолго запропала. И девочка совсем разуверилась в её возвращении. Поэтому девочке пришлось их удочерить и заодно усыновить: дымчатый котёнок оказался девочкой, чёрный и рыжий – мальчиками. С этих пор девочка стала ответственной многодетной матерью. С самого утра вертелась каждодневная «карусель материнства»: чистить ушки, спасать из гнойного плена глазки, проверять влажность носиков, расчёсывать шёрстку, поить из ложки парным коровьим молоком, менять подгузники, пеленать, баюкать, петь колыбельные и любить, любить, любить…

Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю.
Придёт серенький волчок,
Он ухватит за бочок
И потащит во лесок,
Под ракитовый кусток.
К нам, волчок, не ходи,
Нашу детку не буди…

А котята не спят…

Ложкой снег мешая,
Ночь идёт большая.
Что же ты, глупышка,
Не спишь?
Спят твои соседи
Белые медведи,
Спи скорей и ты,
Малыш…

А котята не спят…

Месяц над нашею крышею светит,
Вечер стоит у двора.
Маленьким птичкам и маленьким детям
Спать наступила пора.
Завтра проснёшься – и ясное солнце
Снова взойдёт над тобой...
Спи, мой воробышек, спи, мой сыночек,
Спи, мой звоночек родной…

А котята не спят…

В лунном сиянье снег серебрится,
Вдоль по дороге троечка мчится.
Динь-динь-динь, динь-динь-динь –
Колокольчик звенит,
Этот звук, этот звон
О любви говорит…

Да, без любви никуда.
И, заслушавшись про любовь, котята всё ещё не спят…

Горы ветоши громоздятся по углам склепа, где в сломанной детской коляске девочка заботливо укачивает своих пушистых мурлык, а в середине господствуют… нет, не гробы с телами умерших, а две синие металлические кровати с панцирными сетками. Склеп вовсе не склеп, и покойников здесь никогда не водилось, но почему-то имеет такое устрашающее название. Может, потому, что девочкин дедушка хорошо говорит по-польски, а с польского «склеп» – «свод, подвал, лавка». А на самом деле это обыкновенный сарай для хранения того, что уже не нужно, но ещё жалко. И всякий раз, заныривая в ненужное, девочка убеждается в его нужности и крайней необходимости. В кучах старого тряпья – при большой удаче – можно сыскать просто сокровища: одежду для младенцев и кукол, бабушкины выцветшие головные платки, рваные кружевные накидки на подушки, бывшие некогда белыми, а теперь рыжие кисейные занавески (о, счастье: завернуться в такую и чувствовать себя истинной кисейной барышней!)… Но это в редкие минуты досуга, а «карусель материнства» безостановочна.

Самое сложное в этой истории – изловить котят. Они так и норовят ускользнуть и на время зашиться в какое-нибудь неприметное местечко, а после шнырять по двору голодными, раздетыми и невоспитанными с дружелюбно поднятыми кверху хвостиками, познавая мир и интересуясь всем на свете. Но разве младенец понимает заботу материнского любящего сердца? Он может её только ощущать, а понимание придёт потом… или никогда. Но изловить котят надо тайно, чтобы день-деньской без дела снующие у тебя под носом взрослые: мама, тёти, дяди, бабушка, дедушка, прабабушка – ничего не заподозрили. Иначе наказание неотвратимо. А молоко девочка всегда просит для себя и непременно в самую большую кружку с цветком. Девочка очень любит красавицу и умницу Зорьку. Ласковая и добрая, такая корова на всю деревню – одна. Вечером с поля она возвращается сама и улыбается, приветливо махая хвостом, когда её встречают у ворот. И молоко у Зорьки самое вкусное! Но тёплое молоко – да ещё с пенкой! – девочка терпеть не может: в детском саду по сто раз на дню пичкают детей этой гадостью! И всё же девочка стоически подносит ко рту полную кружку молока, обхватывает её край губами и надолго замирает, изображая процесс питья, потом отнимает кружку ото рта, точно зная, что на верхней губе нарисовались белые «усы». Эта дурацкая и пустячная деталь у взрослого населения всегда вызывает бурю восторга и умиление. И, дождавшись-таки твоих «усов», народ возобновляет своё прерванное было броуновское движение, уже ничуть не интересуясь дальнейшей судьбой парного молока в самой большой кружке с цветком. А между тем оно благополучно добредает до склепа, где чайной ложкой по капле отдаётся котятам. Всю кружку им не осилить, и остаток выливается в серую вату, которой устлан пол. Котята и сами умеют лакать из блюдца, но девочка и предположить не может, чтобы настоящие младенцы занимались подобными вещами.

И ещё. Один спорный момент: усы младенцев.
Помните, у Маршака в «Усатом-полосатом»:

Закутала девочка котёнка в платок и пошла с ним в сад.
Люди спрашивают: – Кто это у вас?
А девочка говорит: – Это моя дочка.
Люди спрашивают: – Почему у вашей дочки серые щёчки?
А девочка говорит: – Она давно не мылась.
Люди спрашивают: – Почему у неё мохнатые лапы, а усы, как у папы?
Девочка говорит: – Она давно не брилась.
А котёнок как выскочит, как побежит, – все и увидели, что это котёнок усатый, полосатый.
Вот какой глупый котёнок!..

И девочкины руки так и тянулись, так и чесались схватиться за ножницы и состричь эти самые «усы, как у папы»! Усы бывают у разных там дяденек: Петра Великого, Гоголя, Марка Твена, Киплинга, Горького, Альберта Эйнштейна, Будённого, Чапаева, Сальвадора Дали, Никиты Михалкова и обязательно у Чарли Чаплина! Усы помогают дяденькам быть умными и важными, а Чарли Чаплину – милым. А усы у младенцев?.. Про такое девочка не слышала. Зато знает, что без усов котятам никак нельзя: они потеряют ориентацию в пространстве, станут натыкаться на окружающие предметы, не смогут передвигаться в темноте и совершать точные прыжки. Усы – кошачьи антенны! И ещё безусый котёнок перестанет играть и даже есть. Поэтому стричь усы девочка раздумала. Пусть у неё будут усатые младенцы!

И вдруг их не стало. Всех троих. Они словно растаяли снежинками на ладони. И девочка не знала, где их искать, но упрямо верила: котята обязательно найдутся! А потом уговорила себя, что их увела пропавшая мама-кошка и у котят теперь новый уютный дом. С этой мыслью девочке было жить легче. К концу лета, когда пришло время уезжать в город, история с исчезновением отошла на задний план и боль потери понемногу утихла. А через год девочка снова вернулась в деревню. Там всегда нужны рабочие руки. И ноги. То гуси по соседским огородам разбредутся, то цыплята с курицей куда-то запропастятся, то утки отправятся в плаванье на дальний пруд, то индюки за воротами драку устроят, то Зорька с Ромашкой в деревенское стадо запросятся (ранней весной у Зорьки родилась дочка Ромашка). Вот и надо топать, чтобы найти, воротить, вызволить, разнять и проводить. А ещё надо топтать. Верней, утаптывать сено: тогда его больше войдёт в сенной сарай. Взрослые снизу вилами забрасывают сено, а дети сверху по нему бегают, прыгают и кувыркаются. Главное в этой работе – быть весёлым и не напороться на вилы. К сентябрю сарай нужно забить сеном по самую крышу: Зорька и Ромашка и зимой должны вкусно есть! А сейчас сена вровень с единственным окошком, что почти у крыши, выходящим на задворки. И каждый год, прижав к мутному стеклу любопытные носы, дети пытаются в нём что-то разглядеть, будто, кроме скучного огорода, там можно днём увидеть звёзды. Но в этот раз окошко занавешено. Зачем? Девочка подошла ближе и вдруг поняла, что перед ней замшелые серые кости. Нет, на костях не мох, а клочья грязной слежавшейся шерсти… А может, всё только снится?.. И ужасный череп с тремя дырками: двумя – побольше и одной – маленькой? И открытая пасть с мелкими острыми зубками?.. Отчаянный страх и жуткий интерес – оба эти чувства владели девочкой в равной степени. Пасть хищно скалилась и, кажется, улыбалась. Девочка никак не могла оторвать взгляд от черепа, а потом сообразила, что на месте больших дырок когда-то были глаза, а на месте маленькой – нос. И это вовсе не улыбка, а последнее беззвучное «мяу». Так и погиб котёнок с просьбой о помиловании, прошлогодней мощной сенной волной пригнанный к слепому окошку размером в детскую ладонь и приплюснутый к иллюзорному выходу из гибельного пространства. А рядом был ещё один крошечный кошачий скелетик, кое-где обтянутый шерстью. Впившийся когтями в дерево, он висел на бревенчатой стене сарая. Третий скелетик девочка не нашла…

А где-то высоко-высоко в небе пел сладкий голос:

Спи, моя радость, усни!
В доме погасли огни,
Пчёлки затихли в саду,
Рыбки уснули в пруду,
Месяц на небе блестит,
Месяц в окошко глядит...
Глазки скорее сомкни,
Спи, моя радость, усни!
Усни, усни!..



СКУПЩИК ПАМЯТИ      

– Едет! Он едет! Сюда! Сюда! – неслось по двору, и все дети знали, кто такой «он».
«Он» – старый седой цыган с бородой и усами, на деревянной ноге, старьёвщик на телеге, запряжённой серой в яблоках лошадью, скупщик памяти, продавец воздуха и безраздельный повелитель детских сердец. В девочкин двор он въезжал царём и победителем. Бессловесным и безусловным. Слова излишни: для победы достаточно взгляда!
      
Телегу украшали красные атласные ленточки, в которые вплетался ветер. И колокольчик пел серебряно под красной расписной дугой. Повозка останавливалась на дворовом пятачке, у контейнеров с мусором. Но эта прозаическая деталь ничуть не портила поэзию происходящего. Серая в яблоках лошадь приветливо кивала собранию головой и учтиво позволяла гладить свою неизменно добрую морду. И морда, и голова, и лошадь, и главное – собрание отлично знали, что настоящая дружба крепка не столько нежными поглаживаниями да лёгкими похлопываниями, сколько хлебом, морковкой, яблоками, финиками, печеньем и белоснежными кубиками сахара-рафинада, а о вреде сахара и пользе фруктов никто и слушать не хотел. Имя лошади было неизвестно: и животное, и хозяин хранили молчание, и это обстоятельство разрешало собранию всякий раз нарекать лошадь по-новому. Впрочем, имя старьёвщика тоже оставалось тайной, как и время его появления на свет Божий и в девочкином дворе и место его земного пребывания.
      
Зеваки за секунду облепляли телегу, а самые удачливые устраивались на колесе. И то были зрители. Что касается пьесы, то по жанру это была драма: ещё не трагедия, но уже не комедия. Но о жанрах современного театрального искусства девочка не знала ничего: ей вполне хватало неохватной и высокой – почти до остановки дыхания – любви к Его Величеству Театру. А действующие лица со свёртками, связками, узлами и авоськами – как по команде – высыпали из подъездов и устремлялись к режиссёру-постановщику действа – старьёвщику. Он, стоя в телеге во весь рост, окидывал «просителя» с головы до ног оценивающим взглядом, лукаво усмехался в усы и бороду и брал из его рук «товар». У каждого «товар» был свой: у одного – изношенная одежда, у второго – стоптанная обувь, у третьего – толстые затрёпанные книги, прошлогодние газеты и ненужные письма в пожелтевших конвертах. Несколько семей из девочкиного дома навсегда уезжали в Израиль, и фотографии из прежней, очевидно, несложившейся и сломанной жизни им были ни к чему, и они несли фотоальбомы. Всю эту россыпь ныне негожего, зряшного и лишнего можно было назвать одним словом – прошлое. И теперь оно особенно тяготило его владельцев и желало быть немедленно продырявленным большим безменом собирателя хлама и выменянным на пригоршню безделушек – такова красная цена прошлого в базарный день. Процесс взвешивания «товара» был простой условностью: старая пружина в безмене заржавела и растягиваться давно отказывалась. Но старьёвщик деловито цеплял связку с барахлом на крючок и, прищурившись, пристально вглядывался в шкалу безмена, пытаясь разобрать деления и цифры, стёршиеся, вероятно, ещё в минувшем веке, затем снимал с крючка взвешенное, швырял его в конец телеги и распахивал сундук, служивший облучком и ларцом одновременно. В сундуке жила звонкая, цветная, яркая, сладкая радуга: глиняные горшочки, ступки, зеркальца, мыло, бусы, ленты, заколки, носовые платки, нитки, иголки, напёрстки, свистульки, резиновые мячики, игрушечные пластмассовые часики, крошечные куколки-голыши, скакалки, воздушные шарики, школьные тетрадки и золотистые леденцовые петушки на палочке в целлофановой обёртке! И старьёвщик всему двору по кусочку раздавал радугу, как раздают в день своего рождения вкусный торт. Толпа замирала в восхищении, а режиссёр-постановщик пьесы с высоты своего помоста и положения хищно и плутовато взирал сверху вниз на актёров и зрителей. Взгляд, усмешка, поворот головы и вечное многозначительное молчание – так много дьявольского могло быть только… в дьяволе! И девочка была уверена, что старьёвщик – вовсе не старьёвщик, а самый обыкновенный чёрт со всеми чертовскими атрибутами: рогами, хвостом и копытами. Но проверить это она не могла: в любую погоду на старьёвщике были шляпа и сапог, и даже в знойный день грязный и мятый его пиджак был всегда застёгнут на все пуговицы. А потом сундук с радугой захлопывался, и, звонко хлестнув лошадь вожжами, старьёвщик (или чёрт?) потихоньку уплывал из девочкиной жизни до нового своего визита.
      
Бедняк и богач, святой и разбойник, бог и дьявол, великий немой и ловец человеческих душ, он давал мелкие монетки и тем, кто сегодня не продавал память, в надежде, что они сделают это завтра. И если бы он хотел увезти в своей телеге всех детей двора, то с лёгкостью бы увёз. И не против силы, а беспрекословно, по согласию и доброй детской воле. Но больше любопытных маленьких носов он любил свои сокровища, что составляли его счастье и были его большой вселенной. А она в знак благодарности за покорность и верность ей одаривала его горами никчёмных и бесполезных вещей, от продажи которых он имел мизерный, но стабильный доход. От детей же никакого проку – лишь сплошные расходы, поэтому детская стайка не убывала. И каждый раз, провожая телегу старьёвщика до последнего подъезда пятиэтажки, где царственно раскинулся шиповник, она с грустью смотрела вслед, пока повозка не скрывалась за соседним домом. А в ушах ещё долго слышался скрип колёс и бодрое цоканье лошадиных копыт.
      
Этот странный старик, пропахший солнцем, ветром, пылью и дождём, немотствующий и видящий тебя насквозь, вместе с отжившими свой век вещами увозил в телеге в неведомую девочке страну человеческую память и своё глубокое знание жизни, оставляя людям в залог в их новой действительности возможность жить с чистого листа и совершать новые ошибки – по беспамятству и незнанию, неискушённости и неопытности.
      
А через весь двор вдруг опрокидывалась радуга, нарядная, пёстрая и певучая. Но теперь она выплёскивалась не из сундука старьёвщика, а из самого девочкиного сердца и застилала небо. А в радуге купались белогрудые весёлые ласточки и под её высокой аркой лепили гнёзда. Ласточка – вестница: она на своём хвосте лето приносит!



НЕХОДЯЧАЯ КУКЛА НИНЕЛЬ

Светлой памяти Саши Павловского

Даже если у тебя день рождения и ты, нарядная и радостная, как воздушный шарик, летаешь по дому и ждёшь к себе в гости сто друзей, которые в секунду сметут с праздничного стола аппетитный и неизвестно откуда взявшийся тоненько – на просвет – нарезанный мамой сервелат, то всё равно каждый звонок в дверь звучит прекрасной и неожиданной музыкой, и ты срываешься с места и по пути до заветной двери успеваешь ему чуточку подпеть: «Ля-ля-ля!».

– Сашка! – радуется девочка, распахнув дверь очередному гостю. – А у меня сегодня день рождения, – кокетливо добавляет она. 
Сашка молчит и, шагнув девочке навстречу, бухает к её ногам большую картонную коробку.
– Вот… – выжимает он из себя, краснея.
Девочка разглядывает… нет, не коробку – Сашку! «Странный он сегодня какой-то, – думает она. – Но красивый и новенький… будто из магазина». Сашка и в самом деле накрахмаленно торжественный: чёрные чешки, белые гольфы, тёмно-синие трикотажные шорты, белая рубашка и – в завершение образа – чёрная элегантная бабочка. Сашкина рубашка такой белизны, каким бывает самый первый снег, особенно когда его долго ждёшь, а он всё не идёт и не идёт, и светится ничуть не хуже подмигивающей электрической лампочки, наблюдающей с высоты за всем происходящим. Да, светится всё: снег в девочкиной голове, Сашкина выглаженная рубашка и лампочка у потолка в коридоре. И Сашка тоже светится! А девочка не может понять: то ли он только что из парикмахерской, то ли из ванны. Похоже, он успел и туда и туда: его чистые тёмные волосы аккуратно пострижены, а короткая чёлка рисует на лбу безупречно прямую линию. Красавцем Сашку не назовёшь: он толстый и смешно косолапит, ставя носки немного внутрь. Но зато с ним уютно и надёжно. Сашка не раз выручал девочку из всякой беды: и от чужих мальчишек защищал, и от злой собаки однажды спас. Оно и понятно: Сашка – девочкин сосед по подъезду, а соседям надо помогать. Но живут они на разных этажах: Сашка – на втором, а девочка – на четвёртом. Ну а если конфеткой угостить или дать мороженое лизнуть – тут Сашка всегда первый! Мама у Сашки почему-то старенькая, но добрая-предобрая, с обещающим именем Надежда. Девочка давно заметила, что все старенькие люди – добрые: и Дедушка Мороз, и старик Хоттабыч, и её бабушка в деревне, и тот вчерашний старичок с палочкой, которому девочка помогла нести авоську с бутылкой кефира, маслом, батоном и пачкой индийского чая с голубым слоном на жёлтой упаковке. Девочка обожает слонов, особенно голубых и розовых. А грустную песенку про розового слона поёт каждый день:

Где баобабы вышли на склон,
Жил на поляне розовый слон.
Может, и был он чуточку сер,
Обувь носил он – сотый размер.

Умные тигры, глупый шакал
Двигались тише, если он спал.
Был он снаружи чуть мешковат –
Добрые уши, ласковый взгляд…

А дальше – страшное:

Но наступили дни перемен,
Хитрый охотник взял его в плен.
И в зоопарке пасмурным днём
Стал он обычным серым слоном…

И – непостижимое:

Может, случайно где-то во сне
Ты прислонился к серой стене…

Как непозволительно, недопустимо просто можно стать серым… Но если… если проснёшься рано-рано и откроешь глаза вместе с солнцем, увидишь чудо. Чудеса, как бабочки, любят яркое и красивое…

Скоро подарит солнце рассвет,
Выкрасит кожу в розовый цвет!..

И вчерашний дедушка об этом знает. В благодарность за помощь и песенку он давал девочке копеечку, да она отказалась: в тёплой морщинистой ладони старичка всего-то и блестело их две. И если бы девочка взяла одну, то у него одна бы и осталась. За копейку, конечно, купишь кучу полезных вещей: коробок спичек, или стакан газировки без сиропа, или газету «Пионерская правда», или простой карандаш, или ластик, или почтовую марку, или два конверта без марки. Но вчерашний дедушка всю дорогу мечтал о вкусной колбаске и бутербродике к чаю с этой самой колбаской. И девочка поняла, что без колбаски дедушке не выжить. А на копеечку колбасы не дадут: это же не «Пионерская правда»...
      
Сашкина коробка занимает почти всё коридорное пространство – от стенки до стенки. И не ясно: то ли коробка велика, то ли коридор узок. Она перевязана бумажным жгутом, а на крышке – этикетка с изображением куклы и надписью «Ходячая кукла Нинель». Девочка может назвать только некоторые буквы: весь алфавит она пока не освоила, но для того, чтобы понять, что в коробке – кукла, азбука не нужна. Нинель стояла на витрине в отделе игрушек ГУМа, и девочка даже не мечтала стать хозяйкой такого сокровища! Ай да Сашка! Как сумел он заглянуть в девочкину душу и увидеть в ней ходячую куклу Нинель?..

Из зала в коридор мелким горохом высыпает приглашённая и скучающая на креслах и диване ребятня. Ох, нелёгкая это работа: дырявить взглядом ароматный сервелат, румяные пирожки с яблоками, малиново-ежевичную пастилу, умопомрачительный щербет с орешками, зефир в шоколаде, подсолнечную халву, радужные мармеладки в сахаре, шоколадный торт и россыпи «Красной шапочки», «Мишки на Севере», «Мишки косолапого» и «Грильяжа» и не сметь ни лизнуть, ни куснуть, ни сунуть себе в карман ни крошки по пустячной причине ожидания опаздывающих гостей!
– Проходи, Сашенька, не стесняйся, – улыбается девочкина мама. – Что ты будешь: «Буратино» или компот?
Глупее вопроса не придумать. Ну какой нормальный ребёнок добровольно согласится пить скучный грушевый компот, если рядом в тёмно-зелёной стеклянной бутылке пузырится золотистый кисло-сладко-горький лимонад! Полный стакан ты выпиваешь залпом, а лимонад смешно щекочет у тебя в носу, а после второго стакана тебе хочется хохотать, и прыгать, и петь одновременно! А ещё не ходить в школу и продать азбуку с большими буквами и занимательными картинками, которую купил папа Карло в обмен на свою единственную старую куртку.

Надоело! Поучают, поучают!
Надоело! Поучают, поучают!
Поучайте лучше ваших паучат!..

А Сашка молчит и лимонад не пьёт, ни на кого не смотрит и краснеет ещё больше. «Странный он сегодня какой-то, – повторяет про себя девочка. – Зато у меня есть Нинель!»
Ходячая кукла Нинель – предмет желаний всех девочкиных подружек. Она белокура и мила. У неё голубые глаза, вздёрнутый носик, длинные в завитках волосы и бант в цвет глаз и неба. А её кремовое шёлковое платье с широкой юбкой и рукавами фонариком и нежными бантами на поясе и подоле не прочь примерить любая модница. А маленькие белые туфельки звонко стучат каблучками. И Нинель умеет ходить. Сама! Стоит только взять её за руку…

У самого девочкиного уха жуж-ж-жит сотня весёлых шмелей, и девочка уж-ж-жасно рада! Она целый год ждала этого дня… и теперь не дождётся, когда же наконец он закончится, чтоб остаться наедине с Нинель. Тогда девочка развяжет верёвку, откроет коробку и освободит пленницу. Девочка даст ей руку, в ответ Нинель протянет свою, и они пойдут по ландышевой тропинке, и будут смотреть друг другу в глаза, и болтать про всякие пустяки, и по очереди шептать на ушко свои девчачьи секреты, и удивляться, и радоваться звенящим ландышам… Девочка ёрзает на стуле, и он ожил и превратился в коня. Да она просто не может сидеть, будто под ней тысяча булавок и каждая – острей битого бутылочного стекла! Девочка давно не сидит на стуле. Её вообще нет в этой комнате! Она шагает с Нинель по дорожке и не знает, что:
– ходячая кукла Нинель не сделает в своей жизни ни шагу;
– к девочке в гости придут братья и лишат куклу глаза, «одноглазая инвалидка» будет выставлена на мусорку и утонет в грязной луже посреди двора;
– её милый «медвежонок» Сашка ранней весной поедет в деревню к бабушке, спустится к реке, сядет в лодку и станет грести вёслами; далеко-далеко от берега лодка опрокинется, и ледяная вода унесёт Сашку. Но сначала он вырастет и научится здорово плавать. Оказывается, чтобы утонуть, нужно уметь плавать, и чтобы умереть, надо вырасти.   

И главное, чего ещё не знает девочка: ожидание счастья лучше самого счастья.



ФАНТЫ, БАНТЫ, БРИЛЛИАНТЫ, ИЛИ НЕБО ПО ЧАШЕЧКАМ

                Стелем в ямку серебро,
                Прячем редкое добро –
                Фанты, банты, бриллианты,
                Петушиное перо.
                И листок, и цветок,
                И цветастый лоскуток,
                А поверх всего – стекляшка,
                Как над лужицей ледок.
                Буду около ходить,
                Тайну страшную таить…
                Иван Завражин

– Дурак! Теперь сам стирай мои колготки!
– Ха-ха-ха! – заливается смехом вечно сопливый и гнусавый Глеков из тринадцатой квартиры и даже падает на лавочку, высоко задирая ноги. – Дырки стирать! Ха-ха-ха! Помогите! Ха-ха-ха! Умира-а-аю-у-у-у! Не могу-у-у! Ха-ха-ха!
Девочка смотрит на свои красные ажурные колготки, а с колготок на девочку смотрят три большие дырки. Вот всегда он так: то обидное слово вслед бросит, то смешок едкий, то снежком в спину залепит, то из лужи грязью обляпает, когда на своём двухколёсном велике мимо девочки несётся. А сейчас гадостью какой-то обрызгал… Как теперь объяснить маме, откуда эти дырки, если девочка и сама не понимает причину их появления? А мамино «сама виновата» она слышит уже сейчас. В чём её вина, когда на свете есть такие дураки, как Глеков?..
– Дур-р-рак! – только и может сквозь слёзы произнести девочка.
И вдруг… нет, ей не кажется… и это не слезинка в глазу блестит… Под скамейкой и в самом деле лежит её сокровище. Сколько слёз пролито и земли ими полито! Сколько песка изрыто и до мяса изломано ногтей в поисках пропажи! А оно у Глекова в кармане… Так вот кто разоритель девочкиных «секретиков»! А она думала на Андрея Киселёва… Девочка одним прыжком пантеры оказывается у лавочки и грудью бросается на своё сокровище – небесно-голубую крохотную пуговку на золотистой ножке, крепко зажав её в ладони. А Глеков, перестав хохотать и болтать в воздухе ногами, судорожно шарит у себя в карманах, потом как ошпаренный резко садится и, пытаясь вскочить, пружинит вверх. Но не тут-то было! Девочка изо всех своих последних слабых сил наваливается на преступника и вопит на весь шумный двор:
– На-ших-бью-у-у-ут!..
На её дикие вопли слетается мирно щебечущая ребятня и обступает их плотным кольцом. Теперь можно выдохнуть: вор пойман, а улика – в девочкином кулачке. Дырки на новых колготках – сущий пустяк по сравнению с разорением всех её «секретиков»!
– Ребята, будем его казнить! – провозглашает девочка и въедается глазами во врага, который к этому времени уже три раза успел сменить окраску. 
Все заранее согласны и одобрительно молчат.
– Общее презрение Глекову! – призывно восклицает она, и дети, вытянув вперёд указательный палец правой руки и тыча в сторону осуждённого, подхватывают:
– Фу-у-у-у!
Теперь нужно обязательно демонстративно зажать себе нос, чтобы окружающие явно почувствовали дурной запах, исходящий от Глекова. 
– Фу-у-у-у! – морща носы, снова протяжно повторяет собрание.
– Фу-у-у-у! – презрительно выдыхает оно в третий раз.
Казнь для каждого приговорённого к ней – своя, а для Глекова – неизменная и особо изощрённая. Он должен быстро и без ошибок произнести:

В четверг, четвёртого числа,
В четыре с четвертью часа,
Четыре чёрненьких,
Чумазеньких чертёнка
Чертили чёрными
Чернилами чертёж.
Чрезвычайно чисто!

Но загвоздка в том, что со скороговорками Глеков не в ладах. Говорит он медленно и нараспев, а со звуком «р» знаком никогда и не был. И вычерчивается замкнутый круг, а других и не бывает: как спасти осуждённого, если он сам себя не спасает, и где поставить запятую в выражении «казнить нельзя помиловать»? Но девочка всё же находит выход из положения.
– А ну-ка, вывор-р-рачивай кар-р-рманы! – командует она Глекову. – Отдавай моё добро!
Глеков с радостью соглашается. Он готов ещё и приплатить шурупчиками и гвоздиками, гаечками и болтиками, прищепками и кнопками, лопастью игрушечного вертолёта и огрызками пластмассового конструктора и всякой мальчишеской дребеденью, только бы его, хорошего мальчика Олега, срочно отвязали от позорного столба, которым служит мирная зелёная скамейка у девочкиного подъезда. Но девочке чужого не надо – ей бы своё не потерять. Чужое – всегда не твоё! А не твоё твоим никогда не станет. И, отделяя зёрна от плевел, она возвращает Глекову всю его карманную чепуху. А девочке теперь есть что сеять! Вот и марка с парусником нашлась, и значок с Гагариным, и перламутровая бусина, и полосатый камушек с ракушкой, приклеенной морем, и муха сухая бескрылая. Девочке есть что бережно и любовно класть под стёклышко, таящемся в песке, чтобы потом через окошечко – махонькую луночку – вглядываться в чудо, в его сияющую душу и никому-никому этого не показывать.
– А ну марш с моей скамейки! – пытается напустить она страху на обидчика.
Но его уже давно корова языком слизала. Да и ребята разбрелись по своим будничным делам. А девочка стоит и вглядывается, вглядывается в родные и любимые вещицы на ладошке. И как бы она жила без них, когда б не отыскала?.. 

Девочка – немножко волшебница. Так говорят девочкины подружки. Вот вы, к примеру, можете разлить небо по чашечкам?.. А она может! Только нужны небольшие осколки разбитого зеркала. Смотреть в них нельзя – к несчастью, и глаза лучше закрыть. Сначала на вытянутых руках долго-долго держать осколок зеркальной стороной кверху, чтобы небо согласилось в нём отражаться, а потом выкопать ямку и на ощупь, медленно и осторожно, чтобы не поранить руки, положить в неё зеркало и присыпать песком. И зарытых осколков должно быть много. После, затаив дыхание, над каждым тихонько проделать окошечко. А глаза уже давно можно открывать: больше нет разбитого зеркала, а есть сто окошек с улыбчивым небом на песке. И оно будто разлито по чашечкам. Но ему не больно: это ведь понарошку. А ещё девочка превращает простое в драгоценное. Для сказки надо совсем чуть-чуть: только поверить в неё. И тогда вата – облака, цветок – солнце, а обглоданная веточка винограда – дерево. А карманы всегда набиты самым необходимым на свете: бусинками и бисеринками, монетками и значками, пуговками и сломанными брошками, камушками и ракушками, нарядными тесёмочками и атласными ленточками, пёстрыми лоскутками и нитками, обрезками цветной бумаги и радужными стекляшками, блестящими обёртками и конфетными фантиками, пёрышками и сухими жуками, зёрнышками и семечками, ягодами и стебельками травы, лепестками цветов и листочками и ещё тем, чего ты никогда не отдашь и за миллионы миллиардов самых новеньких рублей, потому что твоё сердце не продаётся! Прежде, чем доверить земле свои сокровища, надо поблагодарить каждую вещь за то, что она радовала тебя и любила, а потом – под кустом, или за деревом, или у столба – в потайном месте двора на коленках или на корточках приниматься рыть неглубокую ямку. Её дно пусть будет плоским, как холст художника. Тщательно примяв песок, чтобы он не осыпался, начнём творить! В ямку кладём отполированную ногтем фольгу от конфет или блестящую крышечку от молока, сливок, ряженки, кефира или сметаны, а на неё в серединку и по краям – красоту из кармашков. Сокровища складываются в узор, картину или сказку и плотно прикрываются зелёным или коричневым стёклышком, вымытым в ближайшей луже. А розовое и синее стекло – каменья драгоценные! И только сейчас всё делается по-настоящему красивым. Стекло что-то расправляет, что-то чуток перемещает и придаёт композиции волшебную завершённость. Простой осколок бутылочного стекла словно крошечный экран, окошко в другой, скрытый в земле, мир. Теперь нужно загадать самое важное желание и тотчас закопать клад подальше от чужих глаз. А потом замести землю веточкой, набросать травки и листьев и оставить в этом месте особую метку – камень или прутик. А лучше нарисовать карту с условными обозначениями, которую можно показать только очень надёжному и верному товарищу, что ни за какие коврижки не выдаст тайник, и подарить ему и карту, и «секретик». Или «поселить» «секретик» в двухэтажном домике, где внизу будет «жить» всамделишный, а вверху – обманный клад. Для этого настоящий немного присыпаем песком, а на него кладём что-нибудь совсем скучное и унылое, накрыв обычным – не волшебным! – стеклом, и всё забрасываем землёй. И если на твоё сокровище покусится враг, он раскопает верхний, ложный, «секретик» и, убедившись, какой он никудышный и смешной, не станет рыть глубже. А «секретики» должны быть удивительно красивыми и только там, где их никто-никто не сыщет, иначе беда: кто-то заболеет или умрёт… А между тем указательный пальчик уже сам совершает колдовские круговые движения в песке на месте оставленного прутика, расчищая землю так, что не видно краёв стекла. И открывается маленькая сокровищница, краше которой во всём свете нет. И замираешь от восторга, и хочется бесконечно смотреть в это круглое окошко, будто через него и можно, как в иллюминатор, заглянуть в тайное, и трогать стёклышко ещё и ещё, и даже поселиться в этом чудесном мире среди жемчужинок, пуговок, лоскутков, пёрышек и лепестков шиповника. Ах, как жаль, что ты не Дюймовочка! Ах, как жаль, что нельзя жить в мире, созданном тобой! Ах, как жаль!.. А ты вприпрыжку бежишь в магазин за молоком, подметаешь пол, выносишь надоедливый мусор, поливаешь мамины цветы, прыгаешь на вертлявой скакалке, крутишь неугомонный обруч, скачешь с весёлым мячом, мчишься с железной горки, которая, раскалясь на солнце, обжигает тебе мягкое место, и день-деньской твой мир не идёт у тебя из головы. Оторвав от себя самое ценное, ты посадила сокровище в землю, как сажают зёрнышко, и теперь ждёшь чуда его прорастания, и добрым морем волнуешься за него: как оно там без тебя? может, песок осыпается? или цветы вянут? или портится от дождя? или кто-то его раскопал?.. Как много беспокойных вопросов у творца! И почему нельзя сделать так, чтобы твой мир жил вечно?.. А когда сокровище всегда с тобой, то ничего волшебного с ним не случится. В девочкином новеньком буфете в белом бумажном пакете, одна-одинёшенька, лежит себе и скучает чёрная семечка подсолнуха, потому что все остальные девочка съела. И если её, крохотную и слабую, положить в землю, вырастет высокое красивое сильное жёлтое солнце с целой тысячью блестящих чёрных дружных семечек! И разве это не чудо?! Но если твоё сокровище из ямки кто-то украдёт, его обязательно надо разыскать и вернуть обратно. Эта маленькая катастрофа рассекречивания означает не что иное, как смерть…

Понурый Глеков сидит на девочкиной скамейке и уже не хохочет, не крутит ногами в воздухе педали и не роняет обидное и злое. Во всём большом дворе с ним никто не дружит. Девочка неожиданно для себя со всего разбегу вдруг плюхается на лавочку рядом с Глековым:
– Олег, а давай вместе в «секретики» играть! Как раз твоего синего стёклышка не хватает. И вот карта… держи!.. айда искать мой самый здоровский «секретик»! А хочешь, скороговоркам научу? Четыре чёрненьких чумазеньких чертёнка чертили чёрными чернилами чертёж!..
Глеков смотрит себе под ноги и улыбается.



КРОЛИК В УДАВЕ, ИЛИ КУШАТЬ ПОДАНО!   

Всё коридорное пространство у потолка от кухни до прихожей, минуя ванную и туалет, в девочкиной квартире занимала антресоль. Она всегда была забита стеклянными банками разного калибра с вареньем, компотами, повидлами, джемами, маринадами и прочей домашней консервацией. Яблоки и груши, слива и вишня, смородина и крыжовник, клубника и земляника, ежевика и малина, огурчики и помидорчики, кабачки и баклажаны, болгарские перчики и грибочки на год вперёд обещали безбедное существование и сладкую, сытную жизнь. И девочка ни капли не сомневалась, что от степени заполнения этого не земного чуланчика (а то, что не имеет опоры снизу, земным быть не может; и если антресоль крепится к потолку, то имеет некое небесное начало) зависит благополучие её семьи. К осени благополучия было пруд пруди, и оно упрямо упиралось в антресольную дверцу так, что с ним можно было управиться только с помощью шпингалета. Но всё хорошее подозрительно быстро уменьшается в размерах, после чего обязательно исчезает. Так происходило и с благополучием на антресоли, которое таяло, как тает снег, когда тайком от мамы для серьёзных естественно-научных опытов притащишь его с улицы в задубевшей от влаги и мороза варежке, только на минуточку положишь в своей комнате на подоконник, предусмотрительно задёрнув надёжную штору, и совершенно случайно в будничной суматохе приставучих дел на несколько часов забудешь о нём, а батарея центрального отопления не забудет и не простит и сделает-таки своё мокрое дело. Благополучие убывало постепенно, без суеты и с большим аппетитом. Чтобы извлечь с антресоли очередную банку, осенью маме вполне доставало длины её тонкой руки. Когда длина маминой руки всё же заканчивалась (а это всякий раз происходило зимой), мама бралась за швабру и, шаря ею в недрах антресоли, с ловкостью фокусника извлекала оттуда банку за банкой. А когда к весне заканчивались все хитроумные способы и вспомогательные приспособления для извлечения жалких остатков былой роскоши, когда длина маминой руки плюс длина швабриной ручки плюс длина маминого тела плюс высота двухэтажного «дома» из трёх табуретов, где на самом краешке карниза верхнего этажа хрупкой бабочкой на цыпочках порхала мама, в сумме почему-то давали голый ноль, а главное – когда заканчивалось мамино терпение, а до банок всё ещё было как до Луны, в ход (или в расход?) шла девочка. Возможно, в маминых глазах девочка была тяжёлой артиллерией, хотя тщедушность её тельца никак не рифмовалась со словом «тяжёлый». Зато это слово свободно сочеталось с крошечным и громким – «бой». И девочка принимала и грозное словосочетание, и сложившиеся обстоятельства. Она была не только смелой и решительной, а значит, боевой, но и ответственной. И потом, разве можно ослушаться маму?.. Девочка, извиваясь змейкой, с маминой помощью мгновенно заскальзывала на антресоль, и на этом её удивительно лёгкому скольжению приходил конец. Впрочем, как и мимолётности мгновения. Теперь перед девочкой возникало длинное узкое низкое и тёмное пространство, не позволяющее приподнять голову и развести в стороны локти. И каждый миг здесь длился дольше века. Отсюда следовало, что если девочке когда-нибудь посчастливится выбраться из этого консервно-баночного лабиринта, то выползет она непременно морщинистой и седой. Как Сивилла. Но до Сивиллы ещё надо было доползти. А сейчас девочка видела себя кроликом в пищеводе удава. Вероятно, у пятиметровой змеи желудок находится где-то на полпути её тела, примерно на третьем метре, и перспектива попасть в душераздирающий пищеварительный орган на время отодвигалась. Не то чтобы девочкин удав отличался добросердечием, но скорее леностью и безразличием к маленькому теплокровному существу, а попросту в данный момент он не был голоден, но на всякий пожарный для собственной безопасности – а бережёного Бог бережёт – нужно было быстро уносить ноги, руки и другие части тела. А между тем уже проглоченный, но ещё не переваренный глупый кролик стоически карабкался вперёд, потому как задний ход был строго воспрещён маминой шваброй. Она даже несколько нежно и любовно подталкивала кролика в мягкое место. И это придавало ему уверенности в вероятности света в конце туннеля, а заодно и в завтрашнем дне. Согласитесь, этот свет нужен не только людям, но и кроликам. Особенно когда они попадают в туннель… ну или в удава. Свет и в самом деле был возможен, и девочка, зацепив нужную банку и всем телом увлекая её за собой к выходу, начинала волнообразное движение назад. Видеть свет девочка не могла: глаз на затылке у неё отродясь не было, но она его предчувствовала. Как кошка землетрясение. И, слава Богу, в это очередное безумное и опасное заползание кролика в удава землетрясения не стрясалось, и земля надёжно и бережно принимала в свои объятия и девочку, и её маму, и добытую в бою банку. И можно было радостно, с хлопком открывать золотистую металлическую крышку и до пробуждения аппетита и выделения обильной слюны внюхиваться в ароматы, запрятанные в банке, будто крышка – ворота, банка – рай, ароматы – сад, а все девочкины мытарства – искупление грехов, которых она пока не совершила.



РОДНЫЕ МОИ СОЛДАТЫ

До рези в глазах – невыразимо синее и до головокружения – невыносимо высокое небо. Девочка едет в грузовике. Её светло-русые волосы летят по ветру, а белые банты норовят упорхнуть птичками. В руках цветы: она подарит их самым лучшим людям на свете – родным своим солдатам. В этот светлый день отовсюду музыка. Девочка сидит на скамейке в открытом кузове грузовика и очень боится выпасть, если машина вдруг помчится или резко затормозит. Но она не делает ни того, ни другого, а едет медленно и степенно. Потому что везёт сокровища – трёх мужественных людей. Они сидят рядом с девочкой и машут прохожим – встречающим, провожающим, ликующим. И таких грузовиков много. Все они тёмно-зелёные. Будто только что с фронта, но новенькие и блестящие, и в каждом – победители. Длинная стройная колонна совершает круг почёта по площади Победы с гранитным обелиском в центре и Вечным огнём, зажжённым в честь мужества и подвига и славы великого народа в страшной войне, и снова выруливает на главный – сквозной – проспект девочкиного любимого города, воскресшего из мёртвых. Широкие улицы взволнованы красными флагами, звёздами, цветами, воздушными шарами, распахнутыми окнами, улыбками и людьми, людьми, людьми. Девочка живёт в большом городе, но столько народу сразу она не видела никогда. Малыши сидят на папиных плечах и звонко хлопают в ладоши, ребята постарше держат взрослых за руку, и все восторженно кричат «ура!». Вокруг много нарядных детей, но только девочке и ещё десятку ребят посчастливилось ехать в военных грузовиках с героями. И она должна глядеть, глядеть во все глаза, чтобы запомнить сегодняшний необыкновенный день и потом тысячу раз рассказывать о нём своим дочкам! А девочкины герои – самые геройские. В соседних грузовиках у других детей герои тоже смелые, но девочкины – смелее смелых! На их кителях много красивых значков, и зовутся они орденами и медалями. И даются кровью и за подвиги. У девочкиных солдат орлиный взгляд, весёлый нрав и большие крепкие руки. И пушки, и даже «Катюши» в таких руках всё равно что пёрышки! И таким рукам можно доверить Родину! А вечером, в десять часов, в честь девочкиных героев обязательно будет салют!

И оба девочкиных деда воевали. Но о войне они почти не говорят. Настоящие герои – большие молчуны. А если и обмолвятся, то со смешком, а глаза грустные-грустные. И только тоненько-тоненько звенят на груди их медали. И девочка понимает эту печальную и торжественную музыку. Один дед был стрелком в пехоте, из винтовки, пулемёта, противотанкового ружья нещадно бил фашистов, был тяжело ранен в Восточной Пруссии, долго лежал в госпитале и остался инвалидом. У него и день рождения девятого мая! Он вернулся в свою деревню и после войны женился на девочкиной бабушке, совсем юной красавице. И у них родились четыре дочки. Другой дед – командир отделения отважных разведчиков. На войне он с самого первого дня. И на разных фронтах воевал. И убил много фашистов. И совершал подвиги. И два раза был ранен. В августе сорок четвёртого в составе разведпартии из десяти человек проник противнику в тыл, гранатой взорвал автомобиль с фашистами, из автомата уложил ещё четверых и одного, самого главного, взял в плен и доставил в распоряжение своей части. И всю войну играл на гармошке и пел развесёлые песни. А после войны бросил девочкину бабушку с двумя малышами – сыном и ещё не родившейся дочкой – и с любимой гармошкой подался в город. И встретил тётеньку. И у них тоже появились малютки. А в девочкин дом дед-герой не приходит, и она увидит его однажды в гостях у родственников. Встреча окажется невстречей, потому что всё не так намечтает себе девочка. Он шагнёт к ней, незнакомый, в орденах, улыбнётся и, кажется, захочет подхватить на руки: «Ну здравствуй, внучка! Я твой дед!», и она испугается, отшатнётся и забьётся в угол за высокую белую дверь в прихожей и оттуда тихо и твёрдо произнесёт: «Ты не мой дед. Мой дедушка Миша живёт в деревне…». И повиснет мучительная тишина… А девочка умеет считать до двадцати, и песенки поёт, и стихи знает. Она и сплясать может. И со стола убрать. И посуду помыть. И пол подмести. Она уже совсем большая! Но она так и не выйдет из-за двери к этому чужому деду и простоит там, будто наказанная, целый вечер, искоса подглядывая за всем происходящим в узкую щёлочку. А ей жадно хочется сидеть у него на коленях и незаметно, как бы случайно, дотрагиваться до его орденов и медалей, рождающих тоненькую-тоненькую, печальную и торжественную музыку. И чтобы он непременно гладил её по голове, как те чужие дедушки и родные герои в грузовике на параде Победы. И пусть он знает, какая она у него большая и умная! А книгу о нём девочка обязательно купит. Все взрослые только о ней и говорят. Девочка её в глаза не видела и названия не знает. И читать не умеет, но научится. А денег нет, так соберёт: просто не съест двадцать порций пломбира в стаканчике. Ну или тридцать. Или даже сто! И высыплет кассиру на тарелочку в книжном за углом две горсти звонких монет, и протянет продавцу беленькой стружкой чек, и смело скажет: «Дайте, пожалуйста, книжку про моего деда!», а тётенька радостно ответит: «Пожалуйста!» и снимет с полки самую большую и толстую с красным флагом и звездой. И с обложки девочке улыбнётся чужой, но всё-таки её дед.

Живите, родные мои солдаты!



ХОЖДЕНИЕ ПО НАВОЛОЧКАМ   

Когда ещё не рождённым детям на небе раздавали мам, девочке, без сомнения, досталась самая лучшая. Но бывают мамы на небе во сне, поэтому о своих редких путешествиях туда ничего не помнят. Вот и девочкина мама была там однажды. И, увидев маму, девочка влюбилась в неё с первого взгляда. А когда мама идёт с работы, молодая, стройная и красивая, немеет весь двор. Особенно девочка обожает три маминых кримпленовых костюма: голубой – цвета неба, малиновый – сочнее спелых ягод и жёлтый – много ярче солнца. У девочкиной мамы безупречный вкус: прямая, книзу чуть зауженная, юбка до середины колена, приталенный жакет, белые босоножки на платформе с закрытым носком и открытой пяткой, белая сумка через плечо, причёска из светло-каштановых волос (о, всегдашняя девочкина тревога: как бы не отвалилась бедная мамина голова, страдающая всю ночь на бигуди!), длинные, подкрученные чёрной тушью, ресницы, красные губы, аккуратный маникюр, обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки, перстень с рубином на среднем левой, цепочка с кулоном на груди и нежные серьги в ушах. Воспитание детей заключается в том, чтобы проживать свой сегодняшний день так, как в настоящем или в скором будущем должны проживать его твои дети. И воспитанная девочка подмечает детали и штрихи, улавливает запахи и звуки, запоминает мамины настроения и интонации, чтоб донести их своим детям. А пока, заметив маму издали, девочка мчится к ней со всех ног и рук – а руки неизменно и заранее протянуты навстречу в жадной жажде объятий – и любит, любит маму так сильно, что от любви в любой момент у девочки готово разорваться сердце и сильней любить просто невозможно.

Мама девочке досталась – само совершенство. Она и в самом деле похожа на Мэри Поппинс. Так и следует растить детей: в строгости, чистоте и порядке. Дисциплина – вещь полезная во всех отношениях, даже если иногда таковой не является. Не умеешь – научим, не хочешь – заставим – крылатое выражение, однажды залетевшее в форточку да так и оставшееся в девочкином доме. И кому тягаться с силой коллективного бессознательного?.. Мама у девочки – инновация, новшество, передовая технология, прогресс и бесконечное поступательное движение вперёд. У каждого свои пути-дороги: кто-то ходит по земле, кто-то – по водам, кто-то – по людям, кто-то – по головам, кто-то – по струнке, кто-то – по острию ножа, кто-то – по рукам,  кто-то – по пятам, кто-то – по миру, кто-то – по мукам, а девочка – по наволочкам… простыням, пододеяльникам, полотенцам, скатертям, салфеткам и прочему, что всю неделю зудит в корзине для грязного белья и требует неотложной субботней стирки.

Сравнительные характеристики стиральной машины «Рига-8» и девочки:

ПРОИЗВОДИТЕЛЬ

«Рига-8»:
Рижский электромашиностроительный завод.

Девочка:
папа с мамой… ну или мама с папой (от перестановки слагаемых сумма не меняется).

МАКСИМАЛЬНАЯ ЗАГРУЗКА

«Рига-8»:
сухого белья – 1,5 кг, жидкости – до 30 литров.

Девочка:
по щиколотку или до середины голени. По колено? Нет, такого не бывает. Мама не допустит подобной свалки в собственном доме!

ВРЕМЯ СТИРКИ

«Рига-8»:
выдерживается автоматически с помощью реле времени в пределах от 1 до 5 минут.

Девочка:
выдерживается стоически с помощью мамы и собственной совести в пределах от 20 до 30 минут или до полной готовности вкусного маминого обеда.

ЭЛЕКТРОТЕХНИЧЕСКИЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ

«Рига-8»:
машина может нормально работать при отклонениях от номинального напряжения в сети в пределах от +10% до -15% в момент запуска машины.

Девочка:
может нормально работать при любых отклонениях от номинального напряжения в сети и даже без света. А после произнесения вслух заклинания «Гномы, гномы, появитесь!» работоспособность девочки увеличивается в разы. Главное – улепётывать со всех ног без оглядки!

ГАБАРИТНЫЕ РАЗМЕРЫ

«Рига-8»:
высота с отжимными валками – 920 мм
высота без валков – 690 мм
вес укомплектованной машины без упаковки – 27 кг

Девочка:
рост – 1200 мм
рост в сандалях – 1205 мм
вес – 23 кг
вес в сандалях – а взвешиваться надо босиком!

РОЗНИЧНАЯ ЦЕНА

«Рига-8»:
без гофрокартонной тары – 78 руб.

Девочка:
не продаётся.

КОМПЛЕКТАЦИЯ

«Рига-8»:
1. Стиральная машина 1 шт.
2. Крышка бака 1 шт.
3. Отжимное устройство 1 шт.
4. Рукоятка отжимного устройства 1 шт.
5. Наливной шланг 1 шт.
6. Клещи бельевые 1 шт.
7. Инструкция с паспортом стиральной машины 1 шт.

Девочка:
1. Девочка 1 шт.
2. Платье в горошек 1 шт.
3. Майка с кружевом 1 шт.
4. Трусы в цветочек 1 шт.
5. Бантик в волосах 1 шт.
6. Свидетельство о рождении девочки 1 шт., но оно в запертом шкафу на полке, и это информация закрытая.
7. К девочке прилагается устная мамина инструкция. 100 шт. в минуту.

СТИРКА

«Рига-8»:
1. Снять крышку машины и установить отжимное устройство.
2. Конец сливного шланга опустить в стиральный бак и залить в бак приготовленный стиральный раствор. Бак должен быть заполнен до указанного уровня.
3. Стиральный раствор рекомендуется составлять из расчёта 90 г мыла хозяйственного и 30 г соды или стирального порошка на 30 л воды.
4. Загрузить машину бельём, закрыть крышкой, пропустить конец сливного шланга в отверстие крышки и включить машину.
5. Следует систематически проверять процесс стирки, поднимая крышку машины. Если машина перегружена, то движение белья во время стирки может иногда прекратиться. Тогда необходимо вынуть несколько вещей.

Девочка:
1. Залить в ванну тёплую воду.
2. Засыпать стиральный порошок.
3. Загрузить бельё.
4. Сверху запустить босую девочку, моторчик которой в ближайшие 20-30 минут не требует заводки-зарядки-подпитки.
5. Систематически проверять процесс стирки не следует, потому как воспитание базируется на доверии и любви. А если девочка на минутку остановилась, то не сломалась и не отлынивает, а задумалась или замечталась, и на качестве стирки это не отразится. А мамина улыбка поможет девочке горы свернуть!

Когда ходишь по наволочкам, главное, чтобы не закружилась голова. Иначе можно упасть. Утонуть не утонешь, но репутацию беспроигрышного варианта экономичной и умной стиральной машины подмочишь. Эта монотонная работа, кроме основного – стирки, имеет и дополнительные – не менее жирные –  плюсы. В это время можно:
1. сочинять стихи, неспешно и вдумчиво взвешивая и смакуя каждое слово.
2. мурлыкать их себе под нос – а без песенки нет поэзии!
3. считать звёзды (не только явное и осязаемое поддаётся счёту).
4. считать ворон (потому что звёзды не для всех; но при подсчёте этих резвых птичек рот предпочтительно держать на замке: плавали – знаем…).
5. отмывать пятки (сколько же грязи на них за неделю!.. но это между нами).
6. анализировать вчерашнее (пока оно на расстоянии вытянутой руки).
7. заглядывать в будущее (самое захватывающее занятие на свете, когда из вчерашнего лишь ползунки, ходунки да пустышка), дверь, как и душу, обязательно оставляя нараспашку, ссылаясь на неохватную широту твоих горизонтов!
8. не выпускать из рук сегодняшнее (актуально всегда и для всех).
А сегодня после хождения по наволочкам сначала – обед, затем – за десять копеек сеанс новых мультиков в актовом зале школы, куда девочка скоро пойдёт в первый класс, а потом… нет, не суп с котом!.. а мороженое. Без супа и кота. «Фруктово-ягодное» в бумажном стаканчике с деревянной палочкой в придачу за девять копеек девочка терпеть не может, ну а пломбир в вафельном стаканчике за двадцать или, если повезёт, эскимо «Каштан» на палочке с пломбиром в шоколадной глазури за двадцать восемь копеек – предел желаний на ближайших два часа. Моторчик тоже нуждается в наслаждениях!

Во время недавней маминой стирки по электрическому проводу «Риги-8», будто играя, побежал маленький симпатичный огонёк. Мама в задумчивости (или в растерянности?) хотела было убрать его, словно соринку, и сунуть к себе в карман и уже протянула руку, да опомнилась и быстро выдернула вилку из розетки. Так мама спасла себя и свою семью. И пока стиральная машина в длительном ремонте, девочка занята хождением по наволочкам. Где-то между пятидесятым и шестидесятым кругом в девочкину голову лезут всякие неприглядные мысли, между шестидесятым и семидесятым – она мужественно с ними борется, между семидесятым и восьмидесятым – девочка терпит поражение, между восьмидесятым и девяностым – берёт над ними верх, а на сотом – девочкин рот вдруг открывается и зловредным воробьём оттуда выскакивает:
– Мамочка, а когда нашу машину починят?
Девочкина мама не отвечает: она просто не слышит. Через стенку, на кухне, под мамино сладкозвучное пение весело шипит на сковороде и забавно булькает в кастрюле. Оно и понятно: на носу обед!



КАК ВЫ, РЫБЫ?..

Приходит зима, и на душе у девочки делается чисто и светло. Будто там тоже снег – чистый-чистый и белый-белый. Но в отличие от настоящего, тот снег не гребут дворники и он никогда не чернеет.

У девочки есть бабушка, и её, как и Богородицу, зовут Мария. Бабушка живёт в деревне. А деревня раскинулась на берегу большого водохранилища. Когда-то заболоченное место с важными журавлями, хитроумными цаплями и приветливыми аистами превратилось в рукотворное море. Журавлей и цапель с тех пор не видно, а молчаливые аисты по-прежнему гнездятся на водонапорных башнях, вершинах крупных деревьев, высоких столбах, крышах домов и каждый год в длинных красных клювах не забывают приносить людям малюток в пелёнках и с пустышкой во рту. А ещё за деревней – цепочка больших и маленьких прудов с разными рыбами и лягушками, тритонами и улитками, водяными жуками и пауками, блошками и личинками. И между тоненькими нитями полупрозрачных трав беспокойными челноками снуёт-суетится по насущным делам подводный народ, торопясь разрешить до зимы все свои неотложные вопросы.

Деревня вьётся узкой длинной лентой по обе стороны дороги. В доме напротив живёт бабушка Таньки Матоты. Низенькая и сухонькая старушка со странным именем Варочка всегда улыбается и, светясь изнутри тихим светом, каким светятся иконы, гладит девочку по голове. Как и девочка, Танька приезжает из города. Матота – совсем гнилой товарищ, как яблоки в саду в год проливных и затяжных дождей, и ей нельзя доверить даже крошечной тайны: вмиг всей деревне разболтает. Причиной гниения яблок может быть и больная яблоня с живущими на ней паразитами. Танькины паразиты запрятаны у Таньки в голове. И ещё на языке, когда он кривляется и говорит обидные слова. Девочка даже заприметила парочку. Ну а главный паразит – ростом с Таньку – сама Матота! Но чтобы не слоняться в одиночку, девочка иногда слоняется с Танькой. Истину великого и мудрого Омара Хайяма «Ты лучше голодай, чем что попало есть, и лучше будь один, чем вместе с кем попало» девочка пока не постигла, но каждый раз, встречаясь с Матотой, девочку терзают смутные сомнения, и судьба одинокого столба выглядит куда привлекательней бездарного времяпрепровождения с пустоголовой вображалой и задавакой.

– Задавака высший сорт!
Куда едешь?
– На курорт.
– На курорте пусто.
Выросла капуста!..

Вображала хвост поджала
И под печку убежала,
А под печкой крокодил
Вображалу проглотил!..

Это про Таньку. А Матота – не фамилия, а прозвище. Когда Танька была от горшка два вершка, на вопрос «Как тебя зовут?» всем отвечала: «Матота». Так и прижилось. А быть одиноким столбом даже полезно. Только надо быть столбом высоким, чтобы на тебе гнездились аисты! Танькин старший брат Юрка – заядлый рыбак. Всё лето торчит он с удочкой на море и таскает мелкую серебристую рыбёшку, которую не нюхают даже деревенские коты. У этих котов какой-то особенный вкус, потому что и мышей они жуют с большим одолжением. Зато птичек и их птенчиков в гнёздах – просто обожают! Девочка не раз спасала птичье гнездо, но за каждым котом не уследишь. Красавчик и озорник Юрка постоянно подмигивает девочке правым глазом: наверно, левым подмигивать ещё не научился. Что означает это подмигивание девочка пока не поняла, но на всякий случай держится с Юркой строго и норовит улизнуть от него подальше. А зимой девочка с Матотой, Юркой и другими ребятами скользит на пруду. Коньки из города никто не привозит, и девочкины драгоценные беленькие чешские фигурные конёчки с тремя золотистыми звёздочками на ботинках дожидаются её в шкафу в прихожей. Но можно скользить в сапогах или валенках. Разгоняешься по снегу – и вихрем несёшься по гладкому льду пруда, начиная от самой его кромки. Зеленоватый крепкий лёд выдержит стадо слонов – и бояться провалиться и утонуть не надо! Застывший пруд словно телевизор с громадным экраном, полотно в сто твоих осторожных шагов, картина такой красоты, какой и во сне не увидишь. А под тобой в глубокой тишине на самом дне целыми стаями неподвижно стоят рыбы. И в лютые морозы вода на дне не замерзает. Рыбы стоят совсем плотно друг к дружке, рядком, головами все в одну сторону. Их тело – как шубой – покрыто слизью. Ни хвостом, ни плавником не шевельнут. Только по едва приподнимающимся жабрам можно понять, что рыбы живы. Просто они спят. Лягушки в тину закопались, улитки раковины закрыли, и весь мелкий подводный народ до весны зарылся в мягкий надёжный ил. И девочка долго – кажется, всю жизнь – лежит на животе, уткнувшись носом в лёд, и во все свои зелёные изумлённые глаза смотрит в спокойные водянистые глаза неведомого мира. Зеркальный пруд – гигантский сияющий «секретик», спрятанный таинственным великаном на снежном берегу. Девочка тоже умеет делать «секретики», но такие необъятные, да ещё с живыми рыбами – никогда! Уже нос замёрз и даже вмёрз в лёд, но она этого не ощущает, потому что интерес – всё, а нос – всего лишь нос: пустячный, маленький и курносый. А со стороны может показаться, что девочка ловит им рыбу:
«Ловись, рыбка, и мала и велика! Ловись, рыбка, и мала и велика!»
«Ясни, ясни на небе звёзды! Мёрзни, мёрзни, девочкин нос!»
Загадочный и прекрасный, мир живёт под девочкой своей обычной и непостижимой для неё жизнью и ничуть не замечает девочкиного присутствия. И можно постучаться в его огромное окно:
– Как вы, рыбы?..
А рыбы молчат, а если и пролепечут что-то спросонья, то девочка всё равно не расслышит, ведь говорят они тихие слова очень тихими голосами. А можно, как Иисус, ходить по водам. Пусть и замёрзшим. И не причинять никаких неудобств тем, кто рядом, и не беспокоить их, не тревожить и не обременять. Только любить. Молча и восторженно.

Ребята давно разбрелись по домам – и вокруг никого. Только снега белая равнина. И синее торжественное органное небо. И разлитое солнце на снегу. И больно глазам. А тишина такая, какая бывает, когда с головой уходишь под воду.



РЫБНЫЙ ДЕНЬ   

Рыбный день девочка ненавидит. И не потому, что она не любит рыбу, а потому, что она её обожает.

Привозят карп в машинах-цистернах с надписью «Живая рыба» и продают на вес прямо из бочек, а очередь за ним тянется до конца длинной улицы и напоминает хвост беззаботно плывущего в небе большого бумажного змея. После очередного – наугад – заныривания огромного сачка в бочку продавщица извлекает из него пару-тройку испуганных увесистых рыб, и покупатель-везунчик, расплатившись за битый час и удачу в чешуе и с плавниками, с трепыхающимися карпами под мышкой отправляется восвояси. Погибать бесславной смертью – для карпа последнее дело. И ради жизни он закроет глаза на всё: опасную нехватку кислорода, ограниченность пространства, теперь и навеки равное белому эмалированному прямоугольному корыту ванны, убийственную хлорированную воду комфортной температуры, беспощадное электрическое солнце, незнакомые радостные физиономии, похлопывания по бокам, пощёлкивания по спине, попытки подёргиваний за усы, забрасывания ломтями белого хлеба, крупинками гречневой каши, кубиками отварного картофеля, градом фасоли и гороха, пучками молодой травы и невесомыми трупиками дохлых комаров с протянутыми ножками. А в коротких тревожных снах карп живёт в своём травянистом озере среди зарослей тростника и кувшинок и, сладко причмокивая, обсасывает их гибкие стебли, заглатывая прилипших к ним мошек и личинок.

Два крупных коричневатых карпа в золотисто-бурой чешуе плавают по кругу в девочкиной ванне, приветливо тычутся носами в белую эмаль, а большие плавники и широкие извивающиеся хвосты даже делают маленькие волны. Это чудо принесла в дом мама. Голова у карпа большая, рот подвижный и, открытый, похож на дырку от бублика. На верхней губе – две пары коротких усов. Не рыба – а дядя Веня из соседней квартиры. Карпы широко разевают рты: вот-вот заговорят по-человечьи! А девочка облокотилась на край ванны и вслушивается в их тихие слова…

Она знает этот распахнутый, жадный рот, пытающийся затолкнуть в себя жизнь или откусить хотя бы маленький её кусочек, когда в стельку пьяный папа глубокой ночью приходит домой и многословно и в деталях объясняет маме, что она не совсем умная, а верней, совсем не умная, и живёт не по его разумению. Он может рвать, а может не рвать на маме одежду. Рвёт, если мама слишком громко не соглашается быть глупой. Спустя час папины сегодняшние доводы о необходимости срочного и коренного преобразования мамы иссякают, и он мирно похрапывает в соседней комнате. А мама большой умирающей рыбой, выброшенной свирепой океанической волной на непригодный для её рыбьей жизни, равнодушный песок, тяжело и надрывно дышит в ночную форточку. Рыбу бьёт дрожь такой силы, что девочке кажется, что вместе с рыбой вылетит окно, и жутко смотреть в темноту: там, у самого изголовья, стоит смерть. Девочка лежит без движения и горько плачет, потому что не понимает, как сможет без мамы. Плачет без рыданий и всхлипываний: любой звук, шорох, даже призрачное скольжение лунного луча по подушке сейчас могут обернуться трагедией, и пусть мама думает, что девочка спит. Потом мама ложится к девочке в постель, и девочка, будто только что проснувшись, молча и намертво приклеивается к маминому трясущемуся телу, пытаясь хоть чуточку унять дрожь, целует её горячие солёные щёки и пересохшие в немом крике губы и мысленно благодарит смерть за то, что она услышала девочкино сердце и на сегодня отступилась. В эти мучительные минуты девочка хочет быть длинной, широкой и тёплой, как одеяло, чтоб согреть каждую даже самую махонькую клеточку маминого страдания. Но она всего лишь никчёмная короткая и узкая салфетка, больше похожая на носовой платок…

Карпы медленно плавают вокруг белой пластмассовой кувшинки. Девочка бросила её в воду, чтобы рыбы не грустили. Бока у них золотистые, спинка – тёмная. А в длинном спинном плавнике – зазубренный колючий луч. Карпы очень забавные, и девочке ничего не стоило с ними подружиться. Да и они с любопытством поглядывают на неё. Может, и по нраву им такое житьё-бытьё, когда другого не предлагают?.. А девочка своих рыб не обидит. Ни за что! И всегда защитит: во-о-от какая она большая и сильная!..

– Сбегай-ка в магазин! – просит девочку мама.
Да, конечно, она сбегает! Сейчас, только в сандали впрыгнет… Уже, уже бежит!.. А теперь нетерпеливо танцует у кассы. Да некогда ей пережидать десяток этих черепашьих тёток! Да кто у них дома? Простые обыкновенные дети, которых пруд пруди! А у девочки – карпы! Карпы – без детей и пруда! Им и так не сладко, а тут ещё девочку в магазин сослали! Но это всё у девочки в голове, а наяву она изо всех сил – сжав кулаки и зажмурясь: кажется, так будет быстрее! – ждёт тётенькиного ленивого «что у тебя, девочка?», чтоб молниеносно выпалить и метнуть в сторону кассира всё выбранное по маминому устному списку. И за то время, что эта толстая тётенька в розовом клеёнчатом кокошнике на взбитых волосах набирает в свою пухлую равнодушную ладошку девочкину сдачу, в неспокойном мире может случиться целых две атомных войны! Из магазина, почти не касаясь сандалями асфальта, девочка несётся сломя голову – главное: не расквасить… да нет, не нос! а бутылку с молоком и банку со сметаной – и сразу заскакивает в ванную – к бездетным и беспрудным, а там… там… там пусто и сухо… а вместо карпов – нарядный блеск белой эмали… Девочка, ни о чём не спрашивая, будто никто и не плавал здесь всего полчаса назад, моет руки (с улицы же явилась!) и идёт к себе в комнату грызть ногти. Через час с небольшим мамин голос выпевает:
– Обедать!
Девочка выучила наизусть рыбное меню мамы:
Заливное из карпа
Суп из карпа
Уха по-царски
Рыбный суп с гречкой
Карп, запечённый с грибами и овощами
Карп, запечённый в сметане с лимоном
Карп, запечённый в фольге с помидорами и зеленью
Карп, запечённый под сырным соусом
Карп, запечённый с гречневой кашей и грибами
Карп, запечённый без костей в собственном соку со специями и лимоном
Карп, запечённый с орехами, зёрнами граната и пряностями
Карп, запечённый с имбирём и сметаной
Карп тушёный с овощами
Карп, жаренный в сухарях
Карп, жаренный в сметане
Карп, маринованный в лимонном соке
Карп в кисло-сладком соусе
Карп со щавелём
Карп ароматный на луковой подушке
Карп под ватным одеялом
Карп в трусиках с кружавчиками
Карп с мыльными пузырями на балконе в кресле-качалке
Карп с ромашкой в панамке на лугу
Карп…
Карп…
Карп…
Но в рыбный день у девочки болит живот. И сегодня тоже. И всегда будет болеть! Врача?.. Нет, врача не надо. Диагноз очевиден и прост. И всего в трёх словах: друзей не едят.



МЖ: ИНСТРУКЦИЯ ПО ЛЮБОВНОМУ ПРИМЕНЕНИЮ      

МЖ – это не то, о чём вы сейчас подумали. И бежать никуда не надо… хотя… Когда девочка была совсем крошечкой, как Дюймовочка, и с башмачками вполне себе умещалась в папиной ладони, она и тогда умела ходить и говорить. И вот шла она как-то с папой по улице, а идти невтерпёж, но надо, а уже невмоготу, но придётся, а дом далеко, но ничего не поделаешь… И что в таких случаях остаётся? Правильно: бежать! И девочка с папой побежали.
– Бежим! Бежим! – вдохновлял папа.
– Бежим-бежим! – эхом отзывалась девочка.
И вдруг она резко остановилась и будто вросла в асфальт.
– Что случилось? – заволновался папа.
– Уже не бежим… – опустила голову девочка.
– Опоздали… – вздохнул папа.
И, пока мама не пришла с работы и не влетело обоим, девочкины трусы и колготки папа отнёс на мусорку. Девочку на всякий пожарный в этот раз он решил не выбрасывать…

Ну так вот: МЖ – не то, о чём вы только что подумали. Это не «мадамский-жентльменский». МЖ – это майский жук!

Больше всего в мае девочка любит маму и МЖ. Нет, маму, конечно, больше – и каждый день, и круглый год, и всю жизнь. Но май – месяц особенный: в мае у мамы день рождения! А МЖ любит потому, что, во-первых, они бывают только в мае, во-вторых, всегда производят хорошее впечатление и, в-третьих, умеют держать себя в руках, верней, в лапах: никогда не кусаются! Удивительные создания – эти приветливые, степенные, рассудительные и интеллигентные МЖ. Это вам не какой-нибудь худосочный и взбалмошный кузнечик, и не надоедливая невоспитанная муха, и не радужная легкомысленная стрекоза. Это целый танк и заодно самолёт! Ручной, гудящий, думающий и поддающийся дрессировке. Не верите? Тогда, к примеру, преградите ему путь травинкой. МЖ не станет лезть напролом и биться в запертые двери. Он хихикнет, вежливо развернётся у вашего смешного шлагбаума и отправится в обратную дорогу – туда, где только что был. А там проверено: мин нет! А вы понимаете, как летает этот «самолёт»? Вот и девочка не очень. У него слишком массивное тело и короткие крылья. И с такой комплекцией лучше прогуливаться с палочкой по тихим аллеям дивного сада. Но МЖ летает. Вопреки всем законам аэродинамики! Он на треть состоит из воздуха и перед каждым полётом накачивает его в расположенные на теле мешки. Сначала – нарастающий гул, потом – быстрое, лёгкое поднятие жёстких надкрыльев и тонких прозрачных крылышек – и красно-коричневый блестящий бочонок в воздухе! Выходит, что «вопреки» – сложнее и благороднее, чем «благодаря».

Андрей Киселёв, один отвратительный девочкин приятель и зловредный тип, да и не приятель он вовсе, а так, по двору болтается, на «д» называется, привязывает нитку к лапке МЖ и запускает его в небо. Киселёв делает незатянутый узелок и просовывает в него лапку бедного насекомого, слегка затягивая узел. Зажмёт сильней, оторвёт лапку. МЖ летит, а Киселёв бежит следом и, дёргая за нитку, «управляет» полётом. И двух в одной упряжке запустит. У этого варвара есть своя «лётная» теория: лучше всех летают маленькие МЖ с большими усиками, похожими на щёточки-веера. Эти МЖ у Киселёва зовутся «лётчиками». А те, что поленивее, – «пожарники». Им бы только под вой метели на печке греться. А то ещё гладиаторские бои между МЖ и жуком-стригуном устроит. Киселёв – шалопай невиданной красоты. Таких мальчиков в «Ералаше» показывать – исключительно в любовных сюжетах: синие глаза, прямой нос, изящно очерченный тонкий рот. Девочка даже видит этот сюжет: барышня лет шести в соломенной шляпке томно вздыхает у себя на балкончике и, порхая длиннющими ресницами, поминутно и невинно вскидывает к небу ясные взоры, а семилетний по уши влюблённый Андрей который день яростно и безостановочно болтается на качелях у подъезда барышни и продырявил глазами и её соломенную шляпку, и балкончик. «Но разве качели виноваты?» – недоумевает девочка. А если Андрея в «Ералаш» не возьмут – ну не пропадать же такой красоте! – девочке придётся вырасти и снять его в своём фильме. Главное, чтоб качели не развалились, а то на чём болтаться Киселёву в девочкином кино? Папы у Андрея нет – и растёт мальчуган на лес глядя. Мама всю жизнь на работе, а старшая сестра Инна и за себя заступиться не может. Лучший приятель брата – кулак. Как треснет Инку по лбу, от неё и мокрого места не останется! Вот и страдают все хором, а Инка – больше всех. А кто крикнет Киселёву вслед: 

Андрей-бармалей
Сделал шапку из гвоздей.
Идёт хвалится –
Гвозди валятся!

или:

Андрюха – голова два уха!

тому гроб с музыкой. А когда Киселёв услышит:

Инка – свинка!

то автор слов погиб без музыки. У Андрея твёрдое правило: мою сестру не обижать – я её сам обижу! Девочка и стишок Агнии Барто про Киселёва знает:

Я свою сестрёнку Лиду
Никому не дам в обиду!
Я живу с ней очень дружно,
Очень я её люблю.
А когда мне будет нужно,
Я и сам её побью.

С Агнией Львовной Андрей, конечно, не знаком, зато она с ним – даже очень, если и стишок про него сложила.

У Головы-Два-Уха на балконе, привязанные нитками за лапки, живут МЖ. Рядом растёт высокая берёза, и МЖ по ночам на неё перелетают. А утром душегуб за нитку перетаскивает их обратно. Иногда вместо хозяина притаскивается только его лапка. Девочке бы крылья МЖ или, на худой конец, зонтик Мэри Поппинс, чтобы очутиться на балконе этого тирана и мучителя. Тогда девочка одним движением острых справедливых ножниц перережет злосчастные нитки и освободит неуклюжих пленников.

Мальчишки во дворе тоже хороши: МЖ горстями засовывают девочкам за шиворот и в кармашки! А один дуралей даже пробовал продавать насекомых по пять копеек за штуку. Всё гениальное – просто: четыре МЖ = одно мороженое. Только кто у него их купит, когда они из каждого кармана торчат? Да и поймать МЖ – проще пареной репы. Но самых первых – «разведчиков» – трогать нельзя: если их спугнёшь, в этом мае уже никого не увидишь. А когда время «разведчиков» проходит, наступает время большой охоты на МЖ. Вечером первым делом нужно обтрясти в округе все берёзы: вдруг какой недотёпа уснул и упадёт в траву. Но трясти умеючи – быстро и резко, а потом прислушаться: не упал ли незадачливый соня. Упал! И не один. А мальчишки сбивают МЖ тем, что под руку попадёт. Но сначала надо молча и терпеливо сидеть на корточках в засаде и вглядываться в темнеющее над твоей головой небо в ожидании очередного проплывающего МЖ и, заметив, на каком дереве приземлился «лётчик», бить точно в цель. А дальше?.. Дальше у тебя в ладони друг, товарищ и брат. Конечно, вокруг полно приятных и милых людей, но кого из них можно посадить в спичечный коробок и утащить к себе домой? И у кого ещё такой нарядный бархатный камзол и усы, похожие на оленьи рога? Главное, чтобы мама не приметила: вся живность должна жить на улице! Но тогда что в квартире делают папа с девочкой: они ведь тоже живность. И разница между папой, девочкой и МЖ только в росте: МЖ – мелкое живое существо, папа – крупное, а девочка – где-то посерединке. Так вышло… Коробок с драгоценностью надо сунуть поглубже в тайное место, которого нет, потому что мама знает все секреты. А дома, в своей комнате, основательно и по-взрослому устроившись в рабочем кресле, тихонько выпустить усато-крылатое сокровище на письменный стол: пусть порезвится в свете электрического солнца под восхищённым девочкиным взглядом. В первые мгновения усики МЖ сложены и прижаты к голове – он затаился, осторожничает. Немного погодя, не чувствуя опасности, он разводит их в стороны, а когда пластинки усиков раздвигаются, МЖ, сориентировавшись в пространстве, готов взлететь. Тут нужно аккуратненько прикрыть его ладошкой – и он передумает. А это кто: девочка или мальчик? У девочек пластинки усиков небольшие, круглой формы и их по шесть, а у мальчиков – по семь – удлинённых, изогнутых и в развёрнутом виде образующих настоящие веера. МЖ – на редкость волосатое сокровище! Так много волос разве только у паука… и у девочкиного папы. Но папа от этого не перестаёт быть папой, а МЖ – сокровищем, которое можно держать в ладони (какие у него щекотные лапки!), а можно поднести к лицу, чтобы сокровище щекотало тебе нос и щёки; можно делать «шуршавчиков» и, засунув МЖ в спичечную коробочку и плотно прижав её к уху, слушать, как он там шуршит, а можно посадить в стеклянную банку под марлечку и кормить хлебными крошками, травинками, молодыми листьями берёзы, клёна, дуба или пыльцой, которых сокровище, само собой, не ест, а только грустно-грустно шевелит усиками и так по-человечьи, с укоризной смотрит: мол, отпусти меня, ты же добрая девочка, правда?.. Поэтому лучше, не дожидаясь геройской смерти МЖ в плену, построить в траве для него домик и выпустить его в этом домике жить.

Но производить хорошее впечатление и быть порядочным и полезным – совсем не одно и то же. Так вот эти милашечки МЖ – уЖЖЖасные вредители! Они необычайно проЖЖЖорливы и, дай им волю, съедят всю природу. Ну и как мы без природы?.. Целых четыре года МЖ проводят в земле и выглядят как большие белые гусеницы. Их личинки с сильными челюстями перегрызают даже толстые корни деревьев и кустарников. И чем старше личинки, тем больше от них вреда. На четвёртый год отъевшиеся личинки превращаются в куколки, а вскоре появляются взрослые МЖ и в мае вылетают из-под земли, набрасываясь на сладкую листву. А как они оказываются в земле? Да это их мама туда заселяет! Вот сейчас она вдоволь поест нежных листочков, встретит и полюбит своего мужа – МЖ с прекрасными рогами веером – и полетит откладывать в землю яйца. И уже через месяц появятся личинки и станут жить самостоятельно: есть, расти и ждать, когда же придёт пора вылететь на свет и проглотить нашу планету! Но всё в мире уравновешено. Личинок обожают грачи, вороны, скворцы, синицы, дрозды, воробьи, а ещё медведи, ежи, лисицы, ящерицы и лягушки, а на взрослых МЖ охотятся совы и летучие мыши. Честно говоря, на вкус МЖ девочка не пробовала. Она же не ящерица! И не летучая мышь… Вам жалко МЖ? Девочке тоже. А давным-давно в далёкой зелёной Швейцарии над ними организовали судебный процесс. Высокий суд приговорил их к изгнанию, а епископ лозаннский предал анафеме. Но ни МЖ, ни их личинки и ухом не повели. И тогда за дело взялись… правильно… скворцы! Ура-ура! Скворцы спасли Швейцарию!

Девочка вышла на балкон, в её кулачке притаился МЖ. Неповоротливый, неуклюжий, медлительный. «Он толстый! Он милый. Он вселяет надежду!» Помните?.. Девочка разжала руку – и МЖ уже на самом кончике её пальца раскрывает крылья. Ещё секунда – и!.. Как жаль, что она не Дюймовочка и не может стать легче лебединого пуха и улететь вместе с МЖ! Но всё равно лететь ей никак нельзя: мама сначала – рассердится, потом –  расстроится и наконец – расплачется. И девочка отлично её понимает: ну где мама возьмёт ещё одну такую хорошую девочку?

А вот что нажуЖЖЖал МЖ девочке в её правое ухо:

Всё жужжу, жужжу, жужжу?
Я всю правду вам скажу:
Не жужжу, когда сижу,
Не жужжу, когда лежу.
Ну а если захочу
Пожужжать, тогда лечу.

В левое он тоже что-то нажуЖЖЖал, но девочка забыла. ПожуЖЖЖит-пожуЖЖЖит – да и вернётся. Потому что девочка его отпустила. Хочешь удерЖЖЖать – отпусти. И если вдруг на прогулке вы получите бандитскую пулю в лоб, не умирайте: это – не пуля и вы – не убиты. Просто теперь у вас есть друг!



АЛКА-ДУР-Р-РАК!   

У Алки Бобровой из третьего подъезда жил зелёный волнистый попугай Саша. Днём он чистил пёрышки, часами изучал себя в зеркале, всегда оставаясь в добром расположении духа, вертлявой обезьянкой болтался на качелях, как младенец забавлялся погремушками, порхал с верхней жёрдочки на нижнюю и обратно, скрипел, трещал и издавал что-то свистяще-булькающее, а вечером затихал под накинутым на клетку куском старой тёмно-коричневой ткани. Иметь дело с попугаями у Алки было на роду написано. Её прямая осанка, гордая посадка головы, манера глядеть сверху, светлые выпуклые глаза, а главное – нос – всё было попугаичьим. Алка была красива по-птичьи, что с красотой человеческой ничего общего не имело. Она была важным породистым попугаем ростом с семилетнюю девочку. Нет, у Алки был не нос, а самый обыкновенный клюв, только розоватый и обтянутый кожей. Девочке никогда ничего не казалось, и с Алкиным клювом она тоже промахнуться не могла. Нос – такая хитрая штука, которая много говорит о его владельце. Свой клюв Алка просто обожала и демонстрировала при каждом удобном случае. Она садилась на спинку дивана или стула, поворачивалась в профиль, выпячивала грудь колесом, гордо вскидывала голову, отчего попугаичий её клюв даже приобретал окраску Сашиного (электрическое освещение не обманывало!), и Сашиным голосом, похожим на хриплый шёпот древнего и простуженного старика, вещала:
– Саша-дур-р-рак! Алка-дур-р-рак! Саша-дур-р-рак! Алка-дур-р-рак!
Посади обоих на жёрдочку – кто где не отличишь. В эти мгновения девочка была уверена, что Алка сейчас взлетит. По крайней мере, полёт она репетировала постоянно и с его ощущением так весь день и жила. Но самое интересное, что ровно через минуту всё то же в своей клетке проделывал попугай. Умной из всей этой компании слыла только девочка. И не потому, что она и в самом деле была умна, а потому, что в списке дураков не значилась. Просто её имя состояло более чем из двух слогов, а многосложные слова Саше не давались. Правда, вскоре попугай стал утверждать обратное:
– Саша хар-р-рош! Алка хар-р-рош! Саша хар-р-рош! Алка хар-р-рош!
И надо бы порадоваться за товарищей, но девочка думала о том, что у Саши, увы! совсем нет собственного мнения и мозгов и что невозможно жить на свете, не имея ни того, ни другого. Попугай с шумом летал по комнате, цепляясь то за клетку, то за люстру, то за шторы, то за прибитое к стене покрывало, а дети бегали вокруг большого обеденного стола в центре маленькой комнаты, и смех догонял их и наступал на пятки. Здорово, когда в цирк ходить не надо, а он сам приходит к тебе в гости, пусть даже в соседний подъезд, и торчит у тебя столько, сколько ты захочешь! Алка была и дрессировщицей попугаев, и заклинательницей змей в блестящей чалме из маминого праздничного платка, и девочкой-змеёй, и обладательницей светящегося в темноте фосфорного орла с распростёртыми крылами, и щёлкательницей языком и пальцами, и устроительницей тоненьких фонтанчиков. Алка умела как-то резко открывать рот, и оттуда вырывалась малюсенькая слюнная струйка, и при каждом движении Алкиного языка она била снова и снова. Главное, чтобы рядом не оказалось исписанного чернилами тетрадного листка, потому что невозможно уговорить чернила не расплываться от влаги. Тут не поможет ни промокашка, ни давность написанного. Алкины фонтанчики приводили девочку в полный восторг. Щёлкать языком и пальцами она могла без особого труда, а вот фонтанчики ей не давались. И вместе с попугаичьим клювом они были гвоздём Алкиной цирковой программы.

Алка жила с мамой. Её мама была для девочки тёмным и мрачным ребусом, разгадывать который девочка не осмеливалась. Девочка знала о семейной драме Бобровых и лишних вопросов не задавала. Она мучила исключительно себя: почему у всех детей папы как папы и только у одной её Алки – папа-снежинка, папа-туман, папа-нет-следа... Девочка не знала, как лучше: когда папа – горькая пьянь и перед всем двором твой и мамин несмываемый позор, но он каждый день приходит домой и даже иногда даёт монетки «на морожка» или когда папа не пьёт и не курит, всем улыбается и желает доброго вечера, носит тебя на плечах и везде водит за руку, покупает то, что ты и не просишь, читает с тобой «Весёлые картинки» и, укладывая спать, гладит по голове и целует на ночь… а утром ты просыпаешься, а папы нет. И на твой вопрос о папе мама пожимает плечами и блестят слезинки в её глазах. Тогда ты начинаешь папу ждать! Всё время смотришь в окно и не выходишь из дому: а вдруг ты на секундочку уйдёшь – и вернётся папа. Тебя не будет дома – и он уйдёт снова. Только теперь уже навсегда. И этого «навсегда» Алка боялась больше всего на свете. Она не улыбалась и почти ничего не ела. А девочка вместе с Алкой ждала её папу. Ожидание заключалось в просиживании у окна, до рези в глазах вглядывании в близь (а даль загромождалась серой пятиэтажкой напротив), сочувственном вздыхании и вскакивании при редком и случайном звонке (почтальон или ошиблись дверью?) или малейшем намёке на него. Девочка ждала Алкиного папу и не знала, что лучше.

Алкина мама была для девочки чёрной тучей, лишняя встреча с которой ничего хорошего не предвещала. И, как только из коридора доносился тихий звук поворота ключа в замочной скважине, девочка судорожно хватала свои босоножки (главное: не перепутать и не вляпаться в Алкины!) и молниеносно – птицей-кошкой – выпархивала-выпрыгивала из окна Алкиной комнаты. Алка жила на первом, но девочка готова была сигануть и с пятого этажа. За домом – палисадник, где из живых душ – только цветы, под окнами – горбатый асфальт. И риск поломать ноги всегда оставался. Когда девочка босиком приземлялась на жёсткую верблюжью спину асфальта, по прочности больше напоминающую панцирь слоновой черепахи или брюхоногого моллюска, до птицы-кошки ей было как до луны. В первые послеполётные мгновения девочка не то чтобы ходить, но и стоять не могла. И в эти минуты, стиснув кулаки и зубы, она видела великого и улыбчивого Юрия Гагарина. Девочка закрывала глаза – Гагарин улыбался. Совсем-совсем рядом. И боль притуплялась. Интуитивно выбирая из двух зол, девочка безошибочно выбирала меньшее: импульсивность и отчаяние, диктовавшие прыжок с риском возможного неудачного приземления. Жестокий и липкий страх, рождаемый Алкиной мамой, побороть она была не в силах. 

Девочка ревновала Алку к каждому столбу, особенно если этим столбом была другая Алка по фамилии Бегунович. Когда белобрысая Бегунья приходила к её Бобрику, Бобрик становился чужим, и его не то чтобы не узнавала девочка, но он и сам себя переставал узнавать. Все девочкины звонки в Алкину дверь с приглашением погулять вдруг делались бесполезными: в дверном глазке мелькало, за дверью шуршало, стучало и чавкало, шепталось и смеялось, а дверь не открывалась. Но если Алки нет во дворе, значит, она дома и попросту потешается над девочкой. Унижать себя девочка не позволяла даже Алке. И девочкина месть была страшна: она тихонько открывала зелёную деревянную дверь Алкиного подъезда, крадучись, на мягких кошачьих лапках преодолевала короткий лестничный марш в семь заветных ступенек и, оказавшись у Алкиной чёрной двери с номером «31», внезапно и резко вонзалась в кнопку Алкиного звонка. Предательский указательный девочкин палец сначала никак не мог дотянуться, а потом отлипнуть от этой маленькой пластмассовой кнопочки, будто она – липучка или жёваная жвачка, приклеившаяся к тебе до скончания века, и девочке стоило огромных усилий, чтобы благоразумной левой оторвать несговорчивую правую от крохотного предмета, напрямую связывающего девочку с объектом мести. Так велико было девочкино сопротивление несправедливой действительности, что упрямый палец не отлипал! И это за всё девочкино недозволение себе веселья и радости, стойкую веру во внезапное возвращение Алкиного папы, негуляние и вечное сидение в Алкиной душной комнатушке с плотными шторами, не впускающими ни заблудившегося ушастого солнечного зайчика и ни единой тонюсенькой золотисто-радужной нити! Сколько волка ни корми, он всё в лес глядит. И Алкиным лесом была Бегунович. А девочка не была ни лесом, ни полем, ни лугом, ни небом, ни чистым ангелом, ни живой душой. Будто её нет вовсе. И девочке ничего не оставалось, как доказать обратное. Месть – блюдо, которое подают холодным, и танки грязи не боятся. В девочкиной светлой голове всё было разложено по полкам. Её левая рука дружески оттаскивала правую от кнопки Алкиного звонка, а быстрые послушные ноги уносили прочь из подъезда, спасая бедную бедовую голову. Но далеко отбегать было нельзя: увидят из окна Алкиной квартиры, да и большое расстояние лишит мстителя возможности наблюдать за жертвой. Нужно было найти надёжную щёлочку, ближнюю дырочку, тайное укрытие. Таким местом оказалась площадка под Алкиным балконом, совсем низкая, и заползать туда приходилось чуть ли не по-змеиному. И каждый раз после девочкиного звонка, молча или с руганью, но Алкина дверь открывалась. И если в дверь звонят, а на пороге никого, то звонит или призрак, или дух, или гном, или гад (точней, гадюка). Неизвестно, когда бы девочка остыла к своей затее, но в один из «пыточных» дней отзвуком на её очередной звонок из глубины квартиры прошелестело Алкино «папа!». И столько боли и надежды было в этом коротком возгласе, что девочка посчитала себя последней негодяйкой и казнилась нескончаемо длинную неделю. С тех пор она не мстила. Никому. Одно-единственное Алкино слово заставило девочку простить всех, кто её когда-либо обидел.

Через три года попугайчик Саша умер. И Алка с девочкой его хоронили. Девочка плакала, Алкино лицо было каменным. Зелёного волнистого попугайчика Алке на день рождения подарил папа.



«СЛАВНЫЕ ЛЮДИ – СОСЕДИ МОИ»   

Миллион своих маленьких лет девочка живёт в самой лучшей в мире родной и тёплой серой пятиэтажке. И любит её нежно и преданно. Так любят серого слона, который, как всем известно, абсолютно розовый. Ну запылился малость – с кем не бывает! И девочкина пятиэтажка тоже розовеет – на рассвете и на закате. И тогда она делается такой раскрасавицей, что девочке хочется жить в ней ещё два миллиона, но уже своих больших лет. Жить одной в большом доме – умрёшь со скуки, и со всех сторон девочку окружают соседи. Но все в этом рассказе не поместятся…

На первом этаже живёт Елена Артёмовна с сыном Андреем. Андрей пилит скрипку, Елена Артёмовна – Андрея. Ну очень крепкий Андрей ей попался! На улицу он не выходит и с мальчишками не играет. Андрей не прочь бы погонять в футбол, да мама не пускает: скрипку пилить надо! Елена Артёмовна – старая злющая училка с такой огромной копной седых волос, что её вполне бы хватило на три головы. Училка пилит не только Андрея, но и всех обитателей двора: то дети у первого подъезда кричат, то дяденьки у последнего в домино стучат, то тётеньки бельё кругом развесили, то воробьям весело, то вороны каркают, то солнце яркое. И всё бы ничего, когда бы Елена Артёмовна псом Цербером день и ночь из своих окон не стерегла тропинку в палисадник. Девочка точно знает, что, кроме скучной долговязой жёлтой рудбекии и отовсюду выглядывающей изумрудной шелковистой травы, там никого: ни перевозчика душ, мрачного старца в рубище Харона, ни прекрасной и печальной Эвридики, ни великого певца с кифарой Орфея, ни вечного мученика, катящего в гору гигантский валун, Сизифа, ни храбреца Ахилла, ни победителя Геракла. Но тогда кого караулит трёхголовая Елена Артёмовна? И девочка вынуждена снова наведаться в палисадник...

На втором этаже с мамой и папой живут Людка-будка и Васька-Васёнок, дурной поросёнок. Толстые молчаливые хомяки на весь вечер приклеиваются к лавке и жуют булки. А ну, попроси у них кусочек!.. И не вздумай – не дадут!

Жадина, говядина,
Солёный огурец,
По полу валяется,
Никто его не ест!

В салки, догонялки, классики, вышибалы, казаки-разбойники они не играют. Потому что лавка бегать не умеет. С ними только в молчанку играть: щёки от жиру лопаются, а сами – ни гу-гу.

У гражданки Соколовой
Бегемот сидит в столовой,
Чешет вилкою живот,
Скатерть новую жуёт
И кричит: «Ри-ри-ри-ри!»
Кто играет, тот замри!

Людка с Васькой всегда играют. И выигрывают! Но исключительно в молчанку: ну булочки молчаливые попадаются!.. И про булочки. Девочка гибка, как пружинка, стройна, как стебелёк, и пластична, как глина в руках гончара. Мама всё никак не могла понять, что делать с этой россыпью талантов, пока однажды не отвела девочку в самую настоящую кузницу самых настоящих олимпийских чемпионов к самому настоящему тренеру по художественной гимнастике. Самый настоящий – почти всегда и самый строгий. Так произошло и в этот раз. Тренер долго сверлила девочку опытным тренерским взглядом, а потом ни с того ни с сего резко скомандовала: «Шпагат!». Девочка съёжилась и на всякий случай вжала голову в плечи, а перед её глазами на задних ногах вдруг загарцевали цирковые лошадки, бодро вскидывая передние в такт оркестровому маршу. Видно, пауза затянулась, и виной тому были, разумеется, красивые дрессированные лошади, которых никто, кроме девочки, почему-то, увы! не заметил. «Меньше булочек надо есть!» – отрезала строгая тренер и попросила посторонних удалиться из спортзала. Посторонними, конечно, оказались девочка с мамой. Они удалились, а «булочки» удаляться не желали. «Булочки» мучили девочку даже во сне. А всё потому, что она их не ела… А шпагат?.. Девочка научится! Просто она никогда не думала, что такая мелочь может решить всю её судьбу…

На третьем этаже живёт ведьма – морщинистая старуха с трясущимися руками, золотыми зубами, иссиня-чёрными коротко стрижеными и во все стороны торчащими волосами и неизменно прямой спиной. Своей странной причёской ведьма похожа на неприбранную ворону. Но зеркало в её хозяйстве всё же есть, потому что поверх платья на старухе обычно красуются крупные яркие бусы, а губы подведены красной помадой. Все эти женские таинства совершаются не иначе как у зеркала. Днём по всему подъезду у каждой двери ведьма старательно рассыпает соль, бормоча себе под нос дурацкие стишки, а вечером прилежно, по складам и нараспев читает газету «Правда» так громко, что девочкиным родителям её читать уже не нужно. Ведьма живёт одна, но за горами, за долами, за зелёными лесами где-то на свете у неё есть внучка. И надо же случиться такой беде, что внучка и девочка, по мнению старухи, совершенно одного возраста, роста и размера. Из каждого дворового угла своим корявым пальцем зазывает ведьма девочку к себе. Старуха вечно путает её имя и всякий раз зовёт по-новому. Съесть девочку она всегда успеет, а пока девочка ей нужна для примерки вороха одежды, купленной внучке. И если этот ворох девочке придётся впору, то во внучкино тридевятое царство-государство полетит он обычной почтовой посылкой. Чтобы не умереть со страху (вместо зубов у ведьмы – клыки, вместо ногтей – когти), девочка выполняет все её команды с закрытыми глазами, не всегда попадая в рукав или в штанину и застёгивая пуговицы так, что кофточки и халатики сидят на манекенщице сикось-накось. А не явиться на ведьмину примерку нельзя: уж больно напоминает эта дамочка ведьму из сказки «Терёшечка». И когда она станет грызть дуб, где придётся схорониться девочке, гуси-лебеди страдалицу не спасут: городским ленивым птицам только бы сласти выпрашивать у посетителей зоопарка. А нет спасения, так и смерти не бывать! Поэтому девочка плетётся на примерку. И как-нибудь ей ужасно надо хоть одним глазком взглянуть на старухину внучку, чтобы проверить, золотые у неё зубы или простые и обыкновенная она девочка или ведьма?..

На четвёртом этаже живут Светка-кукушка с дочкой Наташкой. Ни перьев, ни крыльев, ни хвоста у Светки нет, и может ли она куковать и летать, девочка не знает. Маленькая Наташка похожа на щенка, который тычется холодным носом в прохожих в надежде, что вот сейчас его возьмут в свой тёплый дом, и радостно виляет хвостиком. Наташка – весёлый воздушный шарик, и, чтобы она не улетела, её всё время нужно держать за ниточку. И девочка держит. И часто бывает у Наташки в гостях. В шкафу у Светки-кукушки висит длинное белое платье с пышной волнистой юбкой и большим цветком на поясе. Наташка сто раз его показывала, но Светка это платье не надевает. Разные дяденьки приходят и уходят, а платье висит. И зачем покупать вещи, которые не носишь?.. А девочка с удовольствием надевает всю свою красивую одежду! И когда у девочки жирные волосы, она их просто моет шампунем, а не сыплет на голову муку, не ходит по дому полдня снежной бабой и не вычёсывает белой метелью, как делает Светка. И неужели все кукушки в муке купаются?..

Замарашка рук не мыла,
Месяц в баню не ходила.
Столько грязи, столько ссадин!
Мы на шее лук посадим…

Это дворовые мальчишки кричат Таньке.

Репу – на ладошках,
На щеках – картошку,
На носу морковь взойдёт – 
Будет целый огород!

А это Аньке. Грязные и худые Танька и Анька живут с толстой мамой Ирой на пятом этаже. На ней рваный халат, она всегда шатается от усталости, и от неё противно пахнет вином. Папа бросил не дочек, а Ирку. Но когда он жил с ними, Танька и Анька не были раздеты и не просили у всех еды. Раньше девочки любили мороженое и конфеты, а теперь – всё подряд. И даже в сырую погоду на них только тоненькие платьица и испачканные трусы. Танька и Анька кашляют, и у них из носа лезут сопливые пузыри. А малышки не замечают – привыкли. Девочка дала Таньке и Аньке по ириске, а Танька вдруг вынула из кармашка крошечный осколок зеркала и помаду и протянула девочке:
– Квась губы! – торжественно произнесла она.
Помада оказалась сомнительного – оранжевого – цвета с неприятным запахом. Но, чтобы не обидеть Таньку, губы пришлось «квасить». Когда девочка вернулась домой, от помады на её губах, конечно, не осталось и следа. Но так думала девочка, а у девочкиной мамы на этот счёт имелись свои соображения. Каким-то непостижимым образом жалкие остатки оранжевой жути предательски залегли в уголках девочкиных губ. И доказывай теперь, что ты не верблюд и, кроме единственного тюбика гигиенической помады, выклянченной и хранимой больше собственной жизни, у тебя ничегошеньки нет!.. У Ирки часто бывает милиционер. И, если она не перестанет уставать и шататься, он сдаст Таньку и Аньку в детский дом. Но она шатается по-прежнему и от неё всё так же воняет. А девочки хотят жить с папой. У него новая, хорошая, настоящая семья. И он их заберёт. Только надо чуть-чуть подождать. Одну маленькую капельку. Так сказали девочке Танька и Анька. И девочка тоже будет ждать. Потому что вместе ждать быстрей!

«Славные люди – соседи мои»! А дедушка Некрасов не может ошибаться... 



ДЕВОЧКА-ДЕРЕВО   

Удивительные создания – деревья. Они всегда вовремя поют и вовремя умолкают. Мудрые, бескорыстные и терпеливые, деревья врастают в землю и небо и качают на добрых зелёных руках птиц. А птицы дарят им свои лучшие песни, подслушанные у ангелов. Ангелы живут с Богом, и деревья много знают о нём. А случается, деревья бывают простыми девочками…

В последнем подъезде на четвёртом этаже живёт Вероника Князева. Полупрозрачной и тоненькой, ей быть балериной или фигуристкой. У неё изящные туфельки, нарядные платья и в светлых волнистых волосах розовый бант. Тихой и доверчивой Веронике без конца всё нельзя: возиться в песке и мыть руки с мылом, ходить к друзьям в гости и гладить кошек и собак, быть на солнце и гулять в мороз. Булочки, печенье, пирожные, торты, мороженое, конфеты, шоколад, мёд, сладкий чай и даже молоко ей тоже нельзя! Но разве можно всю жизнь жевать только рыбу и варёное мясо, творог и кашу, свёклу, морковь и картофель и пить кефир и простоквашу? Вероника же не бабушка! И она это понимает и, выйдя на улицу, просит: у одного – молочную ириску, у второго – медовый пряник, у пятого – бублик с маком, у десятого – шоколадную вафельку. И за это мальчишки зовут её попрошайкой. 

Ходит, ходит
Попрошайка.
Просит, просит:
Дай-ка,
Дай-ка,
Дай кусочек пирожка,
Дай глоточек молока,
Полкотлетки,
Полсосиски,
Полконфетки,
Полредиски,
Полрезинки,
Пол-линейки,
Полкартинки,
Полкопейки.

Девочка любит стихи Маршака и точно знает, что это не про Веронику. А Вероника не знает и плачет, а мальчишки смеются:

– Рёва-корова,
Дай молока!
А сколько стоит?
– Два пятака!

Вероника плачет ещё сильнее, и на её сухих, растрескавшихся губах выступают капельки крови. И гигиеническая помада, спасительница и любимица всех девочек, ей не помогает. Руки у Вероники припухшие и красные, а кожа шелушится и вся в морщинах и трещинах, и оттуда тоже сочится кровь. Вероника будто покрыта корой. Поэтому дети дразнят её деревом. Худой, долговязый и в шляпе похожий на букву «п», Вероникин папа говорит, что его дочке совсем нельзя нервничать. И плакать. И девочка знает верный способ, как успокоить Веронику.
– Скажи «берёза», – просит её девочка.
– Берёза, – неуверенно шепчет Вероника.
– Вытри слёзы! – улыбается ей девочка.
И тотчас принимается за обидчика:
– Скажи «клей»!
– Клей! – выкрикивает забияка.
– Выпей баночку соплей! – припечатывает девочка.

А зимой Вероника – королева катка. Но наличие у тебя коньков и умение на них кататься – совсем не одно и то же. В шкафу девочкиной прихожей на гвозде висят драгоценные беленькие чешские фигурные конёчки с тремя золотистыми звёздочками на ботинках. Когда девочкиной маме «и скучно, и грустно, и некому руку подать», а в магазин идти надо, она берёт с собой девочку, а девочка – коньки. Растянувшись раз сто сорок на ухабистой и мёрзлой, с редкими бусинами фонарей, дороге, девочка наконец обретает надёжную точку опоры, равную площади искомого в полутьме продовольственного магазина. Конечно, для точки слишком крупно, но ведь и девочке по-крупному досталось. В коньках повернуть Землю и Архимеду не под силу – вот и девочка не пробует. Она здесь, собственно, для другого. Если по льду катаешься ты плохо или никак, значит, лёд – не твоя судьба и вам – не по пути. А когда, грохоча и цокая как подкованная лошадь, в коньках ты грациозно входишь в магазин, покупателям – не до покупок, продавцам – не до продажи, но всем – только до тебя! В мясном, молочном и хлебном отделах вдруг тупятся ножи, стрелки весов нагло врут и зашкаливают без груза на чашах, кнопки на горбатых кассовых аппаратах западают, выдвижные ящички с деньгами не выпрыгивают на животы кассирш, кассирши не могут сосчитать сдачу, а покупатели, напрочь забыв про добытый в бою, выстраданный и взвешенный свой родной килограммчик докторской колбасы, баночку горбуши, пачку сливочного масла в жёлтом пергаменте, двухсотграммовый кусочек российского сыра, десяток куриных яиц размером с голубиные, пачку чая с голубым слоном, коробочку зефира в шоколаде, два пол-литровых треугольных пакета с молоком, имеющих упрямое свойство протекать по углам, и золотистый, с хрустящей корочкой, батон, ароматней которого лишь батон, испечённый завтра, потому что сегодняшний к тому времени будет уже несвежим, зачарованно, как во сне, смотрят на гарцующую лошадь: коленки полусогнуты, шаг пружинист, спина пряма, лицо улыбчиво, дух несгибаем. И ничего удивительного: эта лошадь – вовсе не лошадь, а само совершенство!.. Да, но какая же лошадь без хвоста?.. Бесхвостая! Но всё поправимо: надо просто есть овёс… овсяную кашу. Хвост, как известно, дело наживное. Достаточно вспомнить ящерицу… И, когда в магазине нет ни миллиметрика льда, а в морозилке не в счёт, откуда всем им знать, что эта лошадь – совсем не фигуристка?.. А умение кататься на коньках ей только обещано. И оно светит и греет внутри, как маленькое солнце, потому что большое туда не поместится. Обещано феей по имени Вероника. А где она?.. На катке! В белой курточке с опушкой на капюшоне, белой шапочке с пушистым помпоном, белых варежках и шарфике с кистями, в голубых рейтузах и белых фигурных коньках Вероника уже полчаса плавно скользит и кружится в «Вальсе снежинок». Главное, чтобы случайный и резкий порыв ветра не подхватил лёгкую и воздушную фею и не унёс высоко-высоко в небо. И пока девочка, спотыкаясь и падая, на четвереньках доползёт до катка, пройдёт ещё полчаса, и фея упорхнёт домой. Но она обещала… обещала… обещала…

Вероника обязательно выздоровеет и перестанет быть деревом. А быть деревом невероятно прекрасно! Сколько в них изящества, нежности и чистоты. И сколько стойкости и благородной силы! А коньки?.. Девочкины красивенькие конёчки будут долго томиться на антресоли, пока, вероятно, от безысходности, будто в плен, не сдадутся в комиссионку. Чтобы новой хозяйке уж точно быть по нраву, впору и на пользу!



КУЛИНАРНЫЙ ДЕБЮТ, ИЛИ КАК ПРИГОТОВИТЬ САЛАТИК ПОВЕСЕЛЕЕ

Каким-то непонятным и ужасным образом ни с того ни с сего однажды девочка вдруг серьёзно заболела. А мамы как раз не было дома. Опечаленная и встревоженная девочкиной болезнью, она со всех ног бросилась в магазин: хлеб кончился и всё такое. А почему девочку не взяла? Ну так она же болела! Как?.. Больно! ОРЗ, ОРВИ и грипп в одном маленьком теле плюс жар и озноб, лихорадка и потеря сознания – всё вместе или по очереди, но это не важно. А важно то, что маме требовалась помощь по дому. И веских причин было две:
1. В доме хоть шаром покати.
2. Мама целый день и всю жизнь крутится как белка в колесе.
Каким шаром куда катить, девочке было неясно, но, если мама сказала, надо искать шар. С белкой дело обстояло проще. Она обитала на балконе четвёртого этажа пятиэтажки напротив. Увы! совсем не знакомая с Александром Сергеевичем, не знающая его стихов и не поющая песенок, не грызущая орехов и не живущая в хрустальном доме, белка была даже не рыжей, а серой, как пасмурный день, с очень грустным обтрёпанным хвостом (только у пасмурного дня хвост намного длиннее, и он никогда не кончается). Девочка и белку понимала, и хвост жалела: трудно быть новенькой и нарядной в клетке, даже если это вертящееся колесо. И как бы неотрывно и немигающе долго ни вглядывалась девочка в белкино колесо, мамы в нём она не находила. Но, если мама сказала, что она там, так оно и есть… А мама всё ещё остро нуждалась в помощи. И в дружеской поддержке и участии. Поэтому маму надо было срочно удивить или очень обрадовать: сделать что-то необыкновенное, полезное и приятное. Но, не удивившись, удивить невозможно. И девочка решила сначала удивить себя: сделать то, чего она никогда не делала. Поразмыслив минутку, а дольше нельзя, когда мама на подступах, девочкин выбор пал на овощной салат. Мама готовила его каждое воскресенье. И пока девочка прокручивала в голове, как мама, вся в мыле, без задних ног и с языком на плече (а если мама сказала, так оно и есть), с сотней авосек, вернётся из магазина, а на маленькой-маленькой кухне на белом-белом столе её будет ждать внушительная горочка сочного салата, параллельно в девочкиной голове прокручивалась и вся «салатная» диспозиция. За таинством рождения салата она наблюдала по воскресеньям, и никакой отсебятины и импровизации не допускалось. Хотя… Не правы взрослые, полагающие, что дети растут себе и растут как трава у забора. Они растут и, как трава, впитывают в себя жизнь: небо и звёзды, луну и солнце, дождик и лужи, их серебро и грязь. И со всем впитанным в детстве так и живут. Уж слишком прилипчиво оно, раз никак нельзя от него освободиться…   

Вам не видать таких сражений!
Носились знамена, как тени,
В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел.

Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
Наш рукопашный бой!..
Земля тряслась – как наши груди,
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
Слились в протяжный вой...

Если вы думаете, что это Лермонтов о великой Бородинской битве, то заблуждаетесь, потому что это девочка о дебютном овощном салате. Особенно показательны два факта:
1. Рука бойцов колоть устала.
2. Смешались в кучу кони, люди.
Судите сами: взобраться на высокий табурет, дотянуться до большого жёлтого… нет, не солнца… эмалированного таза, вытащить толстую дубовую разделочную доску, взяться за самый грозный и страшный во всём доме нож с красной ручкой, искромсать целый кочан бледной и безрадостной капусты, сломать себе голову в поисках повода для оптимизма и, не найдя ничего более подходящего, разбавить зелёный капустный монохром мелкими весёлыми кусочками рукавов от маминой лиловой кофточки и синими горохами, вырезанными из её косынки, сдобрить витаминно-одёжную массу подсолнечным маслицем, сметанкой и майонезом, сбрызнуть уксусом, всыпать пригоршню соли, столько же сахару и щепотку перца… лук?.. нет, слёзы – не для нас!.. муки?.. в другой раз… может, что и забыла, мама придёт – разберётся… А тихий-тихий поворот маминого ключа в бесшумном замке означает девочкин стремительный прыжок с табурета, полёт на всех крыльях в свою комнату, мгновенный нырок в кровать – девочка же болеет! – и полную потерю сознания понарошку: Алка Боброва говорила, что именно так выглядят настоящие сюрпризы!.. А иначе не пережить маме изуродованной новенькой гипюровой итальянской блузки, продырявленной красной с крупными горохами шёлковой косынки, в клочья растерзанного капустного кочана и кухонного натюрморта такого шедеврального вида, что все великие живописцы мира нервно покусывают в сторонке свои художественные кисти… ну и кисти своих божественных рук. Но на всякий пожарный по чью-то душу в холодильнике томится пузырёк нашатыря…

…а хорошо, когда есть кого удивлять, правда?



ТЁТЕНЬКА ПОПОЛАМ 

Свершилось! Девочка в цирке! Но тс-с-с… идёт представление. Инспектор манежа в чёрном фраке с галстуком-бабочкой и белом жилете торжественно объявляет:
– Уважаемые гости! Впервые в истории нашего цирка! Всемирно известный маг и волшебник, повелитель стихий, властелин снов и женских сердец со своим уникальным номером! Приветствуем!..
Луч света пронзает зрительный зал, и на арене улыбающийся брюнет с блестящими волосами и в больших очках, в смокинге с белой манишкой, в чёрных лакированных туфлях, элегантный человек с манерами аристократа.
– Добрый вечер, дорогие друзья! Рад быть сегодня с вами! Вы лучшая публика в мире! Обещаю, наша встреча запомнится вам надолго… Как вы знаете, фокусы бывают самые разные: простые, домашние, бывают, наоборот, сложные, научно-технические и прочие. А сейчас я продемонстрирую феноменальный трюк под названием «Распиливание женщины»! Итак, будьте внимательны, не отвлекайтесь, смотрите за тем, что я делаю… возможно, найдёте разгадку!
Звучит громкая весёлая музыка, на манеж выбегает красивая молодая ассистентка, взлетает по ступенькам на площадку, где установлен прямоугольный чёрный ящик, ложится в него так, что зрителям видны её голова, руки и ступни, к ящику подходят фокусник с помощником, закрывают ящик, берут пилу, распиливают его пополам, в торцы получившихся двух квадратных ящичков вставляют две пластины и развозят ящички в разные стороны. Зал замирает в недоумении: женщина распилена…
– Потерпите чуть-чуть… – просит маг ассистентку в ящичке. – Пошевелите головой… руками…
Она с улыбкой исполняет его просьбу.
– Ногами! – кричат из зрительного зала.
– Там ногами просят… – обращается фокусник к ассистентке.
Маленькие ножки в белых туфельках в такт музыке танцуют в воздухе.
– Спасибо! – кивает иллюзионист.
Он плотно сдвигает два ящичка, достаёт пластины, открывает крышку прямоугольного ящика, и оттуда выпархивает весёлая ассистентка, цела и невредима. Зал взрывается аплодисментами.
– Я желаю, чтобы в жизни каждого из вас было как можно больше добрых чудес! – напутствует фокусник.
С пышными букетами на манеж высыпают взрослые и дети. Раздаются крики «браво». Иллюзионист и ассистентка кланяются. Все рады, все смеются. Спешно расходятся по домам. Гаснет свет. Цирк сиротеет.

Цирк – единственное место на земле, где тебя обманут, а ты рад, как ребёнок. Это случается тогда, когда на арене под звуки таинственных мелодий появляется фокусник. И происходят чудеса: из его рукавов вылетают голуби, а из шляпы тянется нескончаемый поток разноцветных платков, дамы зависают в воздухе, заставляя зрителей усомниться в силе земного притяжения, а обычный канат, подброшенный вверх, внезапно замирает вертикально и гимнасты выполняют на нём различные трюки, после чего маг просто наматывает канат себе на руку, женщины сжигаются или превращаются во льва, а лев – в дирижёра циркового оркестра, фонтаны воды бьют из арены как гейзеры – и весь этот великий и прекрасный обман зовётся иллюзией. А ты, пусть на секундочку, но веришь в чудо, без ощущения которого жить невозможно!

Девочке никак не даёт покоя этот фокус с тётенькой пополам. Пилят её, пилят, а она на глазах срастается. Но тогда почему не срастаются девочкины разрезанные червяки? Не срастаются?.. Ну и не надо! Если аккуратно и вежливо распилить дождевого червя пополам, будет два живых и целёхоньких червяка! А почему вежливо? Да потому что сразу нужно спросить у него разрешение: а вдруг он против? Червяк в ответ, конечно, промолчит. Но молчание – знак согласия. И девочка вежливо пилит червей. Сначала всё идёт как по маслу: обе половинки подают признаки жизни и через минуту-другую обещают срастись на века. Эта минута ползёт дряхлой черепахой сквозь пустыню. И в самый разгар эксперимента, в его кульминационный момент, в точке наивысшего напряжения и ожидания, когда вот-вот должно случиться историческое срастание двух половинок в одно целое, над девочкиной пытливой и умной головой вдруг раздаётся тоненький комариный голосок:
– А если червячка разрезать на две половинки, они будут дружить?
– С тобой?.. – презрительным взглядом окидывает девочка «комара». – Ни-ког-да!
Ну вот!.. Опять кульминацию испортили! И будет ли следующая, неизвестно. Вот какое дело этому дистрофику Пине, с вечно всклокоченными волосами, до девочкиных червяков? Похоже, с расчёской он совсем не знаком и загадка: в каком кармане Котовский носил расчёску – и про Пиню, потому что этот предмет нужен всем, кроме их двоих. Пинины спичечные ножки смешно торчат из мятых синих шортиков, а зелёные сандали кажутся гирями. А ещё у Пини скверная привычка писать в штаны, будто у него дома нет унитаза. Пиня – тот же одуванчик: дунешь – и Пини нет.
– Иди режь своих червяков! Улица большая! – сердится девочка.
И Пиня улетает. Сквозь солнце накрапывает мелкий дождик, и в каждой приличной лужице дружный десяток длинных извивающихся розовых дождевых червей. И улица – не улица, а сплошное хирургическое отделение или научная лаборатория, где с палочкой, со стёклышком или с лопаткой – каждый сам себе хирург или естествоиспытатель.
– Девочка, а девочка, ты зачем червяков мучишь?
Девочка от неожиданности даже встаёт в полный рост. Перед ней под раскрытым жёлтым зонтиком в крупные ромашки маленький старичок в длинном коричневом, до пят, болоньевом плаще и красных блестящих галошах. Когда-то она тоже носила галоши, только чёрные зимой и на валенки. А красные летом на босу ногу – никогда! У старичка аккуратная седая бородка клинышком, лохматые брови и нос крючком. На носу – маленькие круглые очки, за которыми прячутся шустрые острые глазки. Так и колют иголочками насквозь! Вместо губ – тонкая бесцветная полоска. И весь он будто на шарнирах.
– Я не мучу, – бойко отвечает девочка.
– А что же ты делаешь?
– Делю!
– Зачем?
– А вот смотрите: был один червячок, а теперь – чик! – и верным движением девочка мастерски половинит очередного бедолажку, – и стало два червячка!.. Я пользу природе приношу. Я её размножаю!
Старичок становится похож на мрачное небо перед грозой.
– Это не польза, милый ребёнок. Это страх как называется.
– А как?
– Убийство… – шепчет он девочке в самое ухо.
– А вот и нет! – отпрыгивает она от старичка. – А вот и нет… Я маме расскажу… – хнычет девочка и грязными руками растирает по щекам слёзные ручьи.
– А взрослым говорить о своих проделках я бы тебе не советовал. Присядем-ка на лавочку, объясню некоторые вещи относительно дождевых червей и не только.
Они подходят к скамейке у девочкиного подъезда. Старичок садится и вдруг делается не больше старого боровика. А девочке не сидится: как можно сидеть, когда тебя в убийстве обвиняют?
– Ну так вот… – говорит грибок. – Червячку и так не сладко приходится: дождевая вода залила его жилище, и бедняга вынужден спасаться бегством, а ты его, значит, под нож?.. Гуманный поступок, ничего не скажешь…
Девочка ещё никогда не слышала, чтобы грибы разговаривали.
– Дождевые черви хоть и выглядят немного странно и вдобавок скользкие, но они – удивительные существа, – продолжает боровичок.
– Почему это? – спрашивает девочка.
– Не имея глаз, они различают свет и темноту. У них нет лёгких, и они дышат через кожу. И у каждого дождевого червя может быть от пяти до девяти сердец!
– Ого! – от удивления ползут вверх девочкины брови.
– Дождевые черви – чрезвычайно полезные создания. Они очищают почву, рыхлят её, помогая ей «дышать». Черви играют важную роль в истории образования земной коры!
Тут девочка сдаётся и присаживается на краешек скамейки рядом с боровичком.
– Дождевой червь на восемьдесят три процента состоит из белка и служит отличной пищей для животных и птиц!
Девочка виновато опускает голову.
– Вот скажи, червяки тебя просили их «размножать»?
– Нет… – шепчет она.
– И не попросят! Потому как они вполне самостоятельные организмы и во всём полагаются на собственные силы. Если червяка разрезать пополам, то при благоприятных условиях может выжить только одна из его половинок. Это происходит из-за особого строения организма червяка. Его тело состоит из кольцеобразных сегментов. С одного конца у червяка – рот, с другого – хвост. Органы регенерации, позволяющие восстанавливаться после повреждения, расположены между девятым и пятнадцатым сегментами, считая от головы. И если червя разрезать, продолжает жить лишь его передняя часть, при условии, что органы регенерации не были отсечены. А теперь скажи мне, юный натуралист, известно ли тебе данное место на теле несчастного червяка? – скороговоркой выпаливает старичок и вонзает в девочку острые глазки поверх очков.
– Нет, – бледнеет она.
– Я так и полагал!.. – отрезает гриб. – А у задней части в рассечённом месте рана затягивается и образуется так называемый хвост. И появляется «червяк» без головы, но с двумя хвостами. Питаться такое существо не может, поэтому неминуемо погибает!.. Представь-ка себя без головы и с двумя хвостами…
– Не хочу! – фыркает девочка.
– И я не хочу. И дождевой червячок тоже не хочет! – примирительно говорит старичок. – Кроме того, у него хорошо развита нервная система. Поэтому ему ужасно больно, когда ты его ранишь. Так же, как тебе.
На глазах девочки снова выступают слёзы.
– Значит… и Танька… у… бийца?..
– Какая такая Танька? –  интересуется боровичок.
– Танька Долмат… из последнего подъезда.
– А что же делает твоя Танька Долмат из последнего подъезда? Небось, тоже природе помогает? – усмехается старичок.
– Угу… – вздыхает девочка. – Она делает из них… колбаску… вот так! – и ребром ладони девочка быстро режет воздух.
Тут наступает гробовая тишина, символизирующая смерть невинно убиенных божьих тварей.
– По поводу убийства я несколько погорячился. Прошу простить… Не ведают, что творят… – задумчиво говорит старичок. – Но речь о невежестве… жестокости… определённо… И вот что… дай мне слово…
– Какое слово? – вздрагивает девочка.
– Слово, что ты больше никогда, слышишь: ни-ког-да! не станешь этого делать.
– Не…
– Что «не»?
– Не стану…
– И ребятам во дворе скажи, чтоб не смели.
– Ага… – выдыхает девочка.
– Вот и ладушки! Мы с тобой сегодня доброе дело сделали. И небушко раскрасило наш день. Оно всегда о нас помнит… Взгляни-ка! – и сложенным зонтиком старичок указывает вверх.
Дождик кончился, и всё небо широкой пёстрой лентой опоясала радуга.
 – Ого! – восторженно роняет девочка. – Вот это да!..
Она идёт по радуге! В философии, психологии, искусстве и литературе эта радуга именуется катарсисом. Но девочка о нём даже не подозревает. Согласитесь, на знакомые вершины взбираться легче. И она идёт по радуге. Тихими осторожными вежливыми неспешными шажками. На цыпочках. Ставить ногу на всю стопу нельзя: радуге будет больно и она погибнет. Девочка смотрит вниз: боровичок всё ещё сидит на её скамейке и машет рукой.
– А как же в цирке, – вдруг спохватывается девочка и прямо с радуги кричит старичку, – когда тётеньку в красивом платье пилят пополам, а потом она всё время живая?!
– Спускайся сюда – расскажу, – лукаво усмехается грибок.
И девочка тут же усаживается рядом с боровичком и весело болтает ногами.
– Её и не пилят вовсе!
– Как это «не пилят»? – подпрыгивает девочка на скамейке. – Вот, глядите!
И она вынимает из кармашка сложенный аккуратным квадратиком старый надорванный билетик, разворачивает его и, будто бы умея читать, важно произносит по слогам: 
– Го-су-дар-ствен-ный цирк… пер-во-е и-ю-ня… сек-тор о-дин… ряд семь… мес-та семь… во-семь… Пилят! Сама видела!
Старичок так по-детски заливается смехом, что девочка совсем перестаёт его бояться и ей очень хочется подержать боровичка за руку.
– Ой, насмешила… А с кем ты в цирке была? – наконец успокаивается он.
– С мамой.
– Понравилось?
– Ага!
– Ну-ка, давай угадаю, что именно… Клоуны!
– Неа, – вертит головой девочка.
– Обезьянки?
– Неа.
– Пони?
– Неа.
– Слоны?
– И слоны тоже! – хлопает в ладоши она.
– А что же ещё? – в маленьких глазках старичка загорается живой интерес.
– Как тётеньку пилят!
Он снова прыскает от смеха.
– Смешная ты... Кто ж её пилить-то будет при всём честном народе?.. Да и без народа нельзя, – спохватывается старичок. – Даже дерево без особой надобы не пилят! А с тётенькой вот что происходит… Твоя мама кем работает?
– Секретарём! – гордо отвечает девочка.
– А «распиленная» тётенька – ассистенткой. Ну… помощницей фокусника, понимаешь? Не станет же он сам себя пилить, сжигать и превращать в кролика, верно?
– Ага, – кивает девочка.
– А для этого ему нужны ассистенты… чтобы зрелищней было! – поднимает вверх указательный палец боровичок. – Вот, к примеру, у величайшего мага двадцатого века Эмиля Теодоровича Кио в одном представлении могло участвовать до семидесяти пяти человек!
– Ого! – открывает рот девочка.
– Под звуки восточной музыки он появлялся перед зрителями в чалме. Без конца менял костюмы. И за ним шлейфом тянулись тайны…
– Странная фамилия – Кио, – шепчет девочка.
– Сначала это был псевдоним. Фокусник долго перебирал разные, пока вдруг случайно поздним вечером не увидел в Варшаве светящуюся вывеску «КИНО». Казалось бы, что тут необычного? Но на счастье в тот раз буква «Н» не светилась. Просто лампочка не горела… А что будет, если лампочка перегорит? – спрашивает старичок и хитро, с прищуром глядит на девочку.
– Темнота, – твёрдо отвечает она.
– Неа, – из стороны в сторону мотает головой  грибок.
– Ночь! – припечатывает девочка.
– Неа, – снова отрицает боровичок.
– Сдаюсь! – улыбается она.
– «КИО»! – смеётся старичок. – Будет «КИ-О».
И девочка хохочет вместе с ним.
– А тётенька просто лежит в тайнике – в таком ужасно хитром ящике, придуманном для этого трюка и этой тётеньки. Секрет любого фокуса в специальной аппаратуре – пружинах, двойном дне, скрытых перегородках, определённой установке зеркал – и, конечно же, в акробатической ловкости ассистентов! А без всего этого иллюзионное искусство лопнет, как мыльный пузырь. «Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!» – мяукает старичок. – Тётенька полежит минутку и выйдет.
– И даже её блестящее платье не помнётся? – спрашивает девочка и смотрит на своё, заляпанное грязью из лужи.
– Ну ты же сама всё видела. С седьмого ряда хорошо видно?
– Ага! – восхищённо отзывается она.
– И вот ещё что… Тётенька там не одна. Их две! Два ящичка – две тётеньки, поняла?.. – усмехается старичок в свою седую бородку.
– Как это?.. – недоумевает девочка.
И перед её глазами снова мелькают яркие цирковые огни, а в ушах гремят ликующие фанфары и торжественный барабанный бой… Теперь она как следует разглядела те тайные ящички и увидела прячущихся в них тётенек.
– Поняла! – вскакивает девочка и оборачивается к боровичку, но на скамейке уже никого. – И «до свидания» не сказал… – вздыхает она и с досады шлёпается на лавочку.
Девочка поднимает глаза к небу. Радуга растаяла. Оно и понятно: радость не может длиться вечно. Если каждый твой день будет радостно прекрасен, ты просто лопнешь, не вместив всего этого праздника. Или праздник потихоньку превратится в будни, будни – в серость, серость – в обычную старую брюзжащую крысу, которую ты приручил и любишь, а она возьмёт и сгрызёт тебя по неистребимой звериной своей привычке как вкусный янтарный сыр…

Теперь у девочки появилось новое важное дело. И много важнее прежнего! Ей нужно незаметно вынести из дому катушку розовых ниток с иголкой. Разумеется, брать иголку девочке нельзя. Но из каждого правила есть исключения. И это именно тот случай. Ну как объяснить маме, что червячков обратно сшивать надо?! Срочно и без лишних слов!



ЖИВОЕ РАДИО

Шмель мохнатый, полосатый,
Даже, кажется, усатый!
Отчего он так сердит?
Почему весь день жужжит?
Он проворнее юлы!
Это дедушка пчелы?..

Если тебе кажется, что спичечный коробок – бесхитростный и незамысловатый предмет, то это только кажется. На самом деле это исключительная и незаменимая вещь. В нём хранят всё, что угодно, кроме спичек, потому что нельзя хранить то, что кончилось. В него насыпают соль, когда идут в поход; кладут кнопки и скрепки, чтобы не валялись по дому; всякие гвоздики, которые всегда должны быть у папы под рукой; бисер, бусины, пайетки, блёстки и пуговицы – все рукодельницы доверяют коробку свои богатства; семена – и обязательно подписывают коробочку; какашки, когда врач на крохотной бумажке рисует непонятные каракули и просит принести и то, и другое, и третье ровно к семи утра завтрашнего дня в поликлинику; монетки – и тогда коробок делается тяжёлым, а ты – счастливым, хотя и не в деньгах счастье. Но не эти банальности составляют секрет твоего маленького сердца и тайну спичечного коробка. Без коробка ты как без рук. Особенно когда выходишь поболтаться по улице. Ведь никогда не знаешь наперёд, на какую удачу набредёшь именно сегодня. В коробок можно запихнуть червей, когда собираешься на рыбалку или на высокое – до неба! – дерево, чтобы в гнёздах кормить птенцов: это ты у мамы с папой единственный и неповторимый, а в каждом птичьем гнёздышке – по пять голодных ртов, готовых проглотить тебя и маму с папой. В коробок можно посадить жука, полдня протаскать его в руке или в кармашке и, налюбовавшись, непременно выпустить. А ещё спичечный коробок может превратиться… в живое радио!

Девочка подносит его к уху:

Говорит Москва.
Московское время восемь часов.
Начинаем нашу воскресную радиопередачу «С добрым утром!».
С добрым утром, дорогие друзья.
С добрым воскресным утром!..

Радиоприёмник «Океан» стоит в кухне на холодильнике. Девочка нажимает на красную кнопочку слева и слышит едва уловимый шорох океанских волн. Она крутит серебристое колёсико, красная тонкая линия скользит по шкале радиоприёмника поперёк столбиков с цифрами, и шёпот резко и тревожно нарастает, превращаясь в грохот и гул. Океанская волна со звериным воем бьёт наотмашь и накрывает девочку с головой, и единственной и верной её соломинкой служит всё то же серебристое колёсико, которое она ни на секунду не выпускает из рук, а упрямо крутит и крутит в поисках твёрдого берега. Неохватная непредсказуемая удивительная стихия забирает девочку целиком, проникая в каждую самую маленькую её клеточку, и девочка уже не мыслит и дня без этих шуршащих и шипящих, стонущих и ревущих звуков, и рука сама тянется к красной кнопке, и ухо жадно ловит дыхание океана…

А из спичечного коробка доносится задорное:   

Откройте форточку… откройте!..
Не бойтесь свежего воздуха!..
Прошу вас расстегнуть воротничок и ослабить пояс.
В начале ходьба на месте.
Станьте прямо, голову не опускать, плечи слегка назад.
Вдохните! Шагом марш!
Раз-два-три-чытыре, раз-два-три-чытыре!..
Прямее держитесь, прямее!..

Живое радио сделать просто: нужны спичечный коробок и шмель. На крайний случай сгодится и пчела, но её писклявый голосок не очень подходит для эфира. К тому же она расторопней и наверняка отомстит за обиду. А у шмелей жалят только самки, и если повезёт распознать самца, то его можно даже подержать в руке. Пушистый и неповоротливый, похожий на медвежонка, пытаясь высвободиться, он звонко и жалобно жужжит и щекочет ладонь, а ты прыгаешь от ужаса и радости и всё никак не можешь разжать пальцы: то ли ладонь окаменела, то ли шмеля выпустить жалко. А чтобы проверить, есть ли жало, двумя пальцами надо взять шмеля за бока, перевернуть его лапками вверх и надавить палочкой на кончик брюшка. Если жало не вылезло, шмель не опасен. Поймать шмеля несложно. Он деловито облетает цветы, выбирает подходящий, громко гудит над ним и, приземлившись на самый край, заползает вглубь цветка, гудя всё тише и тише и наконец совсем замолкает. Тогда ты заносишь над насекомым наполовину выдвинутый из-под крышки коробок, накрываешь им шмеля и быстро задвигаешь крышечку. Всё – полосатый, толстый, жужжащий – твой!..

А в коробке поют:

Жил-был король когда-то,
При нём блоха жила.
Блоха, блоха.
Милей родного брата
Она ему была.
Блоха ха-ха-ха-ха-ха блоха!
Ха-ха-ха-ха-ха блоха!..

Чтобы познакомиться с певцом, девочка чуть-чуть приоткрывает коробок. Шмель скребёт лапками, пытаясь выбраться, но щель слишком узка. Высовывается голова, и в девочку впиваются огромные фасеточные глаза. Насекомое шевелит усиками и двигает челюстями. Ему ужасно хочется ужалить обидчицу, но девочка ловко закрывает спичечный коробок и сломя голову несётся показывать свой трофей ребятам во дворе: они же ей свои показывают! Каждому по очереди она приставляет к уху коробок, и все слышат одно и то же:

Мы рады вас приветствовать,
Товарищи ребята!
Конечно, если дома вы,
А не ушли куда-то.
И просим вас немедленно
Оставить все дела:
«Радионяня»
Сегодня к вам пришла...

Ранним утром на цветах в росе часто встретишь сонного шмеля. И тогда можно погладить его по мохнатой спинке. А он лениво поднимает лапки и отталкивает твой палец: мол, иди себе своей дорогой! И ты идёшь, но совсем недалеко: ровно шаг – до следующего сони… А какой чудный наряд у шмелей! Только на первый взгляд он одинаков: яркие сочные полосатые шубки. Но у каждого вида шубка своя, строго определённой окраски. И меняется не только цвет полосок – белый, жёлтый, оранжевый, красноватый, серый, но их количество и размер: у одних – уже, у других – шире. Бывают и совсем чёрные шубки. А некоторые шмели носят беретики и шляпки в тон изящным воротничкам и широким пояскам. Экие щёголи и франтихи!

А из коробка вышёптывается-выскребается песенка Осьминога, какую девочка знает из радиопередачи «КОАПП. Репортаж о событиях невероятных»:

Нет, не видимость я, а невидимость,
Я – ныряемость, я – мерцаемость,
Я – присосками прикасаемость,
Изменяемость, исчезаемость,
Изменяемость, исчезаемость…

Тембр голоса шмеля – баритон, близкий к басу. Благородный, глубокий и сильный, он мягко и ровно разливается в солнечном воздухе, и каждый цветок влюблён в приглушённое, затемнённое, мощное шмелиное пение с матовым звуком. Подлетая к цветку, шмель жужжит и дребезжит крыльями. Он вытряхивает из тычинок пыльцу и нектар и, собрав их, летит домой. В жару шмели вылетают из гнезда, громко гудят и обмахивают его крылышками, вентилируя своё жилище. А ещё гудение и жужжание помогает шмелю согреваться. И если ты встретишь гудящего шмеля, знай, что он просто немного замёрз. Так же шмели обогревают свои гнёзда. В холодные утренники из шмелиного домика доносится гудение. И раньше думали, что у шмелей есть трубачи, которые трубят подъём.

А из девочкиного кармашка гремит любимое:

Скрыпяць мае лапці, як іду да цебе.
А я каля цебе думаю, што ў небе.
«Скажы, Ганулька, а ты праўду мне:
А ці любіш мяне, а ці не?
Скажы, Ганулька, а ты праўду мне:
А ці любіш мяне, а ці не?»…

Летают шмели до восхода солнца и после его заката, нередко – ночью и не боятся ни дождя, ни грозы, ни ветра, ни града. Кажется, шмель неловок и неуклюж, но на самом деле он расторопен и работает гораздо быстрее пчелы. Поэтому и живут шмели не больше месяца: изнашивают себя при сборе корма. Лишь в местах обитания этих насекомых растёт красный клевер, потому что его могут опылять только они. Длинным хоботом шмель добывает нектар даже из цветков с узкими венчиками и собирает пыльцу с растений, недоступных пчёлам. Мастера своего дела выбирают самые яркие и ароматные бутоны, а новички довольствуются разными цветами.

А шмель пыхтит и возится в своём картонном домике:

Говорит Москва.
Передаём сигналы точного времени.
Начало шестого сигнала соответствует пятнадцати часам московского времени.
Пик-пик-пик-пик-пик-пик…
В столице – пятнадцать часов…

А вот «здравствуйте, ребята! Слушайте «Пионерскую зорьку!» из коробка не услышишь. Потому что важный большой пожилой шмель совсем как Фёдор Шаляпин, а никак не юный ленинец. Зато девочка и сама отлично справляется с этой задачей. И так звонко и радостно выходит только у неё:

Здравствуйте, ребята!
Слушайте «Пионерскую зорьку!»… 

Миролюбивые шмели никогда не нападает без причины. У них, как и у пчёл, тоже есть жало, но в коже человека шмели его не оставляют и после укуса не погибают. Поэтому они могут жалить и жалить! Среди животных, насекомых и птиц у шмелей много врагов. Шмелиные гнёзда разоряют лисицы, барсуки, собаки, ежи, полёвки. Страшный враг шмелей – муравей. Его встретишь в любом лесу, на каждой полянке. Этот малюсенький обидчик берёт не силой, а количеством. Муравьи воруют мёд у самки, насиживающей яйца, похищают яйца и личинок. И шмели строят гнёзда над землёй, подальше от муравейников, и под землёй, в норах грызунов с длинными ходами, куда муравьям трудно пробраться, и убирают все травинки и веточки вокруг гнезда, чтобы муравьи случайно на него не наткнулись.

Девочкин шмель возмущённо шебуршится в своей картонной западне: каким бы терпеливым ты ни был, всякому терпению приходит конец! И девочка совсем не гнусненькая особа, чтобы этого не понимать. Во-первых, один шмель не может заполнить весь радиоэфир. Во-вторых, девочка не единственный слушатель, нуждающийся в новостях. В-третьих, сегодня у шмеля ещё миллион важных дел: много важнее скучного сидения в спичечном коробке! И к тому же девочке давно пора домой. Она приоткрывает коробок, и шмель медленно и как бы нехотя выбирается наружу. Наверно, он просто не верит своему счастью: сначала тебя запирают в тёмном тесном чулане, потом требуют песенок и стишков, и наконец ослепляют свободой, будто ты вовсе никому и не был нужен. Шмель ещё некоторое время обиженно сидит на крышке коробка, искоса глядя на девочку, а ей отчего-то нестерпимо стыдно перед этим мужественным и красивым существом. Она опускает голову и, кажется, сейчас заплачет. Но точно знает, что завтра же у неё опять будет живое радио. Шмель гудит и взмывает ввысь, и резко падает к самой земле, и снова чертит линию к солнцу, в конце концов превращаясь в чёрную точку. А девочка хохочет и хлопает в ладоши: как здорово, что он не разучился летать! И так хорошо, так лучисто и празднично в большой душе маленькой девочки, словно только что из крокодильей зубастой пасти она вырвала красное солнышко и воротила его в небо!.. Просто идти домой – скучно, веселей прыгать на одной ножке. И девочка прыгает и жужжит себе под нос стишок. Она знает его наизусть, потому что он про её любимого шмеля. Кончится стишок – и девочка дома.

Коробочку в карманчике
Несу на зависть всем.
– Откуда? – спросят мальчики,
А девочки: – Зачем?

Я на вопросы разные
Не стану отвечать.
Какие неотвязные
И как хотят всё знать!

– А это тайна, мальчики.
И я вам не скажу!
Но возятся в карманчике
И говорят: «Жу-жу!»

Лежит в моем карманчике
Заветный коробок.
На крышке – одуванчики,
Под крышкой – прыг да скок!

Я выну из карманчика
И к уху приложу
Коробку с одуванчиком –
Весёлое «жу-жу»

Доносится (вы слышите?)
И даже «тра-ля-ля!»
Сейчас открою крышечку
И выпущу … шмеля!



ТАЙНА РОСТОМ С ГНОМА
               
                И нечего думать, что ты
                намного больше гномика,
                потому что над твоей головой
                остаётся ещё столько же неба,
                сколько над головой гномика...
                Зинаида Миркина

У каждого человека должна быть тайна. Без неё, виноватый и потерянный, ты ходишь с низко опущенной головой, будто не ты её, а она тебя потеряла, и всё время смотришь под ноги: может, по дороге обронил её случайно, когда полез в карман за носовым платком, и она сейчас обязательно найдётся, хотя… Чужая тайна часто привлекательней своей собственной и нужна всем и каждому. Тайну лучше хранить в надёжном месте, например, глубоко в сердце. И доверить тому, кто тебе доверит свою. Так обмениваются не только тайнами, но и сердцами. У девочки тайны нет. Пока нет. У неё есть миллион маленьких секретов и одно большое тайное желание – подружиться с добрым гномом. И не для того, чтобы без конца выпрашивать у него всякие мелочи. Для этого у девочки есть маленькая золотая рыбка из пластмассы. Но подружиться с гномом, чтобы узнать что-то такое, о чём и понятия не имеешь. И когда сбудется большое тайное желание, у девочки наконец появится тайна. Ростом с гнома! А что на свете лучше тайны?.. Верно: две тайны! Но нельзя быть жадным и желать слишком многого: есть большая вероятность того, что ты с ним не справишься и останешься с носом!

Гномы сами по себе великая тайна и знают обо всём на свете. Уже слово «гном» в переводе с греческого означает «знание». Этот крошечный волшебный народ живёт всюду: в горах, пещерах, под землёй и даже на твоей книжной полке (вспомни знаменитых братьев Гримм, Шарля Перро, Андерсена). Гномы любят музыку (и великий Эдвард Григ об этом знает) и сказки (а сказки любят только добрые души) и совсем не выносят солнечного света, при малейшем тоненьком лучике тотчас превращаясь в камень. Владея богатствами земли: золотом, серебром и драгоценными камнями, они умеют понимать её красоту. Мастера на все руки, гномы знают кузнечное дело, добывают руду и плавят  металлы. Они не терпят шума и не любят городов с их яркими огнями и тысячами любопытных глаз, от которых так трудно укрыться. Гномы трудолюбивы, бережливы, даже немного скуповаты, добродушны и вспыльчивы. Они помогают людям, но делают это незаметно и не позволяют за собой подглядывать. Но если заслужить доверие гнома, он станет другом и наградит тебя силой и выносливостью. А если обидеть его злым словом или дружить только затем, что тебе от него всё время что-то надо: то шоколадные конфеты, то клубничная жвачка, то вертлявая юла, то плюшевый медведь, то лошадка-качалка, то хрустальные туфельки, то платье как у принцессы, тогда гном рассердится и нашлёт на тебя меланхолию, уныние и отчаяние. И больше ты его никогда-никогда не увидишь, но ещё долго с грустной улыбкой будешь вспоминать, как из мягкой седой своей бороды он доставал для тебя птиц и звёзды, сказки и сны. «Никто на свете не знает столько историй, сколько Оле-Лукойе… В одних чулках он подымается тихонько по лестнице, потом осторожно приотворит дверь, неслышно шагнёт в комнату и слегка прыснет детям в глаза сладким молоком. Веки у детей начинают слипаться, и они уже не могут разглядеть Оле, а он подкрадывается к ним сзади и начинает легонько дуть им в затылок. Подует – и головки у них сейчас отяжелеют… Одет он чудесно: на нём шёлковый кафтан, только нельзя сказать, какого цвета, – он отливает то голубым, то зелёным, то красным, смотря по тому, в какую сторону повернётся Оле. Под мышками у него по зонтику: один с картинками – его он раскрывает над хорошими детьми, и тогда им всю ночь снятся волшебные сказки, другой совсем простой, гладкий, – его он раскрывает над нехорошими детьми: ну, они и спят всю ночь как убитые, и поутру оказывается, что они ровно ничего не видали во сне!»… Кажется, девочке тоже давно ничего не снилось. Или она просто забыла?..

Твои фантазии могут уносить тебя так далеко, что мама с папой, крича в самое ухо, не дозовутся. И кого только нет в твоей голове: оборотни и черти,  вампиры и ведьмы, русалки и феи, Мёртвая Невеста и Жвачная Корова, Пиковая Дама и Кровавая Мэри, Красная рука и Чёрная перчатка – короче, все, кроме мамы с папой. Но к себе в гости приглашают проверенных, приятных и порядочных. И, разумеется, это Конфетный Гномик! Вызывать его в одиночку боязно: мало ли что! И потом, кто тебе поверит, что вы виделись? Смелей небольшой, человек пять, но могучей кучкой запереться в тёмной ванной и часа полтора взывать к нему на разные голоса в твёрдой уверенности сначала – знакомства, а чуть позже – дружбы. А чтобы вместо гномика на завывания не явились родители, лучше завывать там, где их нет. Например, у Матуси. Матуся – не совсем Матуся, потому что она Матусевич Людка из четвёртого подъезда, но против своего прозвища ничего не имеет. Родителей у Матуси дома не бывает, зато есть белобрысая, как и Матуся, сестрёнка Жанна, которой очень любопытно знать, чем живут девочки постарше, рыжий и толстый кот Барсик, обожающий шоколадные конфеты с вафлями и умеющий разворачивать их в два счёта, и золотистый, свежий, с хрустящей корочкой, батон. Перед важным делом не мешает хорошенько подкрепиться! И здорово, если это бутерброды со сливочным маслом и сахаром. Толщина ломтя батона должна быть примерно равна ширине твоего жадно разинутого рта минус один сантиметр, который приходится на слой масла, щедро посыпанный сахаром. Сахара надо столько, чтобы масло сверху разглядеть было невозможно. Да и зачем его разглядывать: уплетай за обе щёки, про «спасибо» не забудь! И никакого мытья рук перед едой! Да здравствует праздник непослушания: если есть, то бутерброды, если руки, то не мыть, если с ногами, то на диван, если водиться, то с Конфетным Гномиком! Но приходит он не всегда и не ко всем. Ко взрослым – никогда! Потому что у них часто пасмурные лица, они не любят шоколадных конфет и ни капли не верят в чудеса. И совсем другое дело – дети. Не бывает детей без радуги внутри. И добрых гномов без радуги не рождается. Поэтому их не стоит бояться, над ними не надо смеяться, им нельзя задавать вопросов и сомневаться в их существовании.

В одном чёрном-чёрном городе есть чёрная-чёрная улица. На чёрной-чёрной улице стоит чёрный-чёрный дом. В чёрном-чёрном доме есть чёрная-чёрная дверь. За чёрной-чёрной дверью есть чёрная-чёрная комната. В чёрной-чёрной комнате есть чёрный-чёрный пол. На чёрном-чёрном полу лежит белый-белый скелет и протягивает к тебе руку: «Отдай моё сердце!»… Страшно?.. Ну так вот вызывать гномов – сущий пустяк! Компания из надёжных друзей, способных держать рот на замке, набивается в тесную ванную. К ножкам ванны или табурета привязывается нитка с развешанными на ней самыми вкусными – с вафельками и орешками – шоколадными конфетами в нарядных фантиках. От каждого участника – по его любимой конфете. Леденцы и карамельки не годятся: гном просто не придёт. В конфетку вложена записочка со скромным желанием. Счастливчик, чьей конфеткой полакомится гномик: задуманное непременно исполнится!.. Дверь запирается  на защёлку, гасится свет, закрываются глаза (если схитрить, чуда не случится) и в полной тишине шёпотом произносится: «Гномик, гномик, появись! Гномик, гномик, появись! Гномик, гномик, появись!». Все по-мышиному затаились и почти не дышат. От страха у девочки дрожат ноги, и она бесшумно сползает на пол. Так жутко бывает только в безлунную ночь на кладбище, хотя при луне, наверно, ещё гораздо страшней… Вдруг слышится звонкий звук, похожий на шлепок. Шлёп… шлёп… шлёп… Кажется, это капает из крана вода… но если на улице сейчас идёт дождь, то гном, конечно, явится в резиновых сапожках, и они шлёпают точно так же… а может… может, он уже здесь… Глаза у девочки закрыты, но она отчётливо видит яркую точку. Точка делается пятном. Пятно оживает, разрастается и становится красным, похожим на солнце. И девочка больше не боится за себя, а тревожится за маленькое, размером с её мизинчик, существо с густой белой бородой. Одето оно нарядно и по-кукольному красиво: в белую рубашку, длинный, без застёжки, клетчатый жилет и синие широкие штанишки чуть ниже колена, с ремнём на поясе. На голове у него – красный колпачок с помпоном, на ногах – полосатые гольфы и милые изящные башмачки, украшенные пряжками, а в руках – палочка с узелком. Наверно, странствовал гном по свету да и забрёл случайно на верхний этаж городской пятиэтажки в тёмную ванную на конфетный запах. Но как много разных запахов на свете и как много ярких солнечных лучей!.. «При малейшем тоненьком лучике…» – звенит у девочки в голове. «Ах да!.. – спохватывается она. – Гномы совсем не выносят солнечного света, тотчас превращаясь в камень…». И девочка на всякий случай зажимает рот ладошками, не очень понимая, подумала ли она это про себя или произнесла вслух. Она потом, потом обо всём расскажет своим друзьям, а пока… А пока крошечный человечек внимательно рассматривает девочку с ног до головы, и нельзя оторвать глаз от его магического взгляда… В темноте вдруг слышится топот быстрых ножек и недовольное бурчание.  Кажется, гном ищет конфеты. «В одних чулках он подымается тихонько по лестнице, потом осторожно приотворит дверь, неслышно шагнёт в комнату…». Нет-нет, Конфетный Гномик – не Оле-Лукойе: уж больно он шумный и ворчливый. И вдруг кто-то начинает настойчиво шуршать, хрустеть и аппетитно чавкать, и девочка чувствует сладкий запах шоколада. В эту же секунду раздаётся громкое «апчхи!», и сверху на девочку падает большое и мягкое и так отчаянно и пронзительно визжит у левого уха, что она наполовину глохнет. Темнота наваливается на неё с яростной силой, а девочке вдруг видится морское чудовище, беспощадное и пожирающее, с тысячью щупальцев. Оно намертво впивается в неё и тянет в чёрную пучину, и пучина эта ничто иное, как самый настоящий Бермудский треугольник. И когда девочка уже не в силах сопротивляться увлекающему бешеному водному потоку, где-то совсем рядом Матусин голос орёт:
– Свет!.. Включите свет!.. 
Тут девочка вспоминает про Конфетного Гномика и, мгновенно перестав тонуть, с лёгкостью выбирается на сушу. Теперь она как ни в чём не бывало сидит в тёмной ванной на полу у двери и шарит рукой по стене в поисках защёлки, а у неё на коленях, дрожа всем телом, лежит Матуся. Зажечь свет невозможно, потому что выключатель снаружи. И когда дверь наконец распахивается, на свет с воплями кубарем выкатывается вся девочкина компания во главе с Барсиком. Глаза у всех огромные, а лица белые и вытянутые. И почему-то девочка внезапно понимает значение странного выражения «на нём лица нет». Все молчат и не смотрят друг на друга. Только Барсик отчего-то сладко щурит хитрые зелёные глазищи и подозрительно облизывается. Через минуту он уже сидит на стуле и старательно приводит в порядок свою рыжую шелковистую шёрстку. Заходить в ванную никто не решается. Всё же осмелившись, Матуся возвращается в комнату, в страхе сжимая что-то в руке. Она раскрывает ладонь: в ней жалкий кусочек конфетки без фантика со следами маленьких острых зубов. И вдруг со звоном распахивается форточка и прозрачные тюлевые занавески, вздувшись парусами, трепещут у самого потолка, дверцы одёжного шкафа хлопают как чайки крыльями, а старые газеты слетают со стола на пол и, безостановочно перелистывая себя, как если б их листала невидимая рука, шумят морем. Барсик, молнией метнувшись со стула, забивается под диван и устрашающе урчит. А за окном уже сверкает, громыхает и льётся. С улицы несётся запах дождя и радости, и дом наполняется арбузным ароматом, будто только что вся компания слопала огромный сахарный арбуз. Как ни странно, арбуз, дождь и радость пахнут совершенно одинаково и отличаются лишь тем, что арбуз можно ещё и съесть. А сколько луж будет после ливня и сколько в них дождевых червей! И все-все лужи надо измерить до вечера! А завтра… В полночь, ровно в двенадцать часов и ни минутой позже, в полнолуние, когда небо так светло и серебряно, что можно читать любимого Андерсена и каждая буковка на странице сияет ярче фонаря, в лист подорожника, который больше, чем растение, потому что давний друг и добрый доктор, умеющий, как по волшебству, останавливать кровь, надо завернуть три цветка душистой ромашки и двадцать пять сушёных комаров (да-да, следует приготовиться заранее!). Скрученный рулончиком лист перевязать ниткой, засунуть в спичечный коробок и зарыть поглубже под высоким дальним дубом, где гнездится старый чёрный ворон, приговаривая: «Денежный Гномик, приди, мою посылку купи!». И ровно через двенадцать дней на месте спичечного коробка выроешь маленький сундучок, доверху набитый золотыми монетами и драгоценными камнями. Сундучок надо быстренько отнести маме и никому-никому в целом свете не рассказывать о чуде: ну кто тебе поверит? И главное: не забыть поблагодарить гнома за его щедрость, положив в ямку вкусную шоколадную конфету в нарядном фантике. Потому что за добро платят только добром.



ТРОФЕЙ НА БУЛАВКЕ

А у лужицы живёт
Вертолёт,
Комаришек он жуёт
Прямо в лёт,
А на крылышках – огонь,          
Бирюза.
Приземляйся на ладонь,
Стрекоза!

 – Сегодня, ребятки, мы поговорим о стрекозе. Какая она по-вашему? – спрашивает воспитательница Вера Петровна.
Ребята сидят за низенькими столиками на маленьких стульчиках. Каждый на своём месте. На столиках – пластилин, дощечки для лепки, семена ясеня, сосновые хвоинки.
– Зелёная! – кричит Пиня.
– Красивая! – восхищается Вероника.
– Летательная! – философствует кто-то из ребят.
– Обжора! – обзывается Глеков.
– Уж что-что, а поесть стрекоза любит, – улыбается Вера Петровна.  – В один присест может съесть пять мух, а за час – целых сорок! А кончатся мухи…
– Пусть ко мне на балкон прилетает, – жужжит Пиня, – там мухи никогда не кончаются.
Все заливаются смехом.
– А кончатся мухи, – продолжает Вера Петровна,  –  принимается за комаров, бабочек, жуков и мелкую летающую живность. Ну а когда совсем некого проглотить, а есть всё равно охота, хватает стрекоз помельче да послабее. С лёгкостью сцапает паука из его плетёных кружев! А может и пчелу слопать. Сложит корзинкой свои цепкие волосатые лапки, подлетит тихонько сзади – и хвать! – только оторванные крылышки по воздуху плывут. Эта хищница и хитрюга ни капли не следит ни за манерами, ни за фигурой!
– А скажите, Вера Петровна, тётенька у стрекозы – стрекоза, а дяденька? Дяденька – стрекозёл? – пищит Пиня.
Все снова хохочут. И девочка тоже улыбается. Так, за компанию. Конечно, всем давно известно, что и тётеньки, и дяденьки у стрекоз – стрекозы. А эта древняя шутка живёт на свете ещё со времён динозавров, когда, около трёхсот миллионов лет назад, на планете появилась первая гигантская стрекоза меганевра с размахом крыльев в восемьдесят сантиметров. «И если бы эти меганевры вместе с динозаврами своевременно не вымерли, то не сидел бы сейчас этот безмозглый Пиня в детском садике за третьим столиком во втором ряду на занятии по ознакомлению с природой, не болтал бы своими паутинными ножками и не задавал бы глупых вопросов, – размышляет девочка. – Интересно, есть ли у этих мальчишек мозги? «Пациент скорее мёртв, чем жив», – соглашается она вслед за знаменитым доктором Совой из сказки Алексея Толстого «Золотой ключик», будто мальчишки – не мальчишки, а снятые с дуба на сизой поляне Буратино. И разве могут быть мозги у деревянных человечков?».
– В переводе с английского «dragonfly» – «летающий дракон», – продолжает воспитательница. – И этот «дракон» носится в небе с огромной скоростью. У стрекозы две пары крыльев. Их мышцы устроены так, что позволяют каждому крылу двигаться независимо от другого, меняя угол наклона. Кто ещё может так летать: вверх и вниз, вперёд, назад и вбок, мгновенно менять направление, снижаться в пике, подолгу зависать на одном месте и растворяться в воздухе! Только что сидела на ветке – и вот её уже нет! А ну-ка, ребята, давайте покажем, как летают стрекозы!
Пиня первый срывается со своего стульчика и несётся вдоль столиков и шкафчиков с игрушками и книжками, рисуя в воздухе повороты, петли и зигзаги, вертикальный взлёт и пике.
– Ай да Андрюша! Ай да стрекоза! – смеётся Вера Петровна.
Девочка, грустная, сидит на своём стульчике и летать ей совсем не хочется. И не потому, что у неё плохое настроение или что-то болит… хотя…
– Стрекоза лишена слуха, но различает звуковые колебания с помощью своих антенок – усиков. А глаза у неё – всем глазам глаза! Переливающиеся всеми цветами радуги, огромные, чуть ли не во всю голову и видят во все стороны! Глаз стрекозы состоит из множества маленьких глазков – фасеток, каждый из которых может смотреть туда, куда захочет. Они вращаются на триста шестьдесят градусов, и незаметно подобраться к стрекозе практически невозможно.
«Ого! – про себя удивляется девочка. – А как же я?..»
– У каждой стрекозы есть своя территория, где вся добыча принадлежит только ей, – увлечённо рассказывает воспитательница. – И в случае проникновения сородичей стрекоза вынуждена драться. А какого цвета у неё кровь?
– Нет у неё никакой крови, – мотает головой Глеков. – Она же просто букашка!
– Даже у «просто букашки» есть кровь, – возражает Вера Петровна. – И у стрекозы она… зелёная.
– Ого! – изумляются все в один голос.
Кажется, сейчас удивился весь детский сад.
– Как только светает, стрекоза начинает охоту. Заметив муху, она подлетает к ней совсем бесшумно, но не вдогонку, а заранее просчитав скорость и установив точное место нахождения мухи в момент атаки. А как вы думаете, какой орган стрекозы помогает ей определять скорость движения её добычи? – спрашивает Вера Петровна.
Пожалуй, на этот вопрос ответить почти невозможно. И ребята притихли. Такая особенная тишина бывает за мгновение до потрясения.
– Мозг, ребята. Мозг! – «выстреливает» Вера Петровна.
Похоже, девочка убита наповал. Бледная, она вжимается в спинку стульчика и не шевелится. И, кажется, даже перестаёт дышать.
– А при наступлении сумерек стрекоза ищет убежище в растительности, – как ни в чём не бывало продолжает воспитательница, – и неподвижно там спит всю ночь.
– А какие у стрекозы детки? – от нетерпения вертится на стульчике Вероника. – Наверно, маленькие миленькие стрекозки?
– Не то слово! – восклицает Вера Петровна. – Эта «разбойница» и в детстве была кошмарным ребёнком! Мама стрекоза, пролетая над водоёмом, роняет яйца в воду. Из них вылупляются личинки – наяды – и живут на самом дне. Для жизни под водой у них есть хорошо развитые жабры. Наяды могут плавать с помощью жаберных пластин, которые заменяют им плавники, и легко передвигаются по дну водоёма на своих сильных лапах. Личинка стрекозы чем-то напоминает таракана, но без усов. Как и взрослые стрекозы, наяды чрезвычайно прожорливы и всегда голодны. Они различают только то, что движется, и поджидают жертву в засаде. Их нижняя челюсть, выпирающая вперёд, очень подвижна: она резко выбрасывается и захватывает добычу. Наяды – настоящий ужас для водных жителей, кто размером мал. Личинки стрекозы хватают мотыля, головастиков и жуков, мальков и даже мелкую рыбёшку. А если рядом нет никакой подходящей пищи, то не побрезгуют и своими сородичами. В состоянии наяды стрекоза может жить – в зависимости от вида – от одного года до пяти лет. За этот период она линяет до двадцати раз! Из одной тысячи наяд лишь тридцать становятся взрослыми стрекозами. И главный их враг – рыбы. А когда, в конце весны, приходит время последней линьки, личинка вылезает из воды по стебельку растения и, сбросив с себя старую, уже не нужную шкурку, превращается в ту изящную и грациозную глазастую красавицу стрекозу, какую мы с вами привыкли видеть. Она пока ещё слабая: у неё мягкие крылья и нежное тельце, но через два часа стрекоза готова к полёту. Держитесь, мухи!
– Ура! – хлопает в ладоши Пиня. – Так им и надо, этим гадким жирным мухам!
Ребята оживляются. Такого интересного занятия у них давно не было. Только девочка сидит с каменным лицом. Может, её кто-то обидел?.. А Вера Петровна продолжает:
– За три-четыре недели своей короткой жизни стрекоза уничтожает полчища вредных кровососущих насекомых. Стрекоза – наш друг! И погубить хотя бы одну стрекозу – значит совершить большое преступление. Надеюсь, сегодняшнее занятие всем пойдёт на пользу... А сейчас, ребятки, давайте слепим стрекозу из пластилина. Стрекоза – это насекомое. А у каждого насекомого тело состоит из трёх частей: головы, груди и брюшка. Делим кусок пластилина пополам. Из одной половинки сделаем «колбаску» потолще – это грудь нашей стрекозы. Оставшийся кусочек пластилина снова разделим на две равные части. Из одной скатаем шарик – голову стрекозы, из другой – «колбаску» потоньше, и это брюшко. Теперь соединим все части вместе – голова, грудь, брюшко – и загнём брюшко кверху у самого кончика… Сколько у нас разноцветных стрекозок! Целая яркая стайка! – улыбается воспитательница.
Ребята поглощены работой. Каждый из них сейчас та маленькая стрекозка, которую старательно лепят его взволнованные пальцы.   
– Чего не хватает нашей стрекозе? – продолжает Вера Петровна. – Верно!.. крыльев! Их мы сделаем из семян ясеня, собранных на вчерашней прогулке. У стрекозы две пары крыльев, по два с каждой стороны. Сколько всего крыльев у стрекозы? Четыре! На голове у неё пара усиков. Запомним, пара – это два! Усики сделаем из сосновых хвоинок. Осталось приделать лапки. У всех насекомых по шесть лапок. Они тоже будут из сосновых хвоинок. Лапки мы прикрепляем к груди стрекозы, а не к брюшку! А вот Андрюша меня не слышит… Готово?.. А сейчас, стрекозки, летите сюда и садитесь на веточку!
Ребята подбегают к воспитательнице, каждый со своей стрекозой, верней, стрекозы подлетают к Вере Петровне вполне самостоятельно: их крылышки окрепли и просятся в небо. Стрекозки собираются в стайку, а воспитательница с интересом разглядывает каждую красавицу:
– Твоя стрекоза как живая, – говорит она Глекову.
– Ну совсем как настоящая! – восхищается Вероникиной.
– У Андрюши стрекоза – воин! – одобряет Пинину.
– А ты почему не показываешь свою работу? – обращается Вера Петровна к девочке. – Где твоя стрекоза?
Девочка всё так же сидит на стульчике, и перед ней нетронутый кусок пластилина.
– У меня не вышло… – чуть не плачет она.
Ребята дружно смеются.
– Разве можно смеяться над неудачей товарища? – строго спрашивает Вера Петровна.
Смех стихает. Дети со странным любопытством смотрят на девочку, будто девочка – не девочка, а гуманоид с зелёными рожками-антеннами. Как, оказывается, легко стать гуманоидом: просто не слепить стрекозу…
– А теперь складываем пластилин в коробочки, аккуратно задвигаем стульчики и идём на прогулку наблюдать за стрекозой, – звенит голос Веры Петровны. – Эта древняя жительница Земли знает много секретов. Может, и с нами поделится.
– Ура! – ликует Пиня. – Гулять!
– А ты слепи свою стрекозку дома и принеси её завтра нам. В стайке нет только твоей стрекозы! – просит воспитательница девочку.
Девочка протягивает ей коробку с пластилином:
– Я попробую…
– И вот ещё что: ребятки, поразмышляйте на досуге, так ли на самом деле беззаботна и пустоголова стрекоза, какой её рисует в своей знаменитой басне Иван Андреевич Крылов. А мы поговорим об этом завтра. А кто мне напомнит название басни? – хитренько спрашивает Вера Петровна.
– «Стрекоза и Муравей»! – кричат все хором.
– Молодцы! – радуется воспитательница. – А теперь гулять!..

Из детского сада домой девочка идёт молча. Мама сегодня тоже немногословна. Бывает такое: идут двое и молчат. И это совсем не значит, что они мало знакомы или в ссоре. Это означает, что у каждого есть собственные взрослые мысли, которые надо периодически прокручивать в голове, и желательно, чтобы в момент прокручивания тебе никто не мешал. О чём думает мама – неизвестно, а девочка, разумеется, о стрекозе. О, как много она знает о ней: ни Пиня, ни Вероника, ни Глеков, ни даже Вера Петровна, вместе взятые, не знают и половины того, что знает девочка! Стрекоза может долго и терпеливо выжидать добычу, при парении над водой её не ослепляют солнечные блики, но если она упадёт в воду, погибнет, потому что не сможет выбраться. В прохладное время стрекозы сидят в укромных местах совсем сонные и не сопротивляются, когда их ловят, и плохо переносят сильный зной, прячась в зарослях травы. Они даже могут предсказывать погоду: накануне её изменения стрекозы собираются в стайки и издают громкие звуки, трепеща крыльями. От этого инопланетного существа можно было ожидать всего, но что у стрекозы есть мозг, который управляет её полётами, просчитывает путь мухи за секунду до съедения и угол стрекозиной атаки… нет, это выше девочкиного понимания. Выходит, стрекоза – разумное существо! Известное дело, бабочки – пёстрые красотки, пустышки, ветреницы, модницы. Спиралькой завитой хоботок, миленькие усики, райский перламутр – на крылышках и ветер – в голове: в ночи летим на свет – нам жить одно мгновенье!.. А стрекоза умна и хитра, рачительна и расчётлива. Она – дамочка с характером. И у неё всегда есть цель! А вот дедушка Крылов не прав: он всё перепутал.

Попрыгунья Стрекоза
Лето красное пропела;
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза…
Злой тоской удручена,
К Муравью ползёт она:
«Не оставь меня, кум милой!
Дай ты мне собраться с силой
И до вешних только дней
Прокорми и обогрей!»
«Кумушка, мне странно это:
Да работала ль ты в лето?» –
Говорит ей Муравей.
«До того ль, голубчик, было?
В мягких муравах у нас
Песни, резвость всякий час,
Так, что голову вскружило»…

Он перепутал стрекозу с бабочкой. Перепутать стрекозу с бабочкой – это всё равно что перепутать лимон с апельсином, тыкву – с арбузом и ежа – с кактусом. Возьмём апельсин. Его съест любой дурак. Потому что апельсин сладкий, сочный и пахучий. Но кто отважится съесть лимон? Целиком, в кожуре и без сахара?.. А девочка ела. На спор! Съесть лимон – и не скривиться. «Veni, vidi, vici» – как говорят у нас в Риме. Пришла, увидела, съела. Не скривилась! А весь фокус в том, что лимон невыносимо кислый, когда его мало, кусочек. А если он целый да ещё в горькой толстой бугристой кожуре, а ты поспорила на свою честь и незапятнанное ангельское имя, то у тебя нет ни единого шанса даже на тень сомнения, что ты не сдюжишь. «Велика Россия, а отступать некуда, – позади Москва!» Так вот лимон – это не бабочка. Лимон – это стрекоза! И она вообще бы не стала говорить с муравьём. Она бы его просто молча проглотила… И когда девочка завтра в детском саду скажет это вслух, то снова станет гуманоидом… Ну и пусть! Тогда она сядет в ракету и умчится в космос. И будет у неё «такая вся крошечная», но своя собственная планета. Почти как у Маленького принца. Планета под названием… м-м-м… планеточка БАМ-106. А на ней – три вулкана, закаты и Роза. «Три вулкана – два действующих и один потухший», которые надо прочищать, потому что когда вулканы аккуратно чистишь, «они горят ровно и тихо, без всяких извержений», а на действующих вулканах «очень удобно по утрам разогревать завтрак»; закаты – за один день можно «видеть заход солнца сорок три раза», «тебе довольно просто передвинуть стул на несколько шагов, и ты снова и снова смотришь на закатное небо, стоит только захотеть»; и Роза, «гордая, обидчивая и простодушная красавица» с четырьмя шипами, которая боится сквозняков и гусениц, не боится тигров и «так непоследовательна»… А баобабы?.. Нет, на планеточке БАМ-106 их не будет. Пусть там растёт другое дерево. Старое и важное. С цепью и котом. И это будет дуб!

У лукоморья дуб зелёный;
Златая цепь на дубе том:
И днём и ночью кот учёный
Всё ходит по цепи кругом;
Идёт направо – песнь заводит,
Налево – сказку говорит…

Да-да, сказки любят только добрые души… Ну а если все маленькие планеты давно разобраны, девочке вполне достанет одного города. Одного-единственного и золотого...

Над небом голубым есть город золотой
С прозрачными воротами и яркою стеной.
А в городе том сад, всё травы да цветы,
Гуляют там животные невиданной красы:
Одно – как жёлтый огнегривый лев,
Другое – вол, исполненный очей,
С ними золотой орёл небесный,
Чей так светел взор незабываемый…

Девочка входит в свою комнату и смотрит на стену: её трофей на месте. Так и дёргается, пока не испустит дух. А потом у совершенства появятся изъяны: истончатся радужные стёклышки крыльев, отпадёт кусок сухого хвоста, оторвётся паутинка крыла, и мумию покроет пыль. Когда у высохшей стрекозы отвалится голова, вместо этой уродливой будет другая, так же пришпиленная булавкой к стене. Только новая много краше прежней…

Большая стайка стрекоз собирается летом всегда в одном и том же месте, а девочка стоит в середине этой «тучки» (а может, «тучка» выбирает девочку своим сердцем?) и наблюдает неведомую жизнь. В эти мгновения будто приоткрывается незаметная дверь, и девочка проскальзывает туда, где не бывала и, наверно, никогда не будет, где прозрачные и быстрые крылышки машут ей, огромные фантастические глаза устремлены на неё и стоит только подставить палец, как звонкое чудо опустится на удобное посадочное место, крепко ухватившись своими невероятно сильными и цепкими лапками, и не захочет отпускать. И некоторое время можно так и ходить, со стрекозой на пальце, словно это редкой красоты драгоценный перстень. Но идти надо очень медленно, по-черепашьи. Удивительное чувство: никто никого не держит, но вместе так хорошо, что уже сама мысль о скором расставании грозит бедой. Девочка подносит стрекозу ближе: забавная, что-то в ней – от мухи, а что-то – от бабочки. Подвижная любопытная голова, глазищи – миллионы маленьких зеркал, собранные воедино, утончённое тельце, переливающееся на солнце радугой, воздушные кружевные крылья, тонкие и хрупкие (о, как бы ненароком им не навредить!), и дружеское объятие шести проворных лапок (тот, чей палец они сжимали хоть раз в жизни, не забудет их никогда!). Стрекоза вдруг с громким треском срывается с девочкиного пальца, маленьким юрким вертолётиком носится в воздухе, кружится над её головой и так и норовит сесть на самую макушку, и девочка летит за ней следом с единственной мыслью в восторженной голове: как бы не потерять! как бы не потерять! как бы не потерять!.. Как бы не потерять от счастья голову и стрекозу в небе! И вдруг стрекоза исчезает. Так внезапно, как появилась. Девочка, обманутая и брошенная, рассеянно озирается вокруг: стрекозы не видно и не слышно. Взгляд случайно падает на плечо: ого! какая у неё перламутровая «брошь», роскошная, королевская и живая!.. Зелёные, голубые, золотистые, красные, серые и даже прозрачные, как стёклышки, но царица безоговорочно одна: большая бархатная и сказочно красивая стрекоза, имя которой – Синее коромысло! Доверчивая, она приземляется к тебе на вытянутую ладошку, а ты медленно-медленно подносишь другую – хлоп! – и сказка безраздельно твоя! Потом приоткрываешь ладошки, заглядываешь в узенькую щёлочку, но ничего не видно. Тогда подносишь руки близко к лицу и ещё ближе, а оттуда шесть лапок хвать тебя за нос – и замерли, и не отпускают. И ты уже не в силах разжать ладони и, как хищник, тащишь добычу в свою нору, чтобы гадким душегубным Кощеем чахнуть над бедным высохшим стрекозьим трупиком, беззастенчиво размышляя о стройной гармонии и справедливом устройстве мира, и только где-то в самом дальнем закоулочке своего маленького злого сердца чувствуешь робкие, тихие, неверные уколы совести, словно совесть – иголка, которой ты вчера до крови уколола палец, когда к нарядному куклиному платьицу в спешке пришивала оторвавшуюся белую крохотную пуговку на ножке с глазком.



СОН О ЗОЛОТОЙ СТРЕКОЗЕ

А ночью девочке приснился сон.
Чья-то невидимая и всемогущая рука, похожая на подъёмный кран, берёт её за подол платья и поднимает высоко над землёй. И там черно, и непроглядно, и холодно, и страшно. Девочка беззвучно летит в неизвестности: бессмысленно кричать в пустом космосе. А неспешное время струится где-то рядом чёрной рекой – и нет начала у этой реки, и конца не будет. И вот перед девочкой, как книжка с чёрными страницами, распахивается чужой безлюдный город. Эта книжка называется «Чёрный замок Ольшанский». Прочесть её девочка пока не может – справиться бы с азбукой, но часто снимает с книжной полки и сначала – подолгу разглядывает знакомую до мелочей обложку с изображением груды развалин старинного замка под тонким хрусталём месяца, а после – осторожно, под учащённое биение сердца, с закрытыми от страха глазами, перелистывает страницы и в некоторых местах книги подсматривает в узкую щёлочку чуть приоткрытого левого глаза. Иллюстрированные страницы плотнее и глаже остальных, и, когда пальцы их нащупывают, девочкин левый глаз невольно приоткрывается, будто девочка ему вовсе не хозяйка. Разворачивая сложенные пополам страницы, оказываешься у скользкого края мрачного сырого подземелья с каменными замшелыми стенами, единственным украшением которых служат россыпи серебристых паутин с мохнатым пауком в центре каждой, не устающего всю жизнь таскать на бурой спине неизменный золотистый крест. А на земляном полу подвала обязательно лежит белоснежный скелет. И таких подземно-скелетных вклеек в толстой книге пять. Подземелья со скелетами не повторяются. Но повторяются пауки с крестами. Похоже, все подвалы соединены между собой тайными коридорами, и пауки поочерёдно кочуют из одного в другой. Значит, даже паукам скучно жить на одном месте… А невидимая рука разжимает пальцы, и девочка снова летит в пустоту, только теперь уже вниз – шлёп! К счастью, падать приходится недолго, и девочка почти не пострадала, если не считать ушибленные ладошки и коленки. Она вскакивает и замирает: разве найдёшь дорогу в незнакомом месте, особенно когда вокруг темно? Кажется, тишина вселилась в девочкину голову неугомонным сверчком, и, если он сейчас же не замолчит, девочка оглохнет. Слева и справа – пустынные улицы со слепыми окнами домов, но никак нельзя отделаться от назойливой мысли, что за тобой следят. Девочка идёт наугад по переулку: не всё ли равно, куда идти, когда идти некуда, а громады домов незаметно и тихо шагают вслед за ней. Но когда она вдруг резко оборачивается, дома успевают встать на свои места и замереть. Странно… Девочка никогда не видела, чтобы дома ходили. Другое дело – деревья. Однажды, во время урагана, ветер так сильно раскачивал и пригибал к земле их мощные стволы, что из своего окна собственными глазами девочка видела шагающие деревья. О шагающих домах до сих пор она не знала ничего… И не тот ли ураган вырвал домик Элли Смит из Канзаса и перенёс его в Волшебную страну, уронив на голову злой колдуньи Гингемы? И разве бывают такие простые совпадения?.. Девочка идёт по мостовой, и, кажется, каждый камень противится её движению, выворачиваясь наверх острым зазубренным краем и заставляя постоянно спотыкаться. Как гулко и тревожно звучат её осторожные шаги! Будто у неё на ногах не беленькие босоножки с жёлтыми ромашками, а деревянные башмаки забияки и грубияна Нильса. Но у него есть гусь Мартин, а кто поможет ей? И где теперь её дом?.. А между тем узкий переулок с каждым шагом делается всё уже и уже. Девочка протискивается боком, но в какой-то момент вдруг понимает, что застряла. И как ей сразу не пришло в голову, что это ловушка? И в ту же секунду в лицо девочки бьёт резкий свет. Боясь ослепнуть, она изо всех сил закрывает глаза и никак не может их открыть: они давно привыкли к темноте. Потом узкая щёлочка левого глаза вбирает в себя полоску круглой площади с огромной сияющей фигурой в центре. «Так вот откуда свет!» – мелькает в девочкиной голове. И вдруг ловушка исчезает, и теперь можно подойти ближе. Светящаяся фигура просто памятник. Ну не станет же девочка бояться памятников! И она, подобно ночному мотыльку, завидевшему язычок пламени в тёмном квадрате окна, спешит на свет.
– Так это ты? – вдруг слышит девочка прямо над головой.   
Девочка поднимает глаза: перед ней гигантская золотая стрекоза, больше похожая на вертолёт.
– Я… – только и может проронить девочка.
– Тогда здравствуй, если сможешь… – грохочет вертолёт.
– Здрасьте…
Ох, не к добру это ночное приветствие!.. Ночью дети должны сладко спать…
– Я узнала бы тебя из тысячи маленьких омерзительных человечков! – гремит памятник.
Да и не памятник это вовсе, а самая настоящая стрекоза, только из золота и размером с девочкину пятиэтажку!
– А ты узнаёшь меня? – зловеще спрашивает Стрекоза.
– Нет… – теряется в догадках девочка.
– Отчего же? На булавку посадила, к стенке пригвоздила и думать забыла?
– Этого не может быть… – в страхе шепчет девочка.
– А ты ещё омерзительней, чем я полагала… Да, я именно та стрекоза. Я королева стрекоз – Золотая Стрекоза Меганевра! Слышала обо мне?
– Нет…
Девочка немножко лукавила. О меганеврах она читала в книжке, но никак не думала когда-нибудь встретиться с одной из них с глазу на глаз. От ужаса девочка вдруг лишается голоса, и, если эта пытка не прекратится, она лишится чувств… Как может говорить с ней существо, жившее на Земле больше трёхсот миллионов лет назад? Такое бывает только во сне!..
– Не могу тебя утешить, потому что это не сон! – гремит Меганевра. – Но теперь это не имеет ровно никакого значения. Все стрекозы погибли. Их убила ты!.. Я – последняя стрекоза на свете. И, если ты погубила всех, мне, единственной выжившей, придётся погубить тебя… Ах, извини, ты такая прехорошенькая!.. Кажется, эти слова ты говорила каждой своей жертве… Но я окажу тебе милость: ты будешь вечность торчать на золотой стене моего дворца. Представь, сколько муки мне будет доставлять печальный вид твоего бездыханного сухонького тельца…
Тут девочка теряет сознание и, вместо того чтобы упасть, вдруг медленно плывёт вверх, как плывут по воздуху при тихом ветре хрупкие парашютики одуванчиков. А грозный голос Золотой Стрекозы всё так же безжалостно режет девочкин слух. «Вот бы ещё и оглохнуть…» – размышляет про себя девочка. Видно, только во сне можно размышлять, находясь в беспамятстве…
– Сначала у тебя отвалится левая рука, потом – правая нога, а чуть позже – голова. Но я выдержу и это! А тебе лишь одно утешение: торчать ты будешь на золотой булавке! Простых, к сожалению, в моей стране не сыскать…
И в это мгновение с грохотом и гулом Золотая Стрекоза срывается со своего пьедестала и летит прямо на девочку. А та, вдруг придя в себя, смешно и беспомощно трепыхает в воздухе ручками и ножками, силясь сдвинуться с места, словно она муха, угодившая в липкую паутину. И в целом свете только двое: гигантская Золотая Стрекоза и крохотная девочка-мушка…

– А-а-а-а-а… – мечется девочка по жаркой подушке. – Не буду… не буду… не хочу-у-у-у-у… ма-ма-а-а-а-а!..
Девочка открывает глаза. В комнату заглядывает солнце, и лучи струятся на подушку. От яркого света больно глазам. Мама сидит на краешке кровати и гладит девочку по голове.
– Тише… тише… ну что ты?.. плохой сон видела, да?.. всё хорошо… всё хорошо… всё хорошо…
Из узенькой щёлочки левого глаза девочка видит на мамином лице две серебряные слезинки. Она обвивает руками мамину шею, и слезинка капает девочке на щёку. Девочка слизывает слезинку: и правда, солёная…
– Обещаю… – одними губами говорит девочка.
Мама смотрит на неё вопросительно.
– Обещаю… – снова начинает она.
Девочка встаёт с кровати и подходит к стене, где всё ещё пришпилен булавкой сухой трупик стрекозы.
– Обещаю… больше никогда-никогда… не буду… никого… мучить…
И каждое слово даётся ей с невероятным и героическим усилием.

«Есть такое твёрдое правило: встал поутру, умылся, привёл себя в порядок – и сразу же приведи в порядок свою планету». На твою планету не летают космические ракеты, туда не устремляются самолёты и поезда. И не потому, что она слишком далеко, а потому, что совсем близко. Твоя планета – всегда с тобой. Ты с ней – одно целое. Она – внутри тебя. И привести в порядок свою планету можешь только ты. Эта каждодневная работа лишь на первый взгляд кажется лёгкой. Но заурядность и повторяемость утомляют. Выбирая между полётом в космос и обыденным застиланием кровати, ты, конечно, дальновидно предпочтёшь первое. Но кто же тебе доверит сложную ракету, когда ты не можешь справиться с простой постелью?.. Каждый день, без праздников и выходных, приводить в порядок свой космос – собственные сердце и голову, а значит, чувства и мысли – главное дело твоей жизни. И очень может быть, что сегодня у девочки это получилось.



«МЕЛОМ РАСЧЕРЧЕН АСФАЛЬТ НА КВАДРАТИКИ…»

– Страта! Страта! Наступила на черту! – кричит Матуся Таньке Долмат из последнего подъезда. – Сейчас очередь Ленки!
Танька усаживается на скамейку рядом с Матусей, а Ленка с важностью и достоинством (на прекрасном лице ни тени усталости от долгого ожидания) встаёт с лавочки, как с трона встают королевы, и подходит к начерченному мелом на асфальте большому прямоугольнику, поделённому на квадраты. Теперь её очередь прыгать.

Удивительно правильная Ленка Горелик – одна из лучших девочкиных подружек. Ленка такой невозможной красоты, что, когда девочка долго и неотрывно близко-близко смотрит на неё, девочка слепнет, как если бы она смотрела, к примеру, на электрическую лампочку. Ленка живёт в соседнем подъезде и ходит с девочкой в одну группу детского сада. Её интеллигентные папа и мама – инженеры. В серой шляпе, неизменном строгом синем костюме, чёрных туфлях и с толстым портфелем в правой руке каждое утро в одно и то же время Ленкин папа выпархивает из своего третьего подъезда. Девочка уверена, что он никогда не раздевается и так и спит всю ночь тихонечко на боку, подложив под голову блестящий портфель и аккуратненько прикорнув на краешке кровати, боясь пошелохнуться, чтобы не измять свой красивенький костюм и модную шляпу, а со звонком будильника вскакивает и радостно спешит на работу. К Ленке в дом приходят актёры, писатели и композиторы. И когда родителей нет дома, она показывает девочке их книжки и пластинки с автографами. Известный композитор недавно подарил Ленке свою пластинку. И в каждый девочкин визит она торжественно водружает подарок на резиновый диск проигрывателя, ставит иглу на третью песню звуковой дорожки и по всему дому сладким радужным горошком рассыпаются звонкие звуки:

Добрым быть совсем, совсем не просто.
Не зависит доброта от роста, 
Не зависит доброта от цвета, 
Доброта – не пряник, не конфета.
Только надо, надо добрым быть 
И в беде друг друга не забыть. 
И завертится земля быстрей, 
Если будем мы с тобой добрей…

Ленкины вежливость, учтивость и рассудительность делают из неё взрослую тётеньку, и мама с папой этой «взрослой тётеньки» безоговорочно доверяют ей воспитание младшей сестры Оли. Глядя на то, сколько драгоценного Ленкиного времени отнимает Олькино воспитание, у девочки так и напрашивается вывод: очень плохо, когда тебе ещё только почти семь, а твоей сестре уже целых три года! С Олькой Ленке приходится туго с самого утра: разбудить, посадить на горшок, натянуть на варёно-сосисочные Олькины ножки съёжившиеся после стирки колготки, помыть руки и нос, накормить манной кашей, нарядить зимой – в шапку, шарфик и варежки, шубку, ремень с красной звездой и валенки; курточку, беретик и резиновые сапожки – весной и осенью; панамку, платьице и сандалики – летом и оттащить в детский сад. Спасает лишь то, что тащить её надо не в чужой, а в свой родной детский сад, только в группу этажом ниже. Ленкины родители часто задерживаются на работе, и по вечерам Ленка делает всё то же, что и утром, но ровно наоборот. И когда Ленка совсем выбивается из своих шестилетних родительских сил, на помощь, разумеется, приходит девочка. Со своей ролью в этом семействе она пока не разобралась, но сонной Ольке как-то всё равно, кто на её вялые ножки по утрам натягивает сушёные колготки и мажет ей нос манной кашей. Изо дня в день наблюдая Ленкины страдания, в глубине души девочка рада, что её хлопоты в основном связаны с тихими нарядными куклами на серванте и малюсенькими головастиками в поллитровой банке под марлечкой в её комнате под кроватью, где они тайно квартируют от мамы с папой. На девочкину маму Ленка действует гипнотически: то, что ни под каким соусом девочке нельзя без Ленки, с Ленкой можно без соуса и даже без хлеба. И только девочке известно, какой Ленка пострелёнок. Но эту страшную тайну она никому не выдаст и под пыткой! Девочкина мама так горячо любит Ленку Горелик, что девочка часто думает о том, что в момент Ленкиного рождения где-то в небе произошла глобальная ошибка и девочкиной маме Ленка в дочки не досталась. Наверно, девочкина мама немножко зазевалась и проворонила дочку с льняными волосами, небесными глазами и прозрачно-белой русалочьей кожей. Ах, как хорошо и правильно тогда было бы на свете: девочкина мама с утра до вечера любовалась бы Ленкой, а той не нужно было бы возиться со своей Олькой! И девочке вдруг становится так жалко обеих, что на каждом глазу у неё выступает ровно по одной слезинке. О, как она понимает свою маму! Когда девочка вырастет и у неё появится дочка, она как две капли воды будет похожей на Ленку. И звать её будут Ленкой Горелик!

Ленка медленно и как бы нехотя подходит к белой меловой черте на чёрном асфальте, и только по снежной бледности её лица девочка понимает, что она жутко волнуется. Ленка бросает биту в клетку с цифрой «5» – попала! Сейчас Ленка в пятом классе, девочка – в четвёртом, а Танька и Матуся – в третьем. В настоящей школе никто из них пока не учится, но «классики» вполне её заменяют. Ведь недаром будущие воины – мальчишки Древнего Рима – прыгали по похожим квадратикам, развивая глазомер и координацию движений, ловкость и устойчивость, и учились быть выдержанными. И каждая настоящая девочка – тоже солдат. Верней, стойкий оловянный солдатик. Сначала от мальчишек ей приходится защищать божью коровку и ромашку, шмеля и розу, майского жука и берёзу, изумрудную вертлявую ящерицу и воробушка со сломанным крылом, безусую кошку и пёсика-бродяжку, а ещё мальчишек – от других мальчишек, а чуть позже от скверных обстоятельств и дурных людей оберегать своих детей и взрослого красивого и умного дяденьку – своего мужа. Все взрослые красивые и умные дяденьки только снаружи – бравые солдаты, а внутри – крохотные воробушки со сломанными крылышками. Возьмёшь такой комочек в свою маленькую тёплую ладошку – он весь в ней и спрячется, даже хвостик из ладошки не торчит, и дрожит, бедняжечка, и глазки закроет, и сидит тихо-тихо…

Мелом расчерчен асфальт на квадратики,
Манечка с Танечкой прыгают тут.
Где это видано, где это слыхано, –
В «классы» играют, а в класс не идут?! –

хором воют мальчишки у соседнего подъезда в надежде, что вот-вот девчоночьи нервы не выдержат и кто-нибудь из девочек сейчас пустится вдогонку. Поэтому соблюдение безопасной дистанции – главное ежедневное правило мальчишеского поведения. Вот и защищай этих балбесов, и лечи им побитые локти и коленки, чтобы потом они над тобой насмехались! Мальчишки всегда – про войну, а девочки – только про любовь…

– А Ленка топчется! А Ленка топчется! – кричит Матуся.
– Переход хода! – объявляет Танька.
– И ничего не топчется! – протестует девочка. – Не слушай, Ленка! Прыгай дальше!
И Ленка, скача на одной ножке, толкает биту в следующий квадрат. Это только на первый взгляд «классики» – чепуха: до самого вечера в своё удовольствие прыгай по десяти полкам нарисованного мелом на асфальте большого шкафа и хохочи. Но не так-то это просто, и тут без сноровки не обойтись. Скача на одной ноге, нужно уметь держать равновесие, рассчитывать длину прыжка, силу удара по бите и не забывать о важных запретах. Нельзя: заходить за линию старта; ни ногой, ни битой касаться меловой черты; топтаться в одном квадрате, передвигая биту (чтобы она перелетела в другую клетку, стукнуть ногой по бите можно только единожды); вставать на обе ноги. При любом из этих нарушений свои силы пробует следующий игрок. Над каждым в мире синеет небо, и нарисованный на асфальте шкаф – не исключение. Полукруглой дугой оно прорисовано над его верхними – пятой и шестой – полками и, чтобы было наверняка, большими буквами старательно подписано: НЕБО. Самое главное при метании биты и перепрыгивании через клетки – ничем – ни ногой, ни битой – не попасть в эту чистую лазурь. Ну а если всё же попал, становишься неисправимым второгодником и идёшь в класс ниже того, в котором только что учился. А между тем твои товарищи, постигая новые знания, взбираются всё выше и выше. Когда же «классики» превращаются в скучное прыгание, можно придумать кучу всяких штучек, и игра снова станет интересной. К примеру, прыгать только на левой ноге; бросать биту в нужный квадрат и скакать до неё по клеткам с закрытыми глазами; прыгать и толкать биту одновременно двумя ногами; кидать её из-за спины и потом скакать по квадратам спиной вперёд; преодолевать препятствия, ни разу не засмеявшись, тогда как все вокруг умирают со смеху; совершая малейшую ошибку, переходить в первый класс.
– А Ленка наступила на биту! Переход хода! – тычет пальцем Танька.
Грустным облаком Ленка опускается на скамейку, а девочка, зажатая между сидящими с обеих сторон от неё Матусей и Танькой, как чёртик из коробочки, выскакивает на игровое поле: и как она не задохнулась в этом безвоздушном пространстве? и как усидела на горячей сковородке? Теперь очередь девочки шагать в свой четвёртый класс. Она бросает биту в клетку с цифрой «4» – попала! Ровненько поставив носочки босоножек у черты со словом «старт» и сильно размахнувшись, она отрывается от асфальта и, перелетев через три больших квадрата, приземляется в клетке с номером «4». «Битка, не подведи!» – шепчет девочка. Подпрыгнув на правой ноге, она толкает биту в следующую клетку, и бита, переметнувшись через меловую черту, послушно замирает у границы квадрата с номером «5». Пока всё как по нотам, и хорошая игра должна быть песней!

Самое важное в «классиках» – не новенький пахучий асфальт и не огрызок мела, раздобытый в обмен на три твоих любимых открытки, шоколадную конфету и обещание принять в игру, не количество участников и не радостное солнце. То, без чего никак нельзя обойтись, зовётся битой. Именно она решает твою судьбу, делая тебя победителем или проигравшим. Цветные стёклышки, плоские круглые камушки, стеклянные или пластмассовые баночки из-под крема – бита у каждого своя. Она должна быть не новой и не старой, твоей собственной и совсем ручной: уметь читать твои мысли и понимать тебя с одного жеста. Бита – продолжение твоей руки. Ну а если проще: бита – это ты сама. Камушек не очень подходит для биты. Своевольный он, со сложившимся твёрдым характером и устоявшимися привычками. И получается то недолёт, то перелёт – и всё мимо нужной клетки. И совсем другое дело – баночка из-под крема для обуви. В этой простой вещице сто неоспоримых плюсов: она круглая, плоская, небольшого размера, удобно вмещается в ладошке и, когда её бросаешь, не разбивается, потому что жестяная. Но есть в ней один-единственный и очень жирный минус: крем в баночке никогда не кончается! И, если завладеть ею можно только пустой, вывод один: надо ещё чаще и тщательней ухаживать за обувью! Например, чистить её каждый день, а лучше в день по два раза. Коричневым или чёрным кремом (в зависимости от того, какая баночка тебе светит ярче, то есть освобождается быстрей; а крема другого цвета не купить!) чистить всю обувь подряд: белые туфли, красные босоножки, синие сандали. И крема брать на щётку ровно в два раза больше! Наносить его основательно и щедро, чтобы измазать не только щетину и невиновную туфлю, но и руки, стены, бордовый коврик в прихожей и даже кончик собственного носа. И тогда, о, счастье! через неделю-полторы, о, чудо! чумазая баночка из-под вонючего крема делается безраздельно твоей – твоим достоянием и главным сокровищем, а ты – обладательницей счастливой судьбы и важной персоной во дворе, с которой хотят дружить все девочки, немедленно и до конца своих дней. Чтобы при ударе о землю бита не кувыркалась и не выкатывалась за пределы квадрата, она не должна быть лёгкой. Но и слишком тяжёлая бита при толчке ногой не преодолеет нужное расстояние. При ударе центр тяжести биты смещается, поэтому баночка плотно и до отказа набивается влажным песком, мелкой галькой или гравием и обязательно кусочками пенопласта. Эта волшебная смесь позволяет бите весить ровно столько, чтобы всегда ложиться в нужную клетку. Остаётся лишь закрыть баночку, хорошенько постучав по ней ногой, чтобы в самый ответственный момент не отскочила крышка и бита не развалилась на части. Разумеется, сначала бита капризничает и демонстрирует отнюдь не блестящий характер: то залетая не в тот квадрат, а то и вовсе выпархивая за границы «классиков». Но через день она становится ручной. А скорее, ножной. Словно маленькая собачонка, она верно служит своей хозяйке: всё время путается под ногами и всегда – по делу. Бита точно попадает в нужную клетку и никогда не мимо и, до блеска отполированная асфальтом, как подошва утюга – крупной солью, скользит столько, сколько надо хозяйской ноге. И тут тебе завидуют все девочки во дворе, потому что такая сияющая и послушная бита ещё пару дней будет только у тебя! Но скоро её поверхность перестанет быть гладкой, и на ней появятся вмятины. Края биты станут вогнутыми и выщербленными и будут цепляться за каждый махонький камушек на асфальте. И теперь уже невозможно угадать силу толчка, чтобы отправить биту в нужную клетку. Выход, конечно, есть, но такой туманный и малообещающий, что кажется почти безнадёжным: ещё усердней – три раза в день! – чистить обувь – свою, мамину и папину, не разбирая не только цвета, но и сезона. Может, по маминым белым зимним сапожкам в коробке на антресоли чёрным кремушком пройтись? Всё-таки целых полбанки осталось!..

Девочка успешно заканчивает четвёртый класс, и она в пятом. Бросать биту в клетки с цифрами «5» и «6» надо особенно аккуратно: рукой подать до «неба»! Девочка прицеливается и в момент броска на всякий случай – от страха или от волнения – закрывает глаза. Потом открывает – её бита ровненько в «небе». Но бита ведь не жестяная баночка с песком и камушками. Она – продолжение девочкиной руки. Это – сама девочка… Ну что ж, ангелам в небе самое место.



«Я ИДУ ПО КОВРУ…»

– Сиротушка! – охают соседки на лавочках.
– Сердешная! – шелестит ветер озябшей листвой.
– Бедняжечка! – стучат дождевые капли по стеклу.
Все-все на свете знают, как плохо жить без мамы, и только она одна об этом даже не догадывается, потому что не возвращается… не возвращается… не возвращается…
«Я иду по ковру… Я иду по ковру…» – заевшей пластинкой крутится у девочки в голове, и каждый новый оборот только усиливает девочкину зелёную тоску. Тоска и в самом деле зелёная. Она сидит рядом и дырявит девочку своими жабьими глазами. Девочка не выдерживает и соскакивает с кровати на пол.

Я иду по ковру…
Я иду по ковру…
Я иду по ковру…

Пока мама в отъезде, можно ходить без тапок по полу и в тапках – по ковру. Но что-то не очень хочется. А верней, не хочется совсем. И девочка бродит по своей тёмной комнате в ожидании папы, а его срочные вечерние дела никак не кончаются. Он обещал почитать на ночь самую маленькую и грустную сказку – про Колобка. И даже если знаешь её наизусть, папина сказка на ночь ещё никому не мешала.

Колобок, Колобок, сядь ко мне на язычок
Да пропой в последний разок…
Я иду по ковру…
Я иду по ковру…

Папа так долго бреется, что, кажется, его электробритва никогда не замолчит. Она жужжит как девочкин шмель, когда она его ещё не поймала, но глаз положила. А в спичечном коробке не очень-то пожужжишь: в плену не до песен!.. Девочка уже пять раз рассказала себе сказку про Колобка, а бритва не унимается. И нельзя попросить папу её выключить: он рассердится и отругает. Надо сделать так, чтобы бритва выключилась будто бы сама. Тогда папа удивится, медленно и аккуратно сложит бритву в чехол и придёт читать сказку. Папа бреется в соседней комнате, и розетка там как раз напротив розетки в комнате девочки. Значит, можно попросту вытолкнуть вилку бритвы из папиной розетки, засунув что-нибудь тонкое и длинное в розетку в девочкиной комнате.

Я иду по ковру,
ты идёшь, пока врёшь…

Девочка в темноте шарит руками по столу: книжка, альбом, линейка, ручка, карандаш, ластик, кисточка… Кисточка! Конечно, кисточка! Девочка хватает её, быстро забирается на кровать и на ощупь пытается затолкнуть в отверстие в розетке. Не тут-то было! Тонкая деревянная ручка кисти вдруг разрастается до размеров столетнего дуба. И разве можно в крошечную лунку засунуть дерево? Нужно что-то другое, совсем-совсем тоненькое… Девочка в раздумье чешет в затылке: знает! Она знает, чем вытолкнуть эту противную вилку! Девочка на цыпочках крадётся в ванную, где на стеклянной полке всегда лежат мамины шпильки, которыми она закрепляет свой чудный каштановый шиньон. Девочкина мама – большая модница, а модница без шиньона – всё равно что грибок без шляпки. Странно, почему мамы нет, а шиньон дома?.. Девочка, конечно, его примерит, но завтра, а пока… она хватает металлическую шпильку и лёгкой тенью скользит в свою комнату. Бессовестная бритва по-прежнему жужжит назойливым шмелём. И девочка объявляет ей войну. Она заскакивает на кровать, левой рукой нащупывает дырку в розетке, а правой резко до упора толкает шпильку:
– Вот тебе!
Из стены вырывается страшный и красивый язык пламени. Такой язык девочка видела в мультике у Змея Горыныча, только там он был нарисованный. Яркая вспышка озаряет комнату, и на мгновенье всё видно как днём.
– Электричество! – рявкает вдруг из розетки в самое девочкино ухо.
Нет, она не могла ослышаться и перепутать это рявканье ни с чем другим. И девочка навсегда запоминает это длинное опасное слово: ещё пригодится. Что-то грохает и обжигает ей пальцы, и в комнате пахнет так противно, что хочется зажать нос. Девочка и сама не поняла, как вдруг оказалась на своей подушке. И в квартире стало странно тихо.
– О, ёлки-палки! – ругается папа и зачем-то открывает входную дверь.
Только сейчас девочка заметила, что в доме нет света. На лестничной площадке что-то хлопает и щёлкает, и, когда на пол в девочкиной комнате ложится тонкий светлый луч, просачивающийся из прихожей сквозь дверную щель, папа возвращается домой и деловито закрывает входную дверь на два замка. И через секунду бритва как ни в чём не бывало снова заводит свою нудную шмелиную песню. В этой огненной битве побеждает электробритва, и вечером сказки про Колобка не будет.

Я иду по ковру,
ты идёшь, пока врёшь,
он идёт, пока врёт...

А через неделю девочка с папой едут в деревню к бабушке. Весь день в душном воздухе носится что-то невидимое и тревожное, а к вечеру начинается гроза. Грозы часты в июле, но привыкнуть к ним невозможно. От страха девочка залазит папе куда-то под мышку, но вполглазка всё же поглядывает в грохочущее окно. В уголке беззвучно у зажжённой свечки молится бабушка, а папа бесстрашно, по-орлиному смотрит на безудержный разгул стихии, и девочка уверена, что ещё секунда – и одним своим взглядом папа остановит это безумие. Из солнечного бабушкиного окна видно много неба и луг со столбами и аистами. Столбы держат туго натянутые провода и аистовые гнёзда. Столб – любимое место аиста. Эта большая красивая птица с длинным клювом и красными ногами селится высоко над землёй, и, если внимательней посмотреть на столб, в нём легко узнаешь печатную букву «А». «А» – значит «аист». И тот, кто думает, что столбы – для проводов, ошибается, потому что столбы – для аистов. Но сейчас в окне только резкие вспышки света и вода. Тяжёлыми струями рушится ливень на хрупкий бабушкин домик, и воды вокруг столько, сколько бывает её в океане, когда пытаешься переплыть его на бумажном кораблике. Короткая вспышка молнии выхватывает из темноты маленькое слепое окошко и бледное девочкино лицо.
– Ерунда! – бодро улыбается папа. – Не бойся, это просто электричество. Всё будет хорошо!..
Серебристая ветка молнии вдруг низко качается над самым ближним столбом, и на нём распускается огненный цветок. За секунду облизав столб от вершины до основания, пламя перекидывается на провода и тонкими струйками бежит по их невидимым нитям. От страха девочка не может пошелохнуться. Ещё какое-то время на её глазах борются две стихии – огня и воды, потом вторая одолевает, и факел гаснет, и бело-серое облако то ли пара, то ли дыма расплывается в стороны. Девочка смотрит на папу: его губы всё так же растянуты в улыбке, но мертвенный цвет лица и выражение глаз говорят о том, что эта застывшая улыбка осталась ещё от его бодрого «ерунда» и к настоящему моменту никакого отношения не имеет. Такое случается, когда уголки губ по рассеянности забывают опуститься, приняв исходное положение.
– Ерунда… – шепчут белые папины губы. – Я же говорю… ерунда… электричество…
А девочка гладит папу по голове и думает о том, что бабушкин домик выстоит и гроза и ливень сейчас стихнут, что её бедный маленький папа ничего не знает про электричество, но бояться не нужно, потому что девочка его спасёт, что всё будет хорошо и аисты по-прежнему будут гнездиться на высоких столбах, что все будут живы, и жить будут долго-долго, и увидят жизнь новую, светлую и чистую и новых прекрасных людей, и в мире больше никогда не будет войны, только надо любить и верить, и всем повезёт, а больше всех, конечно, девочке и папе, потому что завтра к ним наконец возвращается мама, и они снова будут счастливы, и самое главное не перепутать: по полу – в тапках и без тапок – по ковру…

Я иду по ковру,
ты идёшь, пока врёшь,
он идёт, пока врёт,
мы идём, пока врём,
вы идёте, пока врёте,
они идут, пока врут…



СЛОНИК СЗАДИ

Когда ничего не умеешь делать, делай то, что умеешь наверняка. Ну не может быть, чтобы ты не годился ни для какого дела! Всегда отыщется что-то такое, с чем ты справляешься лучше других. Ну а если сегодня твоё дело с тобой не дружит, значит, сегодня не твой день, но, честное слово, завтра всё обязательно образуется!

Девочка совсем не умеет рисовать. Ну если только капельку. Если только дом, конечно, с трубой, из трубы – дым, голубой, и дым из трубы всегда – и зимой и летом, потому что он не признак холодной погоды, а свидетельство радушия хозяев: дом жив, пока теплится очаг. К любому дому прилагается забор. С котом. Кот ушёл – забор остался. Потому что забору не надо ловить мышей. И девочка старательно – дощечка к дощечке – рисует забор. У забора – дерево, на дереве – скворечник с улетевшим скворцом. И какой дурак не нарисует маленький деревянный домик с дыркой в серединке? За забором – круглая клумба с разными цветами и аккуратные дорожки, по которым ходят улыбчивые люди. Но клумба и цветы, дорожки и люди с улыбками отсюда не видны, и их рисовать не надо. И когда девочкиных домов с кирпичной трубой и голубым дымом, с забором без кота и деревом без скворца в детском саду на полке у Веры Петровны становится так много, что из них можно составить целую большую деревню, девочка вдруг соображает, что с домами надо повременить. И тут на альбомном листке появляется слоник, словно он только что пришёл прямо из Африки… ну или из Индии. Слоник сзади. Слоник сзади потому, что, во-первых, это совсем не то же самое, что слоник спереди, и, во-вторых, это как раз тот редкий и счастливый случай, когда девочка может хоть что-то нарисовать, кроме дома с трубой, забора без кота и дерева без скворца. Сначала она рисует две арки: большую и маленькую – одну в другой, как если б это была двойная радуга, соединённая внизу. Это тело слоника. Посередине – тонкий, похожий на дождевого червяка, короткий хвостик. На конце хвостика – кисточка, чтобы отгонять назойливых мух. Над верхней аркой – полукруг. Это голова слоника. По обеим сторонам – по овалу. Это его уши. Кверху от головы – длинная трубочка. Это его хобот. А из хобота – струйка воды. Слоник сзади готов! Сделать всегда быстрей, чем объяснять. Только про водяную струйку забывать нельзя. Слоники очень любят воду, и к тому же они отличные пловцы и, если надо, могут переплыть даже океан! И когда девочкиных слоников сзади на полке у Веры Петровны собирается такое огромное стадо, что под его тяжестью в любой момент с лёгкостью готова обрушиться не только полка, но и здание детского сада, девочка вдруг понимает, что в большом количестве слоники сзади не так уж безопасны, как может показаться на первый взгляд, и что с ними она явно переборщила. И так как слоник спереди ничуть не легче слоника сзади, а, скорее, наоборот, со слониками вообще придётся подождать. А что может быть легче дома с трубой, забором и деревом, слоника сзади и всего на свете? Только одно – облака… Их-то полка Веры Петровны точно выдержит! Главное – закрывать окна, чтобы облака нечаянно не упорхнули. Хотя нет ничего удивительней твоих собственных нарисованных облаков в настоящем небе!.. Однажды девочка мельком взглянула вверх и задохнулась от восторга: все облака мира стояли над её головой! Такое случается, когда они вдруг забывают, куда им плыть, и плывут туда, куда гонит ветер. А тогда и в самом деле было немного ветрено. К вечеру мир наполнен тишиной и ожиданием ночи и на далёком горизонте расстилаются румяные полотна заката. Красноватый отблеск по-кошачьи, вкрадчиво ложится на кромку каждого облака, подсвечивая его снизу. Небо прозрачное, и рисовать его не надо. Серебристый самолёт только что растворился в самой высоте, а за быстрокрылыми птицами девочка не успела. Но облака… они всегда и насовсем… Они словно тихонько поют: «Нарису-у-у-у-уй». Разумеется, облака петь не умеют, а за них поют кроткие сладкоголосые ангелы или невидимые глазу птицы. Но не всё ли равно, от кого исходит просьба, если просит добрая душа?.. И девочка рисует облака. Конечно, все облака вряд ли поместятся в альбом, но самые пушистые и красивые – легко! И по всему альбомному листу – от края до края – облака, будто на свете больше и нет ничего: ни дома с трубой, забором и деревом, ни слоника сзади, ни девочки – только огромное небо и бегущие облака. Едва заметная карандашная линия обозначает контуры будущего облака, а белая акварель делает его рождение не только возможным, но и случившимся. Можно и даже нужно обойтись без белил, прикоснувшись к намеченному облачку смоченной в воде кистью: вполне достаточно белоснежности самой бумаги. Но девочка этого не знает, потому что художник в ней ещё не проклюнулся. И пока не высохла белая краска, надо не забыть про кошачий закат. Кошачий он потому, что мягкий и осторожный. Но кто вслушивался в закат? Разумеется, никто! Поэтому ни один человек на свете не знает его мелодичного тихого урчания. Девочка макает тонкую кисть в розовую краску и касается ею самого краешка облачка. И вдруг оно оживает и, слегка покачиваясь, несмело и плавно движется по листу. Краски сливаются, аккуратно и нежно проникая одна в другую, и розовая рисует на белой тоненькие прожилки. Но девочка готова поспорить, что облака и правда плывут и смешение красок тут ни при чём. Она подносит альбом к самому рту и дует, дует на облака и совсем не для того, чтобы высыхала краска, а потому, что так облака плывут гораздо быстрее…

На следующий день Вера Петровна носилась с девочкиными облаками по всему детскому саду, показывая их всем подряд: Пине и Веронике, Ленке Горелик и Глекову, ребятам из других групп на прогулке, их воспитательницам и нянечкам, поварам в пышных ватрушечных колпаках и даже самой строгой заведующей с громким пронзительным голосом. Бедная восхищённая Вера Петровна не знала одной простой вещи: девочка совсем не умеет рисовать. А девочке было нестерпимо стыдно, будто только что в хлебном отделе гастронома за углом она тайком затолкнула в рот малюсенькую пресную ароматную булочку за три копейки.



ЗДРАВСТВУЙ, НЕБО!

Девочка с мамой и папой едет к бабушке. Такая редкая удача, когда даже в недальней дороге у тебя есть свой дом: с дверью и окном, диванчиками и столиком. И это – купе! Поезд поёт тебе песенки и за уши тащит на весёлую верхнюю полку, откуда виден его длинный-предлинный хвост, когда железная дорога решит сделать неожиданный поворот. Конечно, зелёные волосатые гусеницы, живущие на иве, гораздо длиннее, и каждый раз, проходя под деревом, ты убеждаешься, что они там уже не живут, потому что перебрались к тебе на голову или за шиворот. С визгом и воплями, махая мельничными крыльями, в которые вдруг превращаются твои руки, ты пытаешься избавиться от новых жильцов и даёшь себе честное слово больше никогда не болтаться под ивой. Но через минуту об этом забываешь и случайно обнаруживаешь мохнатое чудовище в кармане или в рукаве. Поезд туда точно не заползёт, потому что там нет железной дороги. А чтобы от строгих взглядов и суровых замечаний улизнуть наверх, надо некоторое время грустно-грустно и неподвижно сидеть с опущенной головой на скучной нижней полке и сосредоточенно сверлить глазами пол. Вероятно, тогда на твоём лбу появляются три волшебных слова «ШАЛИТЬ НЕ БУДУ», и мама, даже не догадываясь, сама предлагает тебе и необитаемый остров, и сказочный рай, и целый космос в виде верхней полки купейного вагона пассажирского поезда. Но сейчас залазить туда девочке почему-то не хочется. В купе напротив неё сидит маленькая сухонькая старушка с морщинистым лицом, седыми волосами и тоненькими чёрточками вместо носа и рта. Она занимает так мало места, что кажется бестелесной. Бледная кожа делает старушку прозрачной и сияющей. Девочка видела миллион старушек, но таких не попадалось ни разу. Одета она во всё чёрное: в жакет с большими глянцевыми пуговицами, длинную юбку, лаковые туфли на шнуровке с узкими, загнутыми кверху, носами и круглую шляпку-таблетку. Шляпке недостаёт только изящного бантика, или чёрного пёрышка, или маленькой вуали, но сказать этого девочка не может: страх показаться невоспитанной «зашивает» её разговорчивый рот. Она совершенно, ну ни капельки не знает, как общаются с подобного рода бабушками. Она видела других бабушек: переводила их по зебре через дорогу, до квартиры подносила их нагруженные авоськи с ароматным батоном и бутылками молока и кефира, подавала палочку, выроненную из их слабых дрожащих рук, но с такими необыкновенными, которых девочкин папа вносит в вагон, потому что подняться по лесенке они не могут, говорящими на понятном языке красивые и непонятные слова, нет, девочка совсем не знает, что делают с такими бабушками. Но она давно поняла, что без умолку трещат только воробьи, сороки и глупцы и ничто так не украшает человека, как молчание. Оно делает тебя глубоким и многозначительным. Только молчать надо с умным лицом! И девочка молчит, правильно и очень серьёзно, зацепившись взглядом за стоящую в уголке бабушкину металлическую палочку. И она тоже чёрная. Девочка молчит и совсем не болтает ногами. А особенная бабушка даже сидя не выпускает из прозрачно-белых, со вздувшимися синими венами, маленьких морщинистых рук чёрную дамскую сумочку с серебристой застёжкой. От долгого ношения краска на ручках сумочки стёрлась, и, когда бабушка держит сумочку в руках, это не так заметно. Смотреть на её старушечьи руки больно, а не смотреть невозможно. Всей мощной корневой системой в них врос столетний дуб, и его верхние узловатые корни вылезли наружу, как вылезают они из земли, и изуродовали бабушкины руки. Бабушка открывает сумочку и что-то ищет. Девочка нисколько не удивится, если вдруг оттуда она извлечёт старого чёрного ворона. Но вместо него она достаёт белый кружевной платок, подносит его к лицу и зачем-то вытирает нос. Девочка, разумеется, разочарована, да и на фоне чёрных бабушкиных вещей этот единственный белый предмет выглядит сиротливо и чужеродно. Правда, скатерть на столике в купе тоже белоснежная. Один её угол завёрнут наверх, и на ней стоят два пустых стакана в высоких серебристых подстаканниках и в каждом – по чайной поющей ложке. Тронется поезд – и ложечки заведут свою тоненькую весёлую песенку, знакомую весенней капели и хрустальному колокольчику, и замолчат, когда в стакан бросят щепотку чая и из блестящего самовара в коридоре нальют кипятка… Бабушка говорит без умолку. Она, конечно, не воробей (хотя роста воробьиного), не сорока и не глупышка. Просто она давно ни с кем не разговаривала: то ли не находилось нужного собеседника, то ли не было нужды в бабушкиной мудрости, и теперь ей захотелось говорить. Она долго живёт на свете. А кто долго живёт, тот видел много удивительного, и ему надо непременно делиться удивительным со всеми. И бабушка говорит языком, каким заслушиваются и взрослые, и дети и каким говорил Андерсен. Едва ли она знает датский, да и необходимости в этом нет: и девочка, и мама, и папа отлично понимают русский. Но таким особенным языком написаны сказки Андерсена. Каждое слово она произносит бережно и почтительно, словно слова – живые существа, и при общении с ними надо благодарно кланяться каждому в отдельности. Так размеренно и торжественно, медленно и важно плывёт пароход. Он плывёт, а ты сидишь на берегу и неотрывно смотришь на него и, растворившись в своих мыслях, уже не видишь. А пароход плывёт, и, кажется, так будет всегда. И вдруг ты выныриваешь из себя, а вместо парохода – маленькая белая точка на ясном горизонте. И совсем невозможно вспомнить, о чём ты думал всё это время, пока он плыл мимо… Бабушка говорит – и спина её выпрямляется, лицо розовеет, морщины разглаживаются, и руки уже не кажутся такими старческими. И девочке тоже хочется так говорить: размеренно и торжественно, медленно и важно, красиво и певуче. И когда она вырастет, станет учительницей, как бабушка из купейного вагона. Честное слово, девочка много об этом думала. И у неё есть школьные тетрадки, в которых она сначала пишет за ученика, а потом – за учителя. И стеклянная дверь её комнаты с розовой клеёнкой в рыбах давно превратилась в школьную доску и, пока дома нет родителей, вся исписана белым мелом, а умные рыбы уже знают весь алфавит и счёт до двадцати и вежливо молчат, храня их общую с девочкой тайну. Но прежде чем быть учителем, надо стать учеником… А бабушка из купейного вагона когда-то вела уроки географии в школе. Удивительная эта наука изучает всё на свете: страны и моря, острова и континенты, океаны и ледники, горы и пещеры, реки и озёра, города и сёла. А точнее, их расположение. И ты, не выходя из дому и даже не вставая с любимого кресла, путешествуешь по всему миру, стоит только открыть атлас! И старенькая учительница рассказывает, для чего нужны путешествия и чем отличается глобус от карты, сколько океанов на Земном шаре и как они называются, какой из них самый большой и какой – самый маленький, какие моря носят цветные названия и что такое джунгли, где самое холодное место на Земле и на каком континенте нет морей и рек, и что такое пустыня, и где живут райские птицы, и про Чернильное озеро в далёком Алжире, в котором нет рыбы и растений, а тёмно-синие его чернила пригодны лишь для того, чтоб ими писать… Бабушкин голос звучит у девочки внутри – не в ушах и не в голове, а в её сердце – и говорит ей то, о чём она, конечно, догадывалась, только порой очень надо, чтобы тебе это кто-то сказал вслух. И голос говорит ей о небе. Небо – это такая большая река, которая течёт у тебя над головой и всегда помнит своё русло. Как всякая река, небо иногда тоже выходит из берегов. И тогда оно проливается на землю дождём. А когда небо слишком полноводно, вниз рушится ливень. Но подобные беспокойства случаются не так часто, и ты быстро забываешь о небесной реке. А она течёт себе и течёт и не зависит от твоих мыслей и желаний. Это самая высокая и единственная река на свете, в которой живут все, кто пожелает: рыбы и птицы, цветы и звёзды, парусники и облака, ангелы и души. А на берегу небесной реки в белых одеждах сидит Господь. Он опускает ноги в воду и устремляет взгляд в невидимую точку. Может, там рождается душа, или расцветает звезда, или проплывает птица – с земли тебе не видно. А Господу совсем не обязательно видеть, чтобы знать и любить. Он так долго живёт на свете, что знает каждого в лицо и даже по имени. Потом он встаёт и тихо удаляется по своим делам. А река всё так же незаметно течёт над твоей головой и служит тебе защитой. Ты смотришь на небо только тогда, когда тебе плохо. Но можно и даже нужно завести полезную и важную и вежливую привычку: выйдя утром из дому, поднять глаза вверх, улыбнуться и сказать: «Здравствуй, небо!». И тогда внутри тебя распустятся цветы. И ты станешь маленькой душистой клумбой. И если вдруг небесная река снова ненадолго выйдет из берегов, она всего лишь польёт твои чудесные цветы, отчего они, верней, ты сделаешься счастливей и краше. Но жизнь в небе – не столько награда, сколько ответственность. Неправедные мысли и дурные поступки ещё никого не смогли там удержать. А падение с оглушительной небесной высоты всегда грозит неминуемой гибелью…
Бабушка вдруг встаёт. Девочкин папа берёт её под руку и бережно выводит из купе.
– Палочку!.. Палочку забыли! – как ошпаренная вскакивает девочка. – Возьмите… пожалуйста…
Это её первые слова за всю дорогу. Но она и не заметила, что всё время молчала. Молчала и улыбалась.
Бабушка ласково прижимает девочку к своему худенькому тельцу и тихо говорит:
– Спасибо, моё сердечко…
Она берёт из девочкиных рук свою верную подругу – чёрную палочку – и вместе с папой направляется к выходу. Девочке совсем не хочется сидеть в купе. Она стоит в коридоре, прижавшись носом к окну, и видит, как мимо неё внизу, по перрону, медленно движется бабушка. Она, конечно, не поднимет голову и не заметит девочку в окне, не улыбнётся и не помашет на прощание. Бабушке надо обязательно смотреть под ноги, чтобы не упасть. И девочка сильней вжимается в стекло. Она знает, что с приплюснутым носом сейчас похожа на поросёнка, но ей всё равно. У неё ужасно щекочет в носу и ей хочется плакать… Папа возвращается, поезд трогается, а девочка торчит в коридоре, и ей не нужна весёлая верхняя полка. Девочка думает о бабушке и о том, как она доберётся до дому, с кем она живёт и кто её переводит через дорогу, таскает авоськи с батоном, молоком и кефиром и подаёт случайно выроненную из рук палочку, и про Господа и его небесную реку с рыбами и птицами, цветами и звёздами, парусниками и облаками, ангелами и душами, и про волшебную клумбу внутри себя…
– Прибываем! – пробегает по коридору молоденькая проводница, заглядывая в каждое купе. – Конечная! – с улыбкой говорит она девочкиной маме.
– Да-да, спасибо… – оживляется мама.
Втроём они выходят на перрон. Девочка поднимает глаза вверх – на неё пристально глядит глухой металлический навес с орущими воробьями. И откуда он взялся? Она никогда его не видела. Просто раньше у неё не было такой полезной и важной и вежливой привычки – здороваться с небесной рекой. Девочка быстро идёт по перрону и смотрит вверх в надежде, что крыша вот-вот кончится.
– Опять ворон считает! – возмущается папа.
– Смотри под ноги! – командует мама.
Кажется, уже целую вечность девочка только и делает, что смотрит под ноги, будто больше и смотреть некуда. А под ногами всё то же, что и всегда. Под ноги нужно смотреть, когда ты что-то потерял, например, пуговку от платья, монетку или хорошее настроение. Под ноги смотрят взрослые. И не всё ли равно папе с мамой, куда смотрит девочка, если она не спотыкается и не падает и под ногами у неё твёрдая почва! Девочка вскидывает голову: по узкому коридору из серых железобетонных домов высоко течёт яркая синева. 
– Здравствуй, небо!



ПАННОЧКА ПОМЭРЛА, ИЛИ КАК ДОТЯНУТЬСЯ ДО СЕДЬМОГО НЕБА

Панночка помэрла.
Надо её хоронить.
Черти, придите
Панночку похороните.
Она лёгкая, как пушинка…

Всё это потом, потом… а пока надо найти подходящее место, тёмное, укромное, безлюдное, колдовское. И это подвал!

Проникнуть туда тайно, почти по-пластунски, всем пятерым, но по одному. Из подвала первого подъезда можно попасть в подвал шестого. Они как сообщающиеся сосуды, и, если ты маленький, ловкий и смелый и на память знаешь все ходы, дорога открыта. В подвале живёт тьма-тьмущая. Да не одна, а с верной подругой – тьмой-тьмущей крыс, неведомых жуков, кусачих мошек и блохастых кошек, пугливых и диких, незаметно ныряющих куда-то вверх под утеплитель труб и обнаруживающих себя лишь по сверканию огромных глаз. Словно привинченные к потолку, глаза горят зелёным светом, а иногда в них зажигается красный. И кажется, эти глаза-фары, верней, глаза-светофоры здесь затем, чтобы разрешать или запрещать движение шорохов и шёпотов, шелестов и шуршания, писка и возни, которыми до отказа забит подвал. Какие-то звуки просачиваются сюда с улицы через узкие зарешеченные окошки и, отскакивая от пустых бетонных стен, делаются громче и объёмней. Но так думать скучно и совсем не страшно. Поэтому лучше думать по-другому: будто в поисках рассвета заблудился ты в чёрном лесу среди ухающих филинов и скользящих у ног змей или с мальчишками в ночном пасёшь лошадей и не догадываешься о множестве летучих мышей вокруг, но стоит только растянуть на дереве кусок белой ткани – и тут же наверняка в неё вцепится не меньше десятка крылатых храбрецов; костёр вот-вот разгорится, и вы с ребятами бойкими голосами по очереди станете рассказывать друг другу страшилки, а рядом в темноте прячется река с молчаливыми рыбами, и рыбы на дне тоже умирают от страха, но, как и ты, даже не подают виду: страх ужасно любит, когда его боятся; и во второй половине ночи, продираясь сквозь густые клочья тумана, ты зашуршишь Ёжиком к другу Медвежонку: к нему непременно надо попасть, чтобы, сидя на брёвнышке и прихлёбывая чай, разделить небо поровну и считать свои родные звёзды… А если звёзды сияют со дна колодца, то почему они не могут сиять в подвале пятиэтажки?.. Подвал – крысиный дом. А ещё – дом духов. И если ты не бываешь в подвале, то ничего не знаешь ни о земном, ни о небесном и с тобой не о чём говорить. Случается, с человеком и молчать приятно. Но для этого нужно быть мудрецом. Хотя бы одному из молчаливых собеседников. Ну а лучше – обоим сразу!

У кого-то из ребят в руках оказываются спички. И тогда неловкое частое чирканье спичкой по коробку, вслед за которым пустое ожидание света, и снова чирканье, и ещё, и ещё, и случайная вспышка вдруг выхватывает из темноты паутинный потолок, и сырые стены, и дырявое ведро без ручки, грязное сидение от стула, обрывки газеты и в самом углу побег чего-то живого и бледного. Видно, бежало оно со всех ног сломя голову не разбирая дороги да прямиком и угодило в подвал. И теперь от безысходности выживает как может – без влаги и света. Без любви. Оказывается, за секунду можно запомнить много всякой всячины. Понимая, что спичка сгорает за миг, ты хватаешь картинку целиком, не дробя на детали, заталкиваешь к себе в голову и, когда пламя гаснет, отлично знаешь расположение всех предметов и как протиснуться, чтобы ничего не задеть. А днём ещё долго таскаешь картинку в голове и вечером берёшь её с собою в постель, чтоб она тебе приснилась.

Итак, красного не надевать, не разговаривать, не смеяться и не бояться. Впрочем, последнее условие невыполнимо. А «панночка» лежит на земле в позе покойника, закрыв глаза и сложив руки на груди. В руках у неё – зажжённая свечка, на худой конец – фонарик. Все посвящённые в таинство – а их не меньше четырёх человек – обступают «панночку» с двух сторон, встают на колени и закрывают глаза. Каждый кладёт на пол руки ладонями вверх, сжав в кулак все пальцы, кроме указательных. Главный посвящённый – обладатель самого мистического и мрачного голоса – становится в голове «панночки» и медленно и заунывно тянет:
– Панночка помэрла...
И хор тут же подхватывает:
– Панночка помэрла…
– Надо её хоронить… – ещё более зловещим голосом транслирует в мировое пространство Носитель Тайных Знаний.
– Надо её хоронить… – вторит хор.   
– Черти, придите панночку похороните… – нагоняет жути Причастный Сокровенному.
– Черти, придите панночку похороните… – эхом отзывается хор.
Все стоящие вокруг «панночки» подкладывают под неё указательные пальцы. Она бледна и почти «мертва», без движения и мыслей, и только громкое учащённое сердцебиение выдаёт в ней жизнь. Думать «панночке» не разрешается, иначе из облачка она превратится в груду камней, и сдвинуть её с места сможет разве что грузовик.
Кажется, сейчас в подвале второго подъезда девочкиной пятиэтажки на поверхности земляного пола проступили все девять дантовских кругов ада и вселившиеся в кошек бесы проницательным взглядом насквозь сверлят ещё живых и тёпленьких маленьких человечков, застывших в скорбном поклоне у окостеневшего тельца со свечкой в руках.   
– Она лёгкая, как пушинка… – вещает Испивший из Священной Чаши.
– Она лёгкая, как пушинка… – в ответ послушно подвывает хор.
И тут все, кроме «панночки», открывают глаза, дружно выдыхают воздух и поднимают руки, вознося её указательными пальцами к самому потолку, а «панночку» просто тянет вверх, и пальцы лишь слегка касаются её тела. В белом воздушном платье она плывёт по небу и ни о чём, ни о чём не думает, потому что даже промельк мысли сейчас же обрушит её на землю. А что может быть хуже, чем свалиться с неба?.. Правильно! Дважды свалиться с неба! Жуткое и удивительное плавание, когда ты – уже не ты, длится всего несколько секунд, но ты уверен, что много дольше и за это время увидел всё на свете, и твои закрытые глаза совсем не мешают впитывать невыносимую красоту мира, ведь никто не в силах лишить тебя внутреннего зрения. Потом тело резко и стремительно обретает вес, и ребятам надо изловчиться и поймать свалившегося с неба. 

Девочка всё это знает. От других. Знает в подробностях, в самых мелких штришках. Но никак не может решиться… Нет, она не трусиха! Она просто осторожничает. Но наступает день, когда любопытство берёт верх, и тогда… тогда можно, наконец, дотянуться до седьмого неба!.. Девочка, то есть «панночка», немедленно прекращает думать о шоколадных конфетах, грязных руках, больше чёрных, чем белых носках, мятом платье, ушибленных коленках и поцарапанных очках. И чем от большего числа пустяков она откажется, тем невесомей будет! О розовых и голубых слонах – а их у девочки, то есть у «панночки», целая саванночка! – в зависимости от того, какое стадо приплывёт в этот раз – думать тоже не полагается. «Панночка» лежит на земле в позе покойника, глаза закрыты, руки – на груди, в руках – фонарик, в голове назойливое «лёгкая, как пёрышко, невесомая, как пух, невидимая, как дух… лёгкая, как пёрышко, невесомая, как пух, невидимая, как дух… лёгкая, как пёрышко, невесомая, как пух, невидимая, как….». Она знает, что именно так становятся облачком…

– Кхе-кхе, молодые люди… кхе-кхе… не помешаю?..
Любопытная полоска света шарит по полу подвала и даже умеет разговаривать. А «тайное общество» в полном составе вскакивает на ноги и готово поклясться чем угодно, что ничем «таким» тут не занималось…
– Кхе-кхе… по делу я... за газетками старыми… «Вечорка», «Правда», «Известия», «Звязда»… пионеры из пятого «а» макулатуру собирают, соревнование у них, понимаешь... первое место дадут и грамоту!.. нельзя отказать… победа – дело стоящее!.. кхе-кхе…
От внезапной утраты своей тайности теперь уже бывшее «тайное общество» превращается в общество офонаревших столбов и от досады готово разреветься в три ручья: стоило ли неделями громоздить хитроумные планы, если цена им – разоблачение в секунду!
– Я только связку газеток возьму… а у вас тут, простите, что, штаб какой?.. вы, может, тимуровцы?.. старичкам помогаете… тогда вот – ключик, а вот – дверка… с «восьмёрочкой»… знак бесконечности, понимаешь... кхе-кхе…
Это дедушка Кхе-кхе, или Треножник, как прозвали его мальчишки. Ходит он медленно, всегда с палочкой, и кажется, что у него три ноги. А если вдруг выронит палочку, то и сам упадёт. У дедушки Кхе-кхе есть имя – Фёдор Иванович. И, кроме имени, одиночество. Дома он может говорить только со стенами. Вот и сидит старичок день-деньской на лавочке у подъезда, наблюдая мимо пробегающую жизнь, а вечером карабкается на свой первый этаж. Сидит и улыбается всему на свете. Однажды девочке пришлось укрыться в сиреневом кусте (и куда только не занесёт игра в прятки!), и она видела собственными глазами, как старичок улыбался и кланялся тюльпанам. В безветрие цветы ровно горят тихими красными огоньками, а налетающий ветер колышет их и прижимает к земле, и тюльпаны будто кивают и кланяются. И дедушка Кхе-кхе с улыбкой кланялся им в ответ. Но девочка об этом никому не сказала: кто ей поверит? И разве ребята во дворе знают, что тюльпаны вежливы? А Кхе-кхе он потому, что так начинает любой разговор, щедро пересыпая его своими «кхе-кхе». Старичок вытягивается в струнку, на глазах делаясь выше и моложе, и, для солидности или из застенчивости покашливая в кулачок, произносит любимое: «Кхе-кхе». И ещё он никогда не снимает странной шляпы непонятного цвета – вот и сейчас он в ней.
– Кхе-кхе, ребятки… а вы Гоголя не читали? – уж как-то очень хитро и путано продолжает старичок. – Занимательное чтение, скажу я вам!.. «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Вий»… почитайте-почитайте, прежде чем в Диканьку-то играть… кхе-кхе… с Диканькой-то поаккуратней… несмышлёныши… всё это было… было... а у вас ещё впереди… кхе-кхе… ну, благодарствую, давайте ключик… летите, летите, воробышки, на свет Божий… небо кличет… и вот ещё что: завтра к вечеру приходите на нашу скамейку… с любопытной вещицей познакомлю… кхе-кхе…
Дедушка Кхе-кхе улыбается. Но улыбки его никто не видит, потому что шумная стайка уже порхает по двору в поисках нового надёжного укрытия: душа «панночки» всё ещё просится вон из «мёртвого» тела.

А к вечеру следующего дня скамейка была облеплена малолетними «воробьями». Старичок по-черепашьи выполз из подъезда, сжимая в сухонькой руке потрёпанную книгу. «Интересная», – подумала девочка. Он присел на лавочку, открыл книгу на заложенной странице и медленно и торжественно стал читать. Голос его подрагивал, и девочка догадывалась отчего: так всегда бывает от восторга, когда ты даришь свой мир другим. Дедушка Кхе-кхе читал: «Сэмюэль Пипс. Дневник. Глава вторая. Быт и нравы. Предрассудки. Сегодня вечером говорили с мистером Брисбейном о магии и заклинаниях. Делились опытом: я рассказал ему о заговорах, известных мне, он – о том, что видел собственными глазами в Бордо, во Франции. Вот слова этого заклинания:

Voicy un corp mort
Royde cornme un baston
Froid comme mabre
Leger comme un esprit,
Levons te au nom de Jesus Christ*.

[В Бордо] он увидел четырёх девочек, совсем ещё маленьких, все четверо стояли преклонив колена; первая шептала на ухо второй первую строчку [заклинания], вторая – третьей, третья – четвёртой, а та – первой. Потом первая принималась шептать вторую строчку – и так все четверо по очереди. При этом каждая указывала пальцем на мальчика, что лежал навзничь на спине, словно мёртвый. В конце заговора им удалось, указывая на мальчика пальцами, поднять его так высоко над землёй, что сами они с трудом могли до него дотянуться. Поражённый увиденным (а также изрядно испугавшись, ибо девочки хотели, чтобы и он тоже принял участие в заклинании и повторял за ними слова; кроме того, самой младшей было так мало лет, что её с трудом заставили затвердить текст), мистер Брисбейн, заподозрив, нет ли здесь мошенничества со стороны мальчика, который к тому же весил очень мало, позвал домашнего повара, здоровенного детину, ничуть не меньше, чем повар сэра Дж. Картерета, и его они оторвали от земли с той же лёгкостью. Признаться, ничего более странного я в своей жизни ещё не слышал, однако он изложил мне то, что видел собственными глазами, и у меня нет никаких оснований ему не верить. Я поинтересовался, кто были эти девочки, католички или протестантки, и он ответил, что протестантки, что поразило меня ещё больше. 31 июля 1665 года».

Дедушка Кхе-кхе закрыл книгу и улыбнулся. А «воробьиная» стайка будто приросла к скамейке. До этой минуты каждому казалось, что любопытную эту игру придумал он сам.
________________

*Вот мёртвое тело,
Одеревенелое, как палка,
Ледяное, как мрамор,
Лёгкое, как дух,
Поднимись именем Иисуса Христа (франц.).



ОДЕТТА         

– А ну-ка, отгадайте загадку! – бросает вызов девочкин папа, располагаясь на деревянном лежаке. – Кругом вода, а с питьём беда!
– М-м-м… – думает девочка. – Дождь!
– Нет.
– А-а-а, лужа! – оживляется девочка.
– Ну как тебе сказать… – загадочно улыбается папа. – Не совсем…
Мама, глядя на девочку, хитро кивает в сторону водной глади, упирающейся в горизонт.
– Знаю! Знаю!.. Это море! – хлопает в ладоши девочка.
– Господи, это не море, а чёрт знает что! – дребезжит чужая толстая тётенька с тремя животами в красном купальнике. – Яблоку негде упасть!.. И зачем так вопить в самое ухо? Не хватало ещё в отпуске оглохнуть!
«А яблоку место бы и нашлось… но только са-а-амому маленькому…» – размышляет про себя девочка, сначала пялясь на ворчливую соседку, а после пробегая взглядом огромный пляжный «муравейник».    

Сова – на шарнирах голова – это про девочку, а ещё у неё в пятой точке – пружинка и рот – в улыбке. Сколько глобус не верти и как не зубри названия всех морей на свете, настоящего моря не увидишь, пока не приедешь к нему в гости. И теперь никому не испортить девочкин праздник! А эта дребезжащая тётенька в красном купальнике дребезжала и вчера, только на другую девочку. Взрослые считают, что всегда во всём правы, и не стоит им мешать считать всякие глупости. И когда девочка станет взрослой, ей тоже придётся поглупеть. А пока она, растянувшись на песке, рисует море, и солнце, и маму, и папу… нет, толстую тётеньку она рисовать не будет! «А зачем в море яблоки? А зачем тётеньке сразу три живота? И как вести себя на море, когда на море ни разу не был?» – вертится в девочкиной голове. Но голова отлично помнит историю про Слонёнка, «который был страшно любопытен, и кого, бывало, ни увидит, ко всем приставал с расспросами. Жил он в Африке, и ко всей Африке приставал он с расспросами». А девочке, чтобы «поднять что-нибудь с земли», «никакого хобота» не надо, и ни к каким чужим тётенькам с тремя животами приставать с расспросами она не станет.
– Купаться! – командует девочкин папа.
И девочка срывается с места и мчится к морю, роняя свои вопросы прямо в песок.
– По шейку!.. – несётся вслед за ней мамин голос.
По дороге она нечаянно футболит чьи-то вьетнамки, и они весело прыгают в воду и плывут будто два синих корабля. Как хочется девочке иметь такие же! Но проще сто раз подряд прошагать Потёмкинскую лестницу, чем один-единственный раз купить в Одессе пару шлёпанцев: они не продаются, но их носят все! Подошва у них в мелкую рельефную клеточку, и кажется, что на ногах у тебя две вафли с продетыми ремешками между большим и указательным пальцами. А на берегу уже ревёт чужая девочка, провожая в плаванье свои «вафельные корабли».
– Не реветь – не медведь! – протягивает «спасительница» шлёпки хозяйке. – Ну не съела же я их!.. Умеешь плавать?
Чужая девочка радостно кивает головой.
– Айда!..

Каждый плавает так, как ему позволяет смелость: папа – здорово, а ещё кролем, брассом и на спине, девочка – чуть-чуть и по-собачьи, мама – железно топориком на дно. Смелее всех, конечно, мама, потому что папа с девочкой расстаться с жизнью пока не готовы. Но лучшая пловчиха – чужая толстая тётенька с тремя животами в красном купальнике, освоившая все три стиля плавания: папин, девочкин и мамин. Правда, мамину технику тётенька не демонстрирует: боится утонуть. Видно, не знает, что большой живот – спасательный круг и она никогда не утонет: ведь у неё их целых три! И, возможно, по этой причине девочкина мама совсем не умеет плавать. Она заходит в воду по колено и бродит вдоль берега, собирая красивые и скучные камушки:
– По шейку!..
И стоило ради этого ехать к морю…
– Рыбки плавают по дну-у-у – не поймаешь ни одну-у-у! – кричит девочкин папа где-то за линией горизонта.
Хорошо, когда оговорка «по шейку» не для тебя. Просто девочкин папа – не папа, а большой синий кит: куда хочу, туда плыву. И не важно, что у папы нет хвоста, а на спине растут волосы.

Какое удовольствие мерить морское дно своими любопытными шагами, распугивая стайки разноцветных рыбок, и дробить отражение солнца на воде, превращая его в серебристые брызги, и плыть, плыть, плыть за стайкой и вместе с ней и быть самой настоящей рыбкой!..
– По шейку!
– Наверно, у мамы кончились красивые и скучные камушки… – вздыхает девочка и встаёт на ноги. Вода ей по грудь: до пограничной черты остаётся расстояние в три ладошки. А стайка рыбёшек уходит вперёд, и девочка теряет её из виду. Быть девочке бесхвостой и жить на берегу: если папа – не царь морской, то и дочка – не русалка… И вдруг… нет, ей показалось… она просто перегрелась на солнце! Мокрыми руками девочка трёт глаза, пытаясь как следует разглядеть то, что не может быть правдой: маленькие балерины в пышных пачках танцуют вокруг неё. Глаза никак не открываются: солёная вода будто склеила девочкины ресницы, и девочка трёт и трёт глаза и видит балерин.

Я – маленькая балерина,
Всегда нема, всегда нема.
И скажет больше пантомима,
Чем я сама.
Но знает мокрая подушка
В тиши ночей,
Что я – усталая игрушка
Больших детей…

Собрав всю волю в кулак, девочка чуток приоткрывает левый глаз – и в узенькой щёлочке всё так же кружатся балерины! Она видела их по телевизору: белоснежные пачки, атласные пуанты, изящные «ушки» из перьев страуса, украшенных бисером. Одна… две… три… пять… семь… десять!.. Девочка сбивается со счёта… так много красивых балерин в «Лебедином озере»… а эта, самая прекрасная, ближе всех, конечно, Одетта… она крутит тридцать два своих великолепных фуэте… Девочка слышит музыку… она звучит во втором акте балета, и её знают все… одна… две… три… четыре балерины выстраиваются в ряд и танцуют, держась за руки… нет, это не шум моря… это «Танец маленьких лебедей»…

Волны мерно и бережно качают прозрачные, с лёгким оттенком голубого, розового, лилового, фиолетового, пятна. Вглядевшись, различишь едва заметный контур, рисующий на воде зонтики, лепёшки, блюдца, шляпки, колокола. Эти воздушные, эфемерные существа, в солнечных лучах похожие на жидкое стекло, медузы. Они словно созданы для того, чтобы сначала зеркалом отражать небесную радугу, а после, когда она растает, по памяти воспроизводить все семь её цветов, аккуратно раскладывая их на водной глади. Медуза – душа моря. Она обрела тело, но не научилась плавать. Сокращая зонтик, медуза может лишь медленно подниматься и, неподвижно зависая, тихо погружаться на дно. Девочка соединяет кончики пальцев обеих рук и округляет ладони. Получившееся полушарие – зонтик медузы. Вот она движется неторопливо, а теперь быстрее. Ей надо держаться подальше от берега: скоро начнётся шторм!

Девочка берёт в руки Одетту вместе с морем: море – убегает, Одетта – остаётся. Невидимое в море, в девочкиных ладонях её тело прозрачно-голубовато и, наполненное водой, упруго, как упруг надутый воздушный шарик. Но даже безобидные пузырьки воздуха, попавшие под хрупкий зонтик Одетты и застрявшие в нём, могут пробить её нежное тельце, и она погибнет. Девочка сидит по пояс в воде и тычет носом в ладони, разглядывая незнакомую ей жизнь.
– Ушастик! – раздаётся у девочкиного уха.
Она поворачивает голову: рядом сидит чужая девочка, хозяйка спасённых вьетнамок.
– Почему ушастик?
– Потому что это ушастая медуза, или аурелия, – поясняет чужая девочка.
– Сама ты аурелия!
– Я – Катя, – улыбается чужая девочка.
– А почему она ушастая?
– Вот смотри, – Катя тычет пальцем в центр мясистого зонтика, – это желудок. А с обратной стороны у медузы – прямоугольный рот. Из него свешиваются как будто ослиные уши. На самом деле это ротовые лопасти. Их четыре. Они движутся, подтягивают ко рту добычу и захватывают её. Поэтому аурелия – ушастая! А вообще-то это самая обыкновенная медуза.
– Это почему она обыкновенная? – сердится девочка.
– Да потому что живёт в каждой луже, – смеётся Катя.
– Сама ты в каждой луже! – исподлобья смотрит на Катю девочка.
– Нет, я тут живу!               
– В море?
– Почти… Близко, на берегу… А твоя аурелия – пуговица с четырьмя дырками! Оладья ходячая с коротенькими ножками! Люстра со щупальцами! – хохочет Катя.
– Жаль, твои тапки не утонули… Не нужно было их спасать… – вздыхает девочка.
– Ладно, не дуйся! Шучу я… – вслед за девочкой вздыхает Катя.
– Расскажи про медуз, – с интересом смотрит девочка на собеседницу. 
– В этом году их мало, а в прошлом было целое нашествие! И тогда плаваешь не в море, а в медузах. Не бойся, это не опасно! Аурелия – не морская оса… Морская оса похожа на глубокую перевёрнутую миску. От миски тянутся вниз двадцать длиннющих щупалец. А в них – смертельный яд! Ужалит такая миска, умрёшь за минуту!
От страха девочка прижимает к груди коленки и утыкается в них подбородком.
– Не трусь! – усмехается Катя. – У нас морская оса не водится.
– Ещё чего! – фыркает девочка. – И не думала!
– А после ушастика не вздумай тереть глаза и губы. И не пробуй это желе на вкус!
– Угу…
Катя, конечно, постарше девочки да и ростом повыше – на целую умную голову! – но всё равно не может так много знать.
– Откуда ты это взяла? – недоверчиво спрашивает девочка.
– Прочитала в одной толстой книжке – эн-ци-кло-пе-ди-и!
– А-а-а… – нараспев тянет девочка. – А что там ещё написано?
– Медузы живут на Земле много миллионов лет. Они появились раньше динозавров! И хоть плавают целыми роями, но друг с другом не общаются. Эти одиночки бывают размером с булавочную головку и с огромный двухметровый зонт! А некоторые светятся в темноте. И на свет этого живого фонарика – прямо в щупальца! – плывут мелкие рачки. И сколько бы ни было еды, медузе всегда хватит, потому что она умеет увеличиваться и сокращаться: мало еды – уменьшусь, много – разрастусь!
Тут девочка вдруг вспоминает про толстую тётеньку с тремя животами в красном купальнике: видно, с едой у неё полный порядок!..
– А одно маленькое медузье существо с трудным латинским именем из девочки превращается в старушку, а из старушки – в девочку! И так без конца. А ты бы хотела жить вечно? – спрашивает Катя.
– Ещё не решила…
– У медузы нет мозга! – снова стрекочет Катя. – И крови тоже нет! Дышит она всем телом. И глаз у неё нет, но зато по краю зонтика есть особые органы, которые помогают ей отличать день от ночи и определять, где верх, а где низ.
Девочка слушает и не может оторвать взгляд от прилипшей к её рукам Одетты. И почему она дрожит? От страха? Или это от волнения дрожат девочкины руки?.. Они волнуются обе – Одетта и девочка. И вместе с ними волнуется море.
– Видишь, у аурелии четыре красные подковки. Это девочка. А у мальчика они белые, – звенит Катин голос. – По краю зонтика у неё маленькие и очень подвижные щупальца с тысячами стрекательных клеток. Они могут обжечь врага и даже его парализовать! Медуза обездвиживает свою добычу и лопает её за обе щёки. Большие медузы обожают рачков, креветок, моллюсков, а при случае и мелкую рыбёшку проглотят, а маленькие – питаются планктоном. А медуз едят морские черепахи и некоторые виды рыб.
– У-у-у, какие они злые! – возмущается девочка.
– Не злые… – философствует Катя. – Просто всем кушать хочется… А под зонтиком аурелии прячутся ставридки, пока они не выросли и не набрались сил. Охота хищным рыбам полакомиться малышами, но боятся они медузьих стрекательных клеток! А ставридки подрастают и потихоньку пощипывают края зонтика медузы. И, когда они покидают свой домик, от него остаётся только чуть-чуть крыши и бахрома по краям… После шторма весь берег в мёртвых ушастиках. Они уже не могут добраться до воды и высыхают на солнце. А медузы очищают море…
Катя молчит, а девочка думает о том, что её Одетта не может умереть.
– Я тебе сейчас что-то скажу, только не смейся, ладно? – шепчет девочка в самое Катино ухо.
– Ладно, – кивает Катя.
– А знаешь, кто это?
– Кто? – оживляется Катя.
– Одетта… – шепчет девочка.
– Кто-кто?
– Одетта! – громко повторяет она.
Катя изумлённо смотрит на девочку:
– А кто это? 
– Прекрасная принцесса, превращённая в лебедя проклятием злого колдуна – рыцаря Ротбарта. Его чары действуют днём, но с появлением луны белый лебедь снова становится девушкой. Потеряв Одетту, её мама пролила так много слёз, что из них образовалось волшебное лебединое озеро, где поселилась дочь-лебедь со своими подругами. Красавицу Одетту во время охоты встречает принц Зигфрид и клянётся ей в вечной любви!.. Он сражается с Ротбартом, но бурные волны озера забирают и рыцарей, и заколдованных лебедей… Одетта и Зигфрид будут счастливы… только в другом мире…
Девочка молчит и не мигая смотрит вдаль, а Катя изо всех сил старается разглядеть то, что видит девочка, но, кроме моря и парочки медуз, ничего не замечает. Катя не выдерживает:
– А дальше?..
– А дальше великий композитор Пётр Ильич Чайковский узнал эту старинную немецкую легенду и написал балет. Ты «Лебединое озеро» видела?
– Неа… – смущается Катя.
– Ещё увидишь!.. А ведь это Одетта, правда?..
В девочкином голосе столько веры, и надежды, и жажды чуда, что у Кати совсем не остаётся выбора, как только брякнуть:
– Правда! Я её сразу узнала!..
И через длинную паузу добавляет:
– Отпусти её… Ей и так здорово достаётся!..
– Ага... Только маме покажу! – подхватывается девочка и несётся к деревянному лежаку, где должна быть мама.

Девочкина мама лежит на золотом песке стройной морской звездой. Тонкая голубая косынка прикрывает от солнца её красивое лицо.
– Мама! Мама! Смотри!.. – еле успевает притормозить девочка, чтобы  не прыгнуть морской звезде прямо на грудь.
Девочкина мама срывает косынку и вскакивает как ужаленная:
– Что это?
– Одетта! – радостно выпевает девочка.
– Какая ещё Одетта?.. Выбрось эту гадость!
Тут морская звезда с головы до ног покрывается большими розовыми пятнами, отчего делается краше прежнего.
– Немедленно выбрось эту гадость! – визжит девочкина мама. – Сию минуту!.. И вымой руки!.. С мылом!..
«Чего ещё ожидать от мамы, когда она отчаянно боится всего на свете: комаров, майских жуков, головастиков, лягушек, мышей, крыс, ящериц, гусениц, ужей, тигров, львов, аллигаторов и динозавров! И как она собирается жить дальше?..» – недоумевает девочка, направляясь к морю.
– Что у тебя там? – пытается вытянуть свою короткую шейку толстая тётенька с тремя животами в красном купальнике. – Ну-ка, неси сюда этот студень! Буду шишки на ногах лечить!
«К сожалению, у неё, как у медузы, нет мозгов…» – думает девочка, шагая мимо красного купальника.
– Она у вас глухая, что ли? – обращается красный купальник к девочкиной маме. – Какая невоспитанность! Никакого уважения к старшим!.. Господи, это не море, а чёрт знает что! Не хватало ещё в отпуске сойти с ума!..

Одетта, кажется, стала совсем ручной и грустной от предстоящего расставания. Девочка заходит в воду и опускает руки: хрустальное блюдце легко скользит по морской глади.
– Никого не слушай… плыви, мой белый лебедь… живи, прекрасная Одетта… пожалуйста, танцуй…
Волны, лениво облизывая скользкую медузью лепёшку, медленно увлекают её в сторону горизонта, и медуза тихо опускается на глубину, и её уже не видно.
– Не реветь – не медведь! – командует себе девочка.
Но это не спасает. Кажется, она всё-таки медведь, потому что не реветь сейчас просто невозможно.

Море волнуется раз,
Море волнуется два,
Море волнуется три,
Морская фигура, на месте замри!..



ПОРТРЕТ С БАНТИКОМ

– Пора запечатлеться! – сказала девочкина мама, однажды вечером вернувшись от соседки Гали.
– Для чего? – поинтересовался девочкин папа, на секунду вынырнув из телевизора.
– Для истории! – важно ответила мама, подняв указательный палец вверх.
Этот жест означал решительность, а говорить нерешительно девочкина мама не умела, и если она что-то решила, так тому и быть! 
– А-а-а… – протянул папа и на весь остаток вечера снова нырнул в телевизор.
Девочкину комнату было не узнать: шкаф перебрался на кровать, стул, стол и даже немножко прилёг на пол. «Надевай… повертись… улыбнись… снимай… надевай… повертись… улыбнись… снимай… не зевай… надевай…» – командовал парадом генерал как две капли воды похожий на девочкину маму, а девочка надевала, вертелась, улыбалась, снимала и зевала: детское время кончилось и пора спать. Утром следующего дня, аппетитно позавтракав, девочка с папой наблюдали за тем, как ловко мама управляется сначала – с утюгом, потом – с девочкой и папой, а позже, закутавшись в пальто и шубки, шарфы и шарфики и нахлобучив тяжёлые шапки, все вместе отправились запечатлеваться для истории. Весёлое солнце играло с воробьями, ребята (кто – на лыжах, кто – на санках) летели с горы, и на улице, как обычно, пахло свободой и праздником.
– Только платье не изомни! – строго сказала мама девочке на автобусной остановке. – В автобусе придётся постоять.
Нет ничего скучнее, чем ехать автобусом, наблюдая происходящее внутри, и не иметь возможности взглянуть, что делается снаружи. Пейзаж занимательней натюрморта уже потому, что никогда не кончается. Автобусные окна в пушистом инее, и ты скребёшь ногтем и терпеливо дышишь, и на окне появляется луночка, к которой припадаешь одним глазком, но увиденное в ней, искажаясь и мельтеша, имеет так мало общего с реальным, что тебе ничего не остаётся, как выдумать собственный мир. Смотреть в эту лунку примерно то же, что вглядываться в калейдоскоп: цветные стёклышки каждый раз ложатся по-новому, рисуя неожиданные узоры. Совсем скоро твой мир затягивается ледком, и ты снова скребёшь и дышишь, дышишь и скребёшь. Но сейчас к окну нельзя: надо беречь платье.

– Приехали! – произнесла девочкина мама, и все вышли из автобуса.
– Оплачиваем, раздеваемся, расчёсываемся, – заученно затараторила кассирша в холле фотоателье, не взглянув на посетителей. – Что заказываем?
– Три парадных портрета! – торжественно сказала девочкина мама.
– Так… с вас… двадцать три рубля семьдесят копеек, – как по клавишам пианино забегали быстрые пальцы по кнопкам горбатого кассового аппарата. – И зеркало в вашем распоряжении. Будете готовы, скажете.
– Сейчас… сейчас завяжем бантик… – рылась в сумочке девочкина мама. – Сейчас завяжем… бантик… бантик… где лента?.. лента где?..
Девочка пожала плечами.
– Ох! – плюхнулась на диванчик у зеркала мама. – Я ж её утюжила и на столе забыла…
– А утюг выключила? – вскочил с диванчика девочкин папа.
– Да выключила… выключила… Но какое это теперь имеет значение…
Мамино лицо отражало всю печаль мира.
– Готовы? – выпрыгнула кассирша из своей будочки и распахнула незаметную дверь рядом с диванчиком. – Проходим!
Девочка заглянула в соседнее помещение с высоким потолком.
– Ого! – удивилась она огромному солнцу и большому зонту. – У вас и дождь бывает?
– У нас всё бывает, – улыбнулся фотограф. – Всё, как у всех: и дождь, и снег, и радуга.
– А дождь когда?
– Когда дети плачут.
– А снег?
– Когда на фотографа исподлобья смотрят.
– А радуга?.. А-а-а… знаю-знаю!.. Когда смеются!
– Молодчина! Какая сообразительная у вас девочка! – ещё шире улыбнулся фотограф и взглянул на девочкину маму.
– Бывает... – отмахнулась она.
– Идёт коза рогатая за малыми ребятами, ножками – топ-топ! глазками – хлоп-хлоп!.. – заговорил фотограф, показывая девочке «козу».
– Я не маленькая! – отрезала девочка.
– Да-а-а?.. Ну тогда садись во-о-от на тот высокий стул!
Фотограф повернулся к девочкиной маме:
– Что будем делать?
– Три парадных портрета.
– Парадных?
– Ну да! Глянцевых, красивых таких… Я вчера у соседки Гали ваши портреты видела.
– Что-то не припомню, чтобы я вашей соседке свои портреты дарил.
– Какой вы непонятливый! Не ваши портреты, а ваши работы, – уточнила девочкина мама.
– Уже теплее, – снова улыбнулся фотограф. – И как вам мои работы?
– Одобряю, – кивнула девочкина мама. – Поэтому мы здесь.
– Рад. Давайте работать. Кто первый?
– Начнём с простого – с мужчины! Садись, – кивнула мама девочкиному папе.
На папу и в самом деле ушло не больше трёх минут.
– Кто следующий?
– Я… – робко отозвалась девочкина мама. – Но я ужасно нефотогенична.
– Не бывает нефотогеничных женщин – бывает мало плёнки, – засмеялся фотограф. – Но в нашем ателье с плёнкой полный порядок!
– Надеюсь, – поджала губы девочкина мама.
– А вы какие портреты хотите: большие или маленькие?
– Маленькие.
– Тогда вам нельзя улыбаться, – снова засмеялся фотограф.
– Не смешно! – отрезала девочкина мама.
– Раз-два-три-четыре-пять – не моргать!.. ещё разок попробуем… отлично… спинка прямее… смотрим на меня… и с тенью мерцающей полуулыбки… ну просто Мона Лиза… смотрим вверх… правая рука у подбородка… хор-р-рошо… теперь глазки вниз… левая рука касается волос… ага… улыбаемся чуть ярче… замечательно… и снова руки… нет, у вас не руки – у вас крылья!.. ну чистый лебедь… прекрасно… следующий!
– А со следующим проблема, – тут чистый лебедь вдруг превратился в девочкину маму.
– Какая проблема?
– Бантик забыли… – с тоской в голосе отозвалась она.
– Какой бантик?
– Красивый!
– Для чего бантик? – всё больше запутывался фотограф.
– Какой вы недогадливый!.. Для девочкиного портрета!
– А-а-а… – протянул фотограф. – Так это не проблема. Будет вам бантик!
– Вы и с бантиком сможете? – встрепенулась девочкина мама.
– Легко! Вам какой надо?
– Красивый!
– Ну это само собой. Я про цвет спрашиваю… Про материал… Капроновый? Атласный?
– Капроновый. Красивый. Пышный.
– А цвет?
– М-м-м… А с цветом вы сами разберитесь… Какой к платьицу подойдёт. Ладно?
– Ладно. Бантик будет в лучшем виде, но через месяц. Очень много заказов! – чиркнул большим пальцем себя по шее фотограф. – И всем надо срочно и только в этом месяце! Будто в следующем увековечиться будет поздно… Так, пока я не забыл, записываю: портрет девочки с бантиком… Готово!.. Ну-с, ребёнок, поехали!
– Ага! – обрадовалась девочка.
– Улыбайся и смотри сюда. Сейчас… вылетит…
– А вот и не вылетит! – возразила девочка.
– Да-а-а?.. – удивился фотограф. – А ты откуда знаешь?
– Эти сказки малышам рассказывайте, а я уже скоро в школу пойду! – нахмурилась девочка.
– Идёт! – улыбнулся фотограф. – Тогда скажи: почему объектив круглый, а фотографии получаются прямоугольные, а?
– Когда пойду, тогда узнаю. И вам скажу, – очень серьёзно ответила девочка. – А у вас фотопарат умный?
– Не «фотопарат», а «фотоаппарат», – поправила девочкина мама.
– А фотопарат вас слушается? – продолжала девочка.
– Говори правильно! – занервничала девочкина мама.
– А фотопарат меня красиво снимет? – никак не унималась девочка.
– Упрямый ребёнок! Растёт на лес глядя! – сдвинул брови девочкин папа.
Девочка замолчала и вдруг как-то сникла. Она опустила голову и свесила со стула ноги.
– Устала? – огорчённо спросил фотограф. –  Понимаю…
Девочка смотрела на всех исподлобья. И, кажется, в фотостудии начался снегопад.
– Ещё каждая сосиска из себя колбасу строит! – буркнул под нос девочкин папа. 
– Ой, чуть не забыла! – оживилась девочкина мама. – Вы нам сразу портреты делайте.
– Как это сразу?.. Так не бывает, – стал объяснять фотограф. – Сначала нужно посмотреть контрольные снимки, и если вам понравятся, сделаем портреты.
– Понравятся-понравятся! – закивала девочкина мама. – Некогда мне к вам бегать. И с работы не отпустят. Говорю же: у соседки ваши портреты… ой… то есть ваши работы видела… понравятся! Даже не сомневайтесь!
– Ну смотрите… – улыбнулся фотограф.
– Ага, – снова кивнула девочкина мама. – Только бантик не забудьте!
– Будет бантик! Всё, как договорились… А чек на минутку можно?
Девочкина мама протянула чек. Фотограф сунул в него нос:
– Бантик будет... Но за отдельную плату… Вы заплатили за портреты, а за бантик доплатите при получении заказа… Да-да, с доставкой на дом… В вечернее время… Через месяц.

– Этого следовало ожидать! Только бы мимо кассы! Только бы честных людей обманывать! – всю дорогу домой возмущалась девочкина мама. – Хапуга! Халтурщик!
– Ну почему сразу халтурщик? Галины портреты похожи? – пытался войти в ситуацию девочкин папа.
– А ты хотел, чтоб за такие деньги люди себя не узнавали?! – не унималась девочкина мама. – Три портрета – ползарплаты!
– Ну, допустим, не ползарплаты. А если и так, вторая половина полностью в нашем распоряжении, – успокаивал маму девочкин папа.
Тут наконец подошёл автобус и все сели и поехали. Мама с папой ещё долго говорили о своих взрослых делах, а девочка радовалась, что её не замечают и можно ногтем скрести морозное стекло, и дышать на окно, и, прижавшись лбом, разглядывать в луночку свой мир, цветной и хрупкий, как стёклышки в калейдоскопе. 
– А когда мы мне калейдоскоп купим? – заёрзала на сидении девочка.
– Купим-купим, – отмахнулась мама. – На день рождения.
– Ура… – грустно выдохнула девочка.
До дня рождения нужно было снова жить без калейдоскопа ещё целых шесть месяцев.

Обещанный фотографом месяц прошёл в томительном ожидании, и в один из вечеров, когда оно стало совсем невыносимым, в дверь позвонили.
– Я открою! – бросилась к двери девочкина мама.
На пороге стоял фотограф с потёртым портфелем в руке.
– Извините за поздний визит. Ну очень много заказов! – привычно чиркнул себя фотограф пальцем по шее. – И всем надо не завтра, а вчера!
Он рылся в портфеле, доставал разноцветные прямоугольные папки с номерами и снова засовывал их в портфель и вдруг воскликнул:
– Любуйтесь!
Девочке тоже захотелось любоваться, и она подошла ближе. Фотограф распахнул папку с портретами. С первого – в полуулыбке и синем платье с вырезом лодочкой, в причёске, серёжках, помаде и духах на девочку смотрела мама, со второго – в коричневом строгом костюме, нежно-розовой рубашке и новеньком лиловом галстуке в клетку в девочку вглядывался папа, с третьего – на девочку исподлобья глазела… девочка.
– Это не наша девочка! – всплеснула руками девочкина мама.
– Как это не ваша? – опешил фотограф.
– Не наша – и всё тут!
– Та-а-ак, давайте разбираться, – он внимательно посмотрел сначала на девочку, потом на портрет. – Лоб девочки?
– Девочки.
– Подбородок девочки?
– Девочки.
– Уши девочки?
– Девочки.
– Так почему это не ваша девочка?
– Платье не её! – выпалила девочкина мама.
– Портрет – это не сходство, а настроение! Все фотографии точны, но ни одна из них не является правдой! – по-ораторски задрав голову и подняв указательный палец вверх, громко провозгласил фотограф.
Повисла тишина.
– А бантик где?.. – шёпотом вдруг спросила девочкина мама.
– А это что?.. – ткнул фотограф в девочкин портрет.
По углам портрет был схвачен красной капроновой лентой в белый бархатный горох, а в нижнем углу справа сидел симпатичный бантик.
– Так я ж на голове просила… – руки девочкиной мамы медленно поползли вверх. – Вот тут… – она дотронулась до своей макушки. – Вот такой… –  сложила она ладони полукругом и водрузила себе на голову огромный воображаемый бант.
– Не-е-ет… это не бант… Это целая корона! – выдохнул фотограф. – Это не ко мне… это вам в другую сказку надо… А тебе нравится? – посмотрел он на девочку.
Она радостно закивала.
– Устами младенца, как говорится, – улыбнулся фотограф. – А с вас ещё трёшка… за бантик!
«Странные эти взрослые, – рассуждала про себя девочка, – не всё ли равно, где окажется бантик, когда его оставили дома…»



ДОЛЬЧЕ ВИТА*

«Дольче вита», или, говоря по-простому, сладкая жизнь приходит к девочке совсем не из кино. Когда девочка станет мамой, она тоже иногда по воскресеньям будет смотреть в кинотеатре итальянские фильмы, длинные-предлинные на весь скучный вечер, и, вернувшись домой, сдвигать брови и строго спрашивать у своей дочки: «Так, ты зачем это сделала?», даже если та и не собиралась бедокурить. «Дольче вита» не прекращается и тогда, когда в доме нет конфет. Они, конечно, есть, но это всё равно, что их нет: поштучно пересчитанные конфеты зарыты в тайничках и выдаются ровно по одной за особые заслуги. Все мамины тайнички девочка знает как свои пять пальцев, но делает вид, что ей ничего неизвестно: игра есть игра и победителем пусть всегда выходит мама. Однажды в детском саду на восьмимартовском утреннике девочка с мамой соревновались, кто быстрей и правильней накроет на стол. Нет ничего проще того, что ты делаешь каждый день, но сложность в том, чтобы делать это верно. Поэтому сначала нужно расстелить скатерть, затем расставить тарелки, после разложить приборы: слева – зубчиками вверх – вилку, справа – остриём внутрь – нож, за ним – выпуклой стороной вниз – столовую и чайную ложки, потом поставить чашки с блюдцами и стаканы и не забыть про салфетки и вазочку с цветами в центре стола. А мама почему-то вдруг перепутала всё на свете, хотя дома делала безошибочно и всегда учила этому девочку. Мама двигалась по-черепашьи, и всё валилось у неё из рук, и она как-то странно хихикала и, наверно, от волнения поставила миленькую вазочку с веточкой пушистой мимозы прямо на суповую тарелку. Хорошо, что детсадовский повар ещё не успел налить в неё свой любимый гороховый суп с противным варёным луком. В конкурсе, конечно, победила девочка, а над мамой хохотал детский сад, и целый день она грустила и у неё болела голова, и девочка дала себе слово: маму больше не побеждать, потому что девочек у мамы может быть много, а мама у девочки – одна и надо её беречь, и никакая на свете конфета – пусть и самая большая, вкусная и шоколадная, с орешками и вафельками, карамелью и нугой, помадкой и халвой, которая снится тебе каждую ночь, не стоит и маленькой капельки маминого огорчения и твою любимую конфету, вечно зарытую в тебе известном тайничке, тихонечко лопает ужасный обжора – Сладкий Гном. И, даже если он уничтожит все твои конфеты, «дольче вита» не закончится, потому что ты всегда можешь сделать её своими руками. Только надо, чтобы никто не мешал, то есть никого не было дома. Домашнее «пирожное» из батона, сливочного масла и сахара или малинового, клубничного варенья и бутерброд в три «этажа», где первый и третий – печенье «Юбилейное», а второй – толстый слой масла, конечно, вкусно, но не «дольче вита». Сладкая жизнь начинается с молочной смеси «Малютка», когда к ней добавить немного молока, какао, сахара и сливочного масла. Поколдовав над кастрюлькой и на чуток заперев наколдованное в холодильнике, при большой удаче могут случиться трюфели. Но они всё никак не случаются… Растирая яичный желток с сахаром, усердно взбивая вилочкой белок в пену, всё соединяя и аккуратно перемешивая, ни на минутку нельзя забывать о «дольче вите»: гоголь-моголь точно где-то рядом! И он обязательно получится, но как-нибудь в другой раз… Ядовито-красных и ярко-зелёных «петушков» на палочках продают по тёмным углам тётеньки странного вида с помятыми лицами и нечёсаными волосами. И весёлые «петушки» даже оживают в руках тётенек в длинных пёстрых юбкам и сочных косынках. Тётеньки, как вороны, налетают стаей, белозубо улыбаются одним ртом, а взгляд у них острый и недобрый и под ногтями всегда полоска грязи, и каркают сверху: «Купи, купи, купи…». Но к девочкиной «дольче вите» эта шумная воронья стая с живыми «петушками» никакого отношения не имеет, и девочка тоже умеет жечь сахар. Его надо нагревать в столовой ложке над слабым огнём, обмотав её ручку кухонным полотенцем. Сахар плавится, и пузырится, и плюхается на газовую плиту, и синее пламя, вспыхивая, быстро слизывает большие сладкие капли, оставляя на конфорке чёрные пятна, и всё это, похожее то ли на фейерверк, то ли на костёр, завораживает, и ты чувствуешь себя не столько кондитером, сколько алхимиком, которому подвластны сила огня и тайное знание. Тут важно не пропустить момент, когда в ложке разольётся золото. Надо убрать его с огня и ждать, пока оно остынет и загустеет. Через десять минут можно смело засовывать ложку за щёку и приниматься за чёрную работу: мытьё заляпанной газовой плиты, потому что о твоём петушино-леденцовом пристрастии ни одна душа знать не должна, и если с конфорками с помощью тряпки, губки и наждачки всё же договориться можно, то со столовой ложкой, в которой частенько плавится золото, никак: со временем её поверхность делается неровной и будто бы покрывается волдырями. Но выход есть: каждый новый сеанс алхимии следует проводить с другой ложкой, и, когда все ложки в буфете становятся одинаково уродливыми, мама вынуждена поверить, что все ложки на свете таковы и с её ложками «ничего такого» не происходит. С «петушиной» ложкой за щекой можно ходить ещё полчаса, но, чтобы не остаться без зубов, надо помнить о поворотах на пути следования и не напороться на дверной косяк. Но настоящая «дольче вита» – «дольче вита» после «дольче виты». И это всегда сгущёнка из голубой, как мечта, металлической банки. В один прекрасный день в дверце родного холодильника «Минск» ты обнаруживаешь банку сгущённого молока. В эту секунду ты смахиваешь на майскую розу: настроение прекрасное – будущее ужасное. И не только будущее, но и настоящее. Потому что все твои мысли теперь заняты этой голубой баночкой, будто и нет на свете ничего, кроме холодильника, дверцы и сгущёнки. И целыми днями ты смотришь на неё как кот на сметану и, так как явно облизываться нельзя, облизываешься тайно. Ты ходишь вокруг неё кругами, и с каждым днём твой круг всё уже и уже. И вот наступает решающий миг, когда ты хватаешь большой и острый нож… нет, положи на место… берёшь открывалку и длинным её концом вспарываешь… нет… вонзаешь… снова нет… осторожненько делаешь в банке две ма-а-ахонькие дырочки, но с одной стороны и напротив друг друга. Ты переворачиваешь банку дырочками вниз так, чтобы к верхней был доступ воздуха, подносишь банку ко рту и изо всех сил пытаешься втягивать в себя сгущёнку. Металлическую банку сжать невозможно, и густое молоко само не потечёт, и, чтобы опустошить банку, надо изрядно потрудиться. А долго ли умеючи! И теперь, когда одна «дольче вита» случилась, приходится ждать другой. Пустую банку ставим на прежнее место дырочками вниз, и она гремит в дверце холодильника до тех пор, пока мама вдруг не решит порадовать семейство своим очередным кондитерским шедевром. Есть верные приметы, которые никак нельзя пропустить, например, когда мама, напевая, повязывает фартук, достаёт с нижней полки большую эмалированную миску и торжественно водружает на стол круглое деревянное сито. В это мгновение нужно начинать канючить, что тебе немедленно надо дышать самым свежим и здоровым, самым правильным в мире воздухом, и тебя ждёт весь двор, и велика вероятность, что не дождётся, потому что в безвоздушном квартирном пространстве ты погибнешь раньше, чем тебя отпустят на улицу, и чем противней ты канючишь, тем верней твоё спасение. Мамино «ровно полчаса» галопом несётся за тобой вслед все твои четыре этажа, что галопом несёшься ты, и, когда перед тобой вдруг радостно распахивается зелёная подъездная дверь, ты понимаешь: рай выглядит именно так, и ныряешь в него с головой и башмаками. Теперь тебе (а точней, маме) понадобится около часа, и, когда ты вернёшься с прогулки домой, она, возможно, снова будет улыбаться. «Дольче вита», как известно, у каждого своя.


* dolce vita – сладкая жизнь (итал.)
«La Dolce Vita» – художественный фильм итальянского кинорежиссёра Федерико Феллини (1960)



КОРМУШКА ДЛЯ СЧАСТЬЯ

Счастье – птичка такая. Махонькая, юркая, пугливая. Бывает, изловчишься, схватишь её за хвост, а птица – не ящерка: хвоста не отбрасывает – вот и попалась, голубушка! Сунешь её за пазуху и ходишь светишься. Кормишь зерном, хлебными крошками, водицей поишь, говоришь с ней ласково, песни вместе поёте. Но песен её лучше не записывать: незатейливые они, простоватые, и выглядишь ты чудиком, ведь никто не знает, что песни эти тебе дивная птица пропела. А в один из дней она фыр-р-р! – и улетит. Но не печалься. Много дней на свете, и, если все они будут в радугах, ослепнешь, и радуга станет никчёмной. Другим людям птичка эта не меньше твоего нужна. Она вернётся. Когда и ждать перестанешь. Сядет на окошко и станет стучать клювиком: тук-тук! что нос повесила?.. впусти уже, что ли! давно у тебя не была... А ты от радостной растерянности уткнёшься лицом в стекло, и нос у тебя смешно расплющится. За окном – зима, но в твоей душе зимы не бывает. А чтобы птичка зимой не погибла, девочка её подкармливает. Нельзя угадать, в какой птице живёт твоё счастье, и девочка кормит всех птиц без разбора. У птиц ангеловы души, потому что столько радости и неба может вместить только душа ангела.

Зёрна и крошки можно высыпать и на снег, но это всё равно что выбросить. И совсем другое дело – смастерить пусть и нехитрую кормушку и повесить её на дереве. В холодильнике всегда найдётся парочка бело-красно-синих пирамидок. В такой картонный пакет вмещается пол-литра вкусного молока, и стоит он шестнадцать копеек, наверно, потому, что из пятнадцати пакетов покупаешь шестнадцатый, а все перебранные пятнадцать – текут. Бегать в магазин за молоком – простая девочкина работа, и, глядя на то, как в центре торгового зала в огромной белой луже тонут пустые шестиугольные алюминиевые поддоны, девочка понимает, что это те самые молочные реки с кисельными берегами, только не сказочные, а настоящие. Когда, открывая, срезаешь верхний край молочной пирамидки, молоко выплёскивается, но будто тебе в награду срезанный уголок заклеен сладкими жёлтыми сливками, и ты не успеваешь и глазом моргнуть, как твой язык уже с ними расправился. Пустой молочный пакет – почти готовая кормушка для счастья. Пакет надо промыть и просушить и с каждой стороны вырезать по окошку. А если одна из стенок кормушки будет глухой, то осторожное счастье не осмелится в неё залететь, и все твои ожидания окажутся напрасными. Боковые бортики пусть будут узкими, а нижний – пошире, иначе крошки выметет ветер. Под окошком можно сделать отверстие и вставить туда тонкую веточку или палочку от мороженого. Это жёрдочка для счастья. На неё оно сядет и станет клевать зёрна. Осталось прорезать дырочку вверху кормушки и продеть в неё шнурок или крепкую нитку, а лучше – проволоку: тогда кормушка будет закреплена прочней. Даже большим кораблям опасен шторм, а что уж говорить про хрупкое счастье. Теперь нужно свернуть из бумаги кулёчек и насыпать в него гостинцев. Не всякая пища годится для счастья, а пряная, острая, солёная и жареная даже опасна. Чёрный хлеб лучше не предлагать, а белому – счастье всегда радо. Неприхотливое, оно любит простые угощения: просо, овсянку, кукурузную и пшеничную крупы, ягоды рябины, сырые семечки подсолнечника, орешки и даже свежее сало. Теперь остаётся одеться, спуститься с четвёртого этажа на второй и радостно вонзиться в кнопку дверного звонка квартиры с номером «20». Дотянуться до кнопки девочка не может: руки заняты гостинцами и кормушками, и она дёргает за ручку. В ту же секунду дверь распахивается: вот он, девочкин медвежонок Сашка – косолапый, толстый и коричневый! Когда Сашка снимает свою коротенькую цигейковую шубку с металлическими пуговицами со звездой и шапку, сверху перетянутую бельевой резинкой, коричневым он быть перестаёт, но медвежонком по-прежнему остаётся. Родители у Сашки старенькие, а он у них единственный, и, наверно, поэтому они

Тащат валенки ему,
Меховые рукавицы,
Чтобы мог он руки греть,
Чтоб не мог он простудиться
И от гриппа умереть…
Он растёт, боясь мороза,
У папы с мамой на виду,
Как растение мимоза
В ботаническом саду…

Нет, это не про Сашку! Про Сашку надо так:

И живёт он в новом доме,
И готов он ко всему:
И к тому, чтоб стать пилотом,
Быть отважным моряком,
Чтоб лежать за пулемётом,
Управлять грузовиком!..

Не знают Сашкины мама с папой одной маленькой его тайны: их смешной медвежонок Сашка – настоящий мужчина, и на улице он срывает с себя противную шапку и варежки на резинке, ест снег, сосёт сосульки и валяется в сугробах и поэтому болеет ангиной, а на днях на спор на морозе он лизнул металлический столб, а потом Сашкин язык и Сашкину маму отливали водой… Сашка берёт у девочки кормушки, и оба они выходят во двор. Их берёза растёт у подъезда. Она молоденькая (девочка с Сашкой совсем недавно переехали в свой новый дом, и все деревья посадили новосёлы), но уже успела дотянуться до Сашкиного второго этажа. Сначала надо повесить кормушку для девочкиного счастья, потом – для Сашкиного. Им с Сашкой вполне бы хватило одного на двоих, но своё собственное и родное иметь надёжней. Сашка как всегда не против подставить спину чужому счастью, но не может же девочка так беззастенчиво пользоваться Сашкиной спиной. И в знак благодарности девочка всегда делает кормушку и для Сашкиного счастья и – вместо одного – два раза взбирается Сашке на спину. Готово! Яркие треугольнички висят на берёзе как игрушки на новогодней ёлке. Осталось высыпать из кулёчков угощение и изо всех сил бежать к Сашке, чтобы, приклеившись к его кухонному окну, затаиться и наблюдать жизнь своего счастья. Сначала – тишина, потом – глядь! прилетела первая синичка. Села на шесток, головой повертела – и была такова! Девочка с Сашкой только переглядываются: почему она клевать не стала? Не голодна или с гостинцами не угодили? А через пяток минут возвращается синичка-разведчица, да не одна, а с подружками. Рассыпались они жёлтыми комочками по веткам, будто солнечные лучики в пасмурный день, сидят, человечьи души греют. Неласково зимнее стылое солнце – вот и летят они к людям вместе зимовать: сытому мороз не страшен! Села одна на перекладинку, схватила семечко – и порх на берёзку, сидит на ветке, очереди своей дожидается. Тут другая с берёзки слетела, клюнула зёрен – и фыр-р-р снова на берёзку. А вот и третья, и четвёртая, и пятая – и закружилась карусель! Вежливые и воспитанные эти лесные птички-невелички, и всё-то у них складно да ладно, чего не скажешь о воробьях. Воробьи – те ещё прохвосты да нахалы: культуре не обучены и с совестью не дружат. Кто первый в драке, тот и прав. Синичек распугают и друг с дружкой договориться не могут: за малое зёрнышко передерутся, хотя и зёрен в достатке. Но дело тут не в зёрнах, а в характере. Таких «воробьёв» и среди людей хватает. Вот и любит девочка синичек. И кто же их в лесу воспитывает?.. А ещё надо смотреть, чтобы наглые галки да сороки малых птах не обижали: синичек и воробьёв они гоняют, а мелким пташкам зимой с пропитанием трудней. Ну а когда вдруг важный и гордый снегирь пожалует – на всю неделю радости! И тут же в альбом его на страницу белую – акварельного красногрудого со снежной кистью рябиновой! Сидишь рисуешь, а в окошко твоё: тук-тук! Это счастье тебе спасибо говорит. Сегодня оно уж больно на синичку похоже: брюшко жёлтое, с чёрным галстучком, щёчки снежно-белые, а голова чёрная. Спинкой повернётся – зеленоватым отливает. Чёрный клюв на семечку подсолнечника похож, аккуратный длинный хвост и серо-голубые крылья с поперечными светлыми полосками. Яркое оно, счастье твоё, красивое, шустрое. А ты от радостной растерянности уткнёшься лицом в стекло, и нос у тебя смешно расплющится.



УЛАНЧИКИ

– Здрасьте, атомадома?
– Тамара?.. Сейчас посмотрю… Тамара, выходи! – зовёт дядя Валик.
И тут должна появиться… нет, не царица Тамара – до царицы ещё надо дорасти… в дверях должно нарисоваться обыкновенное девочкино солнце с ямочками на щеках – её Томка, и если оно нарисовалось, значит, «атомадома». Это произносится именно так: скороговоркой и в одно слово. Томка – лучшая девочкина подружка. Она старше и умней девочки на целый год. В Томкином уме нет ни малейшего сомнения, потому что его верный признак торчит у неё на носу – и это очки. Томка – удобная ходячая энциклопедия: не надо таскать под мышкой и всегда под рукой. Сначала она перечитала свои книжки, потом – девочкины, после – всех соседских детей, а теперь ждёт, когда же напишут новые. Томка с лёту отвечает на самые сложные вопросы. Ну, например, три, три, три, три, три, три – и что будет? Восемнадцать? Или очень чисто? Или дырка? А вот и нет! Будет столько дырок, во скольких местах будете тереть. И это знает только Томка! У неё есть любимая сестра Танька, и вместо одного солнца у девочки их целых два. Танька младше Томки и девочки, и за этой беззаботной стрекозкой с радужными крылышками и улыбчивым ртом нужен глаз да глаз! Томкину и Танькину маму зовут тётя Фаина, а папу – дядя Валик. И вместе они – Уланчики. Как звонкие мячики, как солнечные зайчики звучит это «уланчики». Живут они на пятом этаже, в квартире номер двадцать девять, как раз над девочкиной головой. Как сказал один мудрец: мы сами заводим друзей, сами создаём врагов, и лишь наши соседи – от Бога. Представления о Боге девочка не имеет, но про Уланчиков знает наверняка: нельзя не быть в курсе жизни, происходящей как раз над твоей головой. И эта жизнь – всегда одно из двух: твоя награда или твоё наказание. Уланчики – ни то ни другое, потому что они третье – каждый девочкин день.

«Трум-пурум-пурум-пум-пум», «трам-парам-парам-пам-пам»… Нет, это не Винни-Пух со своими бормоталками, кричалками, вопилками, сопелками, шумелками, пыхтелками. Это (сначала – дальним эхом, а потом – всё приближаясь) где-то рядом дядя Валик. У него ершистые усы-щёточки, тёмные кудрявые волосы и насмешливое выражение лица. Он так же весело порхает по жизни, как сейчас через три ступеньки. Летает дядя Валик всегда налегке, с авоськой, полной здорового энтузиазма, а та летает оттого, что энтузиазм – такая невесомая штука, которая рвётся в небо, как шарик с гелием, и увлекает за собой привязанный к его ниточке предмет. С дядей Валиком всё очень просто: «трам-парам-парам-пам-пам» – значит, он идёт из дому, а «трум-пурум-пурум-пум-пум» – домой. После «трум-пурум-пурум-пум-пума» люстра в девочкиной комнате пускается в пляс, потому что сложно быть уравновешенной, когда пляшет дядя Валик, потому что дяде Валику невозможно оставаться равнодушным, когда из радиоприёмника на всю катушку несётся «Лявонiха»:
– А Лявоніху Лявон палюбіў, – дождём рассыпаются цимбалы.
– Лявонісе чаравічкі купіў, – захлёбывается весёлый баян.
– Лявоніха дужа ласкавая, – соловьём разливается флейта.
– Чаравічкамі палясківала, – звенит домра.
– А Лявоніха, Лявоніха мая, – хохочет бубен.
– Несалёную капусту дала, – тоненько хихикают колокольчики.
– А Лявона дык і чорт не бярэць, – лихо топочет ногами счастливый дядя Валик.
– Несалёную капусту жарэць… – подытоживает девочка.

Тётя Фаина, как пушистая кошка на мягких лапах и с ямочками на щеках (да-да, у кошек тоже бывают ямочки на щеках, но у Томки ямочки всё же мамины), неспешно ходит по комнатам. Домовитая и большая домоседка, она целый день прихорашивает своё жилище, и всё у неё по полочкам, в доме пахнет борщом с пампушками, а чтобы никто никуда никогда не опаздывал, в прихожей на зеркале красным солнцем вечно всходит будильник. Однажды девочка сидела в кухне в ожидании, когда Томка с Танькой наконец доцедят свой борщ со сметаной и дожуют пышные пампушки, чтобы пойти гулять, а тётя Фаина готовила ужин. Развернув упаковку, она отправила оставшийся кусок сливочного масла на сковородку и принялась шмыгать ножом по пергаментной бумаге. Было заметно, что шмыгает она со знанием дела, и чем дольше она шмыгала, тем больше масла было на ноже. Девочка как зачарованная смотрела на ловкое движение ножа и никак не могла понять, откуда на ноже масло, если на бумаге его нет. Девочкина мама тоже хозяйственная, но ножом по обёртке она не шмыгает, а просто выбрасывает её в мусорное ведро.

Как-то завели себе Уланчики домашнее животное: кот не кот, собака не собака, и ни рыбка аквариумная, и ни черепашка, короче, ни рыба ни мясо, ни лепёшка ни пирожок. Стоит у них на кухонном подоконнике банка трёхлитровая, марлечкой прикрытая. В банке жидкость желтоватая, а в ней малюсенькая сопелька плавает.
– Странные какие-то эти Уланчики, – размышляет вслух девочка. – Сопли в банку складывают… Мама бы увидела – вот бы удивилась!
И назвали они свою сопельку Федечкой. Время шло, сопелька росла и крепла и превратилась в настоящего монстра: медузу – не медузу, что-то вроде блина светло-жёлтого, скользкого, противного и, похоже, с мозгами – ищет выход из положения, того и гляди, из банки вылезет и дядю Валика в шашки обыграет. Плавает организм этот, как огромная плевка в детсадовском кипячёном молоке, и собой гордится. А Уланчики вокруг него хороводы водят: и чайку ему, и сахарку, возятся с ним будто с ребёнком малым, купают, разговаривать учат, и чтоб тепло ему было, и светло, и мухи его б не кусали, а чудище лопает себе и толстеет. Заболело как-то, раскисло, побурело, плюхнулось на дно банки, неделю валяется.
– Как ты, дружочек? – тычется в банку носом Томка.
– Выздоравливай, Федечка, – чуть не плачет Танька. – Вот наступит лето, к бабушке с тобой поедем.
Монстр лежал-лежал, а потом и всплыл наверх, к самому горлышку банки. Да нет, не умер – это он с бабушкой знакомиться готов. И всё-то у этих монстров не по-человечески! Сядет девочка за стол у окна чай пить, пирожки есть, а Федечка тут как тут: таращится на неё своими глазищами пустыми, шлёпает губами пухлыми, голодный рот разевает, только пузыри бегут. Это он девочкину смерть репетирует: захочет – вмиг проглотит! А то вдруг станет язык девочке показывать, ну и она в долгу не останется. А потом повернётся девочка к чудищу спиной и пробует навести чистоту в тарелке, да аппетит не тот: не до пирожков уже, когда твоя смерть рядом в трёхлитровой банке плавает.
– Съем тебя, – шипит в самое ухо, – и всё тут!
Девочка вздохнёт, чашку от себя отодвинет, пирожок надкусанный в салфеточку завернёт да в карманчик положит и нехотя домой засобирается. И всю ночь ей снится, как это существо на неё из банки пялится… А когда узнала она имя его настоящее, так сразу разлюбила и чай, и грибы. А Уланчиков, нет, любит по-прежнему: бедненькие они, несчастные... у них чайный гриб живёт…



ПРО ДЕВОЧКУ ВИННИ, КРОЛИКА ТОМКУ И ПЯТАЧКА ТАНЬКУ*

Бывают дни, когда девочке кажется, будто она совсем одна. На самом деле все просто очень заняты: мама с папой – работой, дождь – улицей, а скука – девочкой. И тогда остаётся единственное и самое бесполезное на свете занятие – симпатичным розовым слоником или нет… плюшевым медвежонком слоняться из комнаты в комнату, а чтобы слоняться было не очень грустно, бормотать себе под нос что-то виннипушье, например, такое:

Трам-па-пам-парам... нет, не так…
Прам-та-там-папам... нет, опять не так…
Прум-пу-пум-пу-пум-пурум…
Трам-па-пам-парам-тарам…
Трам-пам-пам-пам-пам...

И тут от девочки не остаётся и следа (если только самый маленький… ну или, пожалуй, два… размером с её сандалики), потому что она – уже не она, а самый обыкновенный её любимый Винни-Пух. А кто не знает Винни-Пуха?! Только тот, кто не смотрел про него мультики… а таких, конечно, нет… И девочка, которая теперь Винни-Пух (будем звать её девочка Винни), мчится на кухню, прыгает на табурет, с него – выше, на шкафчик у раковины, и, оказавшись у вентиляционной решётки и прилипнув к стене, как можно громче выкрикивает:
– Эй! Кто-нибудь дома?..
– У-у-у… – несётся из вентиляционной решётки.
– Это «ууу...» неспроста… – замирает девочка Винни у чёрной пасти, разинутой сразу за решёткой.
Эта бездонная дыра глотала все девочкины выпавшие молочные зубы, все, кроме этого, до сих пор лежащего на бортике у самой решётки. «Мышка, мышка, на тебе зуб костяной, а ты мне дай железный», – приговаривала девочкина мама, отправляя беленький зуб с капелькой крови в чёрную бездну. А бездна на то и бездна, чтобы бездумно заглатывать, она с удовольствием полакомилась бы и девочкой, а что уж говорить про махонькую мышку… Вот и остался девочкин зуб не у дел, ни девочке, ни бездне, ни мышке не нужным. На его месте у девочки вырос другой, острый и крепенький, и она бы давно забыла об этом, выпавшем, если б не торчал он здесь, почти у самого потолка, на виду у девочки. А маме никак нельзя говорить о пропаже мышки: кому она будет доверять девочкино добро?..
– Я спрашиваю, эй, кто-нибудь дома?.. – снова вопит девочка Винни.
– Нет! И незачем так орать. Я и в первый раз прекрасно слышал, – отзывается Голос.
– Простите, а что, совсем никого нет? – спрашивает девочка Винни.
– Совсем никого, – отвечает Голос.
– Не может быть. Кто-то там всё-таки есть. Ведь кто-нибудь должен был сказать «совсем никого». Слушай, Кролик, а это случайно не ты? – чешет в затылке девочка Винни.
– Нет, не я, – издевается Голос.
– Тогда скажите, пожалуйста, а куда девался Кролик? – как можно вежливее интересуется девочка Винни.
– Он ушёл. К своему другу Винни-Пуху, – без запинки выдаёт Голос.
– Ой! Так ведь это же я… – недоумевает девочка Винни.
–  Что значит «я»? «Я» бывают разные! – не унимается Голос.
– «Я» – значит я… Винни-Пух… – растерянно произносит девочка Винни.
– Ты в этом уверен? – начинает сомневаться Голос.
– Ну конечно! – восклицает девочка Винни.
– Действительно, Винни-Пух… Ну хорошо, заходи, – наконец соглашается Голос.
А не согласиться он не может, потому что Голос (то есть Томка) – это Кролик, а девочка – Винни-Пух, и всё должно быть строго по сценарию. Реплики из любимого мультфильма знают наизусть не только девочка, Томка и Танька, но даже Сашка, который живёт на втором этаже (и кто бы мог предположить, что тебя слышат все соседи!), и, когда на девочкино «эй! кто-нибудь дома?» иногда отзываются сразу два Кролика (Томка – с пятого и Сашка – со второго), девочкиному Винни-Пуху надо хорошенько поразмыслить, к кому сегодня пойти «немного подкрепиться». И чего только не придумаешь, когда без приглашения нельзя, а у тебя нет телефона, чтобы напроситься в гости, потому что ужасно надо! Девочка спрыгивает со шкафчика на табурет, с табурета – на пол, стремглав ныряет в тапки и выскальзывает из квартиры.
– Пых-пых-пых… – пыхтит на лестничной клетке, но не паровоз.
Это Пятачок Танька тащится с авоськой из магазина, а в авоське болтается бутылка молока размером с Таньку. Как и положено всем пятачкам, Пятачок Танька – симпатичный и очень маленький.
– Привет, Пятачок! Давай помогу! 
– Ага! – с радостью вручает свою ношу Пятачок Танька.
– А не пойти ли нам в гости? – заученно бормочет текст девочка Винни.
– В гости?
– Да, я как-то случайно подумал: а не пойти ли нам в гости? Немного подкрепиться.
– Кто же ходит в гости по утрам? – как по нотам пищит Пятачок Танька.
Как и положено всем пятачкам, Пятачок Танька – маленький и очень умный.
– Кто ходит в гости по утрам… Постой-постой... Кто ходит в гости по утрам… тарам-парам… парам-тарам…

Кто ходит в гости по утрам,
Тот поступает мудро!
Известно всем, тарам-парам,
На то оно и утро!..

– А куда мы идём? – продолжает Пятачок Танька.
– К Кролику, конечно!..

Недаром солнце в гости к нам
Всегда приходит по утрам!
Тарам-парам, парам-тарам,
Ходите в гости по утрам!..

А на самом деле, в гости идёт только девочка, потому что Томка и Танька – сёстры и живут вместе, а Томка, свесившись через перила, со смехом наблюдает, как девочка и Танька шагают по лестнице вверх и вниз и топчутся на месте, проговаривая текст и припевая песенку, и с нетерпением ждёт своего выхода: всё – по сценарию. Но сценарий – такая хитрая штука, которая научит чему угодно (даже железной выдержке!), но только не актёрскому мастерству. Тут так: или ты актёр, или… зритель. И тогда с тобой всё ясно: твоё место – в буфете…
– Так. Если я что-нибудь в чём-нибудь понимаю, то дыра – это нора,  – размышляет вслух девочка Винни.
– Ага, – кивает Пятачок Танька.
– А нора – это Кролик.
– Ага.
– А Кролик – это подходящая компания. А подходящая компания – это такая компания, где нас могут чем-нибудь угостить, – заранее облизывается девочка Винни, хотя делать что-либо заранее – ещё не значит получить желаемый результат, поэтому облизывайся не облизывайся, а можешь уйти, с чем пришёл, то есть голодным.
– Между прочим, здесь написано «вытирайте ноги», – встречает у своей «норы» под номером двадцать девять Кролик Томка.
– Вы-ти-рай-те... ага, понятно. Не такое это простое дело – ходить в гости… Когда войдём – главное, делай вид, будто мы ничего не хотим, – на всякий случай предупреждает девочка Винни Пятачка Таньку.
– Ага, – как всегда соглашается Пятачок Танька.
– Привет, Кролик. Мы случайно шли мимо... я подумал, а не зайти ли нам... к Кролику…
Особенно хорошо приходить к Томке с Танькой, когда их мамы и папы нет дома. Как и девочкиных родителей, их часто не бывает дома, поэтому особенно хорошо приходить к Томке с Танькой часто.
– Умывальник там, – кивает Кролик Томка в сторону ванной комнаты. – Пух, тебе что намазать – мёду или сгущенного молока?
– Тебе мёду или того и другого? – спрашивает девочка Винни у Пятачка Таньки. – И того и другого, и можно без хлеба! – торжественно объявляет она за двоих.
Кроме мёду и сгущенного молока, у Томки с Танькой есть всё, что продаётся в кондитерском отделе гастронома: печенье, пряники и коврижка, зефир, мармелад и помадка, козинаки, халва и пастила, а шоколадные конфеты всё время лежат в стеклянной вазочке… и почему-то их совсем никто не ест. В центре стола, застеленного синей клетчатой клеёнкой, стоит большая тарелка с мамиными «орешками». Такие вкусные «орешки» никогда не продаются в магазине, а готовит их мама Томки и Таньки – тётя Фаина: в тяжёлой формочке с длинными ручками она выпекает аппетитные половинки и варёной сгущёнкой склеивает в целый. А на плите запевает пузатый эмалированный красный чайник с белыми горохами. Сразу никто не уходит: в гостях так не принято, поэтому сразу надо слопать все мамины «орешки», а чай девочка Винни и дома попьёт.
– Уже уходите? – слишком настойчиво напоминает воспитанный Кролик Томка.
– Да, нам пора. Всего хорошего. До свидания. Большое спасибо, – встаёт из-за стола девочка Винни.
– Ну… что ж… Если вы больше ничего не хотите... – как будто с сожалением произносит Кролик Томка.
– А разве ещё что-нибудь есть? – оживляется девочка Винни. – Ты никуда не торопишься? – справляется она у Пятачка Таньки.
– Нет. До пятницы я совершенно свободен! – чистосердечно признаётся Пятачок Танька.
– Ладно… посидим ещё немного… – делает одолжение девочка Винни.
И они сидят ещё немного – и со стола исчезает шоколадная колбаска, потом ещё немного – и куда-то пропадает творожный «домик», а потом ещё немного – и вместе с сугробами сахарной пудры бесследно тает хрустящий «хворост» – и ещё немного – и растворяются золотистые гренки с клубничным вареньем, пока, увы, совсем ничего не остаётся, кроме мёду и сгущенного молока. И только теперь, когда покончено и с тем и с другим, девочка Винни наконец понимает, почему никто не ест шоколадных конфет в стеклянной вазочке. И тут девочка Винни неожиданно вспоминает об одном важном деле:
– Да, нам пора. Мы, конечно, могли бы ещё немного посидеть…
– Нет, по правде сказать, я и сам... собирался уходить, – с облегчением вздыхает Кролик Томка. 
– А, ну хорошо. Тогда мы пошли. До свидания.
– Всего хорошего.
– Спасибо!
– Что вы, что вы, не за что, – кланяется Кролик Томка. 
– До свидания!
И все вместе они направляются на улицу. Не то чтобы только на улице у них было важное дело, но важное дело у них было и на улице. Сегодня утром, когда завтрак уже давно кончился, а обед ещё и не думал начинаться, а дождь по-прежнему всё лил и лил и даже не из одного ведра, кто-то из соседей совершил глупейшую ошибку: выбросил самую нужную на свете вещь – синюю металлическую кровать с панцирной сеткой. Теперь дождь кончился, а кровать… кровать только начинается, и можно прыгать, и прыгать, и прыгать на ней хоть до самого темна, пока не перехватит дух: по одному, и вдвоём, и втроём, и снова по очереди… Сила твоих прыжков такова, что кровать подпрыгивает вместе с тобой, и она скрипит и скрипит, и тебя кидает из стороны в сторону, и ты зависаешь в воздухе, как дивная птичка колибри, и с каждым прыжком тянешься подбородком всё выше и выше, и твоя шейка делается совсем лебединой, и ты достаёшь головой до неба, а на твоих ушах и ресницах… да-да, и, разумеется, на носу мягкой шелестящей пеной лежат хлопья пушистых облаков… А после «прыгательной» кровати ты как-то подозрительно неумело передвигаешься, будто это и есть твои первые шаги, а пытаясь подпрыгнуть, не можешь оторваться от земли, ощущая на себе закон всемирного тяготения, и не важно, что до сих пор ты о нём ничего не слышал… Твоё «небо» не может кончиться так быстро, и, чтобы завтра утром противные дяденьки с плохими словами на гремящем грузовике его не заметили и проехали мимо (и тогда оно останется с тобой ещё на несколько дней, а если очень повезёт, то на неделю), надо маленькими трудолюбивыми муравьями оттащить его в укромное местечко, за пышные кустики шиповника с серовато-зелёными листьями на слабых стеблях, которые сгибаются под тяжестью шаровидных малиново-пурпурных махровых цветков с чем-то знакомым мохнатым и жужжащим…
– Это «жжж...» неспроста… главное, чтоб пчёлы тебя не заметили… по-моему, пчёлы что-то подозревают!.. от этих пчёл всего можно ждать… оказывается, это неправильные пчёлы… совсем неправильные… и они, наверное, делают неправильный мёд… разве знаешь, что придёт в голову этим пчёлам?.. вух… вух... у-у-ух... аххх… а не пора ли нам подкрепиться?.. по-моему, пора!


*В рассказе использованы реплики героев мультипликационных фильмов «Винни-Пух» (1969)
и «Винни-Пух идёт в гости» (1971) режиссёра Фёдора Хитрука



МАЛЕНЬКОЕ БУФЕТНОЕ КОРОВЬЕ СТАДО, ИЛИ ЛЕЙСЯ, ПЕСНЯ!

Без кукурузных палочек в сахарной пудре нельзя прожить и нескольких дней. Сладкие, хрустящие, воздушные, их можно поглощать тоннами. Но делать это надо правильно! Во-первых, когда жуёшь, не закрывать рот, иначе никто не услышит этот волшебный хруст, ради которого и придуманы кукурузные палочки. Во-вторых, пачку с палочками нужно всегда открывать снизу (ну и что, что буквы на пачке стоят на голове), тогда вся осыпавшаяся сахарная пудра будет сверху и палочки – в сто раз слаще! В-третьих, сначала надо выбирать самые тоненькие – всю пачку перетрясёшь, пока найдёшь! Но они особенно вкусные: хрусь – и тают во рту, хрусь – и тают… В-четвёртых, после того как первый голод утолён, а у тебя ещё целых полпачки, можно хрустеть медленнее и с фантазией: облизываешь палочку и приклеиваешь её к другой, а потом ещё одну, и ещё. Человечек, грибок, цветок, птичка, самолётик, кораблик – из кукурузных палочек рождается твой собственный мир и съедать его даже как-то совестно. В-пятых, на дне пачки, как всегда, всё самое вкусное, поэтому комочки сахарной пудры надо вытряхнуть в рот! В-шестых, когда ты схрумкал всю пачку, важно не забыть облизать губы и пальцы с налипшей на них сахарной пудрой, но руки всё равно будут липкими, губы – сладкими, а ты – чумазым. И тут в тебе вдруг просыпается жажда, какой никогда не было. Обычная вода не подходит, а вот с пузырьками и сиропом – то, что надо! Твои ноги знают самую короткую дорогу к автомату с газированной водой. И если у тебя тонкая рука, пытливый ум и выпал твой счастливый случай, газировку можно пить бесплатно. Под автоматом всегда валяются монетки, которые он почему-то «выплюнул», и надо просто просунуть руку в щель между бетоном и днищем и детально обследовать территорию. А если какой-то умник до тебя уже успел там пошарить, то простой газировкой можно освежиться за копейку, а водой с сиропом (обычно грушевым) – за три. Ну а райское наслаждение – почти полный стакан сиропа! – обойдётся в шесть копеек: сироп и вода наливаются отдельно, и надо всего лишь убрать стакан, когда автомат предлагает тебе очередную порцию воды. А потом в серебристом фонтанчике, бьющем безнадёжно слабой струйкой, обязательно вымыть гранёный стакан для того, кто будет пить после тебя. Сейчас не помешала бы и порция мороженого, но девочке надо бежать по делу в гости к Томке с Танькой. Томка сказала, что у них появилось маленькое коровье стадо, и девочке нужно решить три важных вопроса: что? где? когда? а именно: что коровы делают в квартире? где они там помещаются? и когда будут давать молоко? Когда идёшь по делу в гости, надо идти с чем-то в руках или под мышкой, потому что с пустыми руками по делу в гости приличные люди не ходят, и под мышкой у девочки полпачки кукурузных палочек.

– Дзынь-дзынь! – выпевает дверной звонок.
Не надо просить дважды, чтобы эта дверь открылась.
– Щёлк-щёлк! – выстукивают замочки.
– Привет, проходи! – улыбается Томка.
– Ура-ура! – приплясывает Танька.
– А к коровам куда? – нетерпеливо спрашивает девочка.
– В буфет! – хихикает Томка.
Она ведёт девочку в кухню и распахивает большую буфетную дверцу:
– Але-оп!               
– А-а-а… – только теперь соображает девочка.
И как до неё раньше не дошло? В буфете в стеклянной вазочке аппетитной горочкой с изображением коровы на обёртке лежат… конфеты.
– Лопаем стадо! – торжественно объявляет Томка и ставит вазочку на стол.
– Ага, – немного разочарованно кивает девочка.
В самом деле, и как она сразу не догадалась? И зачем Томке с Танькой в квартире коровы? И куда бы они девали молоко?.. Но с первой же съеденной конфетой разочарование улетучивается. «Коровка» – нежный ирис с начинкой из необыкновенно вкусной помадки. Никто на свете, кроме, разумеется, кондитера, не знает, как она готовится, но обожают все. К ирискам вечно приклеивается бумажка, и никогда не хватает терпения отлепить её до конца. Но разве какой-то кусочек бумажки повредит детскому организму? Впрочем, так же, как и немного музыки. И теперь можно отправляться слушать пластинки. Маленький зал до отказа набит самым необходимым: диваном с подушками, столом со стульями, тумбочкой с телевизором, радиоточкой и пышными бархатными колокольчиками в горшке, оживляющими комнату и закрывающими окно, и радиолой на худых и длинных ножках. На диван присаживаются аккуратно и вежливо, и не потому, что ты хорошо воспитан, а потому, что диван, кроме всего прочего, хранитель и музей. Во-первых, под диваном живёт музыка – Танькины цимбалы, а во-вторых, что там только не живёт: Танькины и Томкины рисунки и гербарии, внушительная коллекция грампластинок, альбомы с фотографиями, стопка пожелтевших номеров газеты «Правда», ворох старых писем от бабушки и даже потёртые купюры, смотреть на которые можно только из Томкиных рук, и это самые настоящие царские деньги! Какое отношение к царям имеют Томка с Танькой, девочке неизвестно, но диванных денег хватит на двадцать патефонов. Так говорит Томка, а если Томка говорит, так оно и есть. И зачем им двадцать стареньких патефонов, когда у них одна новенькая радиола на тонких цапельных ножках с горой пластинок? Пугачёва, Магомаев, Ротару, Кобзон, Марыля Родович, Карел Готт, «Песняры», «Цветы», «Лейся, песня»…
– А сейчас танцы! – объявляет Томка.
Вчера целый час она крутила «Арлекино»:

По острым иглам яркого огня
Бегу, бегу – дорогам нет конца.
Огромный мир замкнулся для меня
В арены круг и маску без лица.
Я – шут, я – Арлекин, я – просто смех,
Без имени и, в общем, без судьбы…

Сначала все дурачились, пели и плясали, а потом хором вросли в диван. За этим незатейливым «ля-ля-ля», видно, кроется что-то такое, неуловимое и прилипчивое, что заставляет кружиться чёрный пластмассовый диск с непрерывной спиральной дорожкой на нём, и грустить, и думать о чём-то о своём. Сегодня девочкина очередь выбирать пластинки. Эта песня без конца крутится в девочкиной голове, и, наверно, поэтому слов не разобрать, а для любви слова не нужны. И дни напролёт ты ходишь и мяучишь, мырлычешь и любишь:

Бывай, абуджаная сэрцам, дарагая…
Чаму так горка, не магу я зразумець.
Шкада заранкі мне, што ў небе дагарае
На ўсходзе дня майго, якому ружавець.
Пайшла, ніколі ўжо не вернешся, Алеся.
Бывай, смуглявая, каханая, бывай.
Стаю на ростанях былых, а з паднябесся
Самотным жаўранкам звініць і плача май…

«Песняры» – поют, девочка – мурлычет. Эту пластинку она готова слушать сто раз подряд. В руке у неё конверт, а на нём всем «песнярам» какой-то «художник» нарисовал красные рога и козлиные бородки… и, кажется, девочка с ним знакома… но, честное слово, это не она! Другой рукой девочка нащупывает вилку и толкает её в розетку. Вилка сопротивляется и, хотя и с трудом, подаётся.
– Танцуют все! – выкрикивает девочка.
Над самым её ухом вдруг что-то гудит, хрипит и хрюкает, и после глухого хлопка из радиоточки с весёленьким шипением зачем-то вырывается маленький искрящийся вулканчик, затухающий, и снова на секунду оживающий, и напоследок исходящий стройной струйкой чёрного дымка, и девочке в нос ударяет резкий запах гари, и радиоточка выглядит какой-то кособокой и очень подавленной. Внезапно наступившую тишину нарушает лишь глупая жирная муха, с оглушительным звоном бьющаяся в стекло.    
– Кажется… мне… пора… – растерянно бормочет девочка и оглядывается на Томку с Танькой. – Я завтра… зайду… кажется…
Танька с открытым ртом сидит на полу у радиолы, а Томка странно белого цвета, медленно пожимая плечами, шепчет:
– Сейчас мама… с работы… придёт…
Девочка выскальзывает от Томки с Танькой и только на лестничной клетке вдруг замечает, что в руке всё так же сжимает конверт, а с него ей лукаво подмигивает Владимир Мулявин.

Касіў Ясь канюшыну,
Касіў Ясь канюшыну,
Касіў Ясь канюшыну –
Паглядаў на дзяўчыну…



ЦВЕТОЧЕК АЛЕНЬКИЙ

У Томки с Танькой теперь есть обруч – оранжевый пластмассовый и свой собственный! Именно так: «обруч», а не какой-то там буржуйский «хулахуп». Его купил папа Томки и Таньки, дядя Валик: просто один раз ему ужасно повезло. А девочкиному папе не везёт ни разу – и у девочки обруча нет. Но когда он есть у Томки с Танькой, значит, есть и у девочки. И целыми днями в девочкиной комнате трясётся потолок и дрожат стены. Если набраться терпения, то произойдёт одно из двух: или Томка с Танькой всё-таки научатся крутить обруч, и он наконец перестанет падать с грохотом на пол, или наступит настоящая весна, и крутить его можно будет во дворе.

Каждая девочка рождается с умением прыгать на скакалке, скакать в «резиночки» и крутить обруч, и только мальчикам это не даётся никак. Недавно в цирке девочка видела, как слон здорово жонглирует обручем. Правда, это была слониха, потому что слон даже не представляет, что с этим обручем делать. А с ним можно делать всё что угодно: подбрасывать вверх, чтобы он, вращаясь высоко-высоко в воздухе, обязательно возвращался в твои руки, прыгать через него как через скакалку, катать по полу так, чтобы он не юлил и не колебался, ну и, конечно, вращать – стоя на одном месте, передвигаясь и пританцовывая, и крутить так быстро, как если бы ты была юлой, на талии, перемещая его вверх и вниз, на бёдрах, ногах, шее, на двух руках, сомкнутых в «замок», на одной руке и, не останавливая вращения, передавать из руки в руку, а ещё на ладошке и на указательном пальце. Девочка никогда не видела, чтобы кто-то крутил обруч на пальце, но, если его можно крутить на других частях тела, почему нельзя на пальце? И она уже почти научилась…    

– Здрасьте, атомадома?
– Тамара?.. У нас всегда все дома. Заходи! – широко открывает дверь дядя Валик.
Из зала высовывается весёлая мордочка Таньки:
– Привет! А у нас обруч – во какой!
– Везучка… – грустно улыбается девочка. – Может, и мне купят…
– Купят-купят!.. Завтра! – подбадривает девочку Томка. – Просто в магазин надо ходить с утра… ну или сразу после обеда… а вечером уже идти домой, потому что в магазине пусто… На, подержи…
Девочка хватается за обруч как за спасательный круг: и почему ей не выпадет такого счастья?
– Скажи, красивый! – хвастается Томка.
– Угу… – вздыхает девочка. – Можно покручу?
– Ага!
– А у нас, смотри, что ещё есть! – тычет пальцем в сторону окна Танька.
– Ого! – изумляется девочка. – Расцвёл!
– Вчера… – расплывается в улыбке Танька. – Мама говорит, что такого цветка больше ни у кого нет!
В нарядном глянцевом горшке на телевизоре торжественно стоит растение удивительной красоты с сочными тёмно-зелёными бархатистыми листьями в серебристых прожилках и крупными ярко-алыми махровыми цветами-граммофонами, и от них, кажется, даже исходит сияние. Такого цветка девочка и правда нигде не видела, потому что он из сказки и это тот самый аленький цветочек! Когда осенью он вдруг заскучал, пожелтел и высох, Томкина и Танькина мама, тётя Фаина, так переживала, что чуть не плакала и уже хотела было его выбросить, да раздумала, сняла горшок с телевизора и задвинула подальше в тёмное место. А весной во время генеральной уборки с удивлением обнаружила в горшке зелёный листочек. Вот радости-то было! А цветок этот особенный: весной оживает, два раза цветёт до самой осени, а к зиме – снова в «спячку». А капризный какой! Горшок ему подавай широкий и невысокий, почву – питательную, лёгкую и рыхлую, воздух – свежий, свет – яркий и рассеянный, а прямых солнечных лучей он не выносит, раз в неделю другой стороной к солнцу поворачивай, и чтоб листья не касались других растений, и водой тёплой поливай, и даже на листик не капни, не то сгниёт и погибнет, а если мало ему влаги, листочки в трубочку свернутся.
– Так вот ты какой, цветочек аленький… – застывает у телевизора девочка. – Краше тебя нет на всём белом свете…
– Крути! – дёргает обруч Томка. – Забыла, что ли?
Девочка ещё крепче впивается в оранжевый круг: как можно забыть про обруч? Лишь на первый взгляд он обычный и пластмассовый, но простота его обманчива. Стоит только взять обруч в руки, и он тут же… станет ручным?.. как бы не так!.. он тут же покажет свой характер! Все обручи разные: один – сговорчив и покладист, другой – капризен и упрям. И всё зависит от твоего мастерства и умения договориться. Крутить обруч на пальце девочка умеет, но не до конца: во время вращения в самый неподходящий момент обруч вдруг спрыгивает с девочкиного пальца и несётся куда-то вперёд сломя голову. Девочка думала-думала – и всё поняла. Оказывается, это неправильный обруч. Совсем неправильный! И у него, наверное, неправильный характер! А этот, Томкин с Танькой, не такой… Девочка поднимает руку с вытянутым вперёд указательным пальцем на уровень плеча и кладёт на палец обруч. Обруч тих и спокоен, и в его миролюбивом характере нет никаких сомнений. Затаив дыхание, девочка начинает медленное вращение рукой, и обруч послушно пробегает первый круг вокруг девочкиного пальца… Да-да, те были неправильные, а этот совсем другой… Обруч делает второй круг и ещё плотнее прижимается к девочкину пальцу… Подумать только, он такой понятливый… Весёлым оранжевым солнцем чертит обруч третий круг… И даже не надо сгибать «крючком» палец, чтоб захватить обруч, если он решит выскользнуть… Девочка знала, она же говорила!.. В эту же секунду обруч вдруг срывается с девочкиного пальца и несётся вперёд сломя голову. Девочка, конечно, бросается наперерез и грудью закрывает телевизор, но это в мыслях, а на самом деле только успевает широко открыть рот. Обруч молнией ударяет в нарядный глянцевый горшок – ба-бах! – и, блестяще сделав своё чёрное дело, весело отскакивает в сторону. От неожиданности горшок резко вздрагивает и бухается плашмя на пол, растянувшись тут же, у телевизионной тумбы, аккуратно раскалываясь на равные части. Девочка давно заметила, что все нужные вещи разбиваются как-то уж очень изящно: чашки – пополам, блюдца – на три, а цветочные горшки – теперь девочка знает наверняка – бьются на четыре части – блямс!
«В ту же минуту, безо всяких туч, блеснула молния и ударил гром, индо земля зашаталась под ногами и вырос, как будто из-под земли, перед купцом: зверь не зверь, человек не человек, а так какое-то чудище, страшное и мохнатое, и заревел он голосом диким:
– Что ты сделал? Как ты посмел сорвать в моём саду мой заповедный, любимый цветок? Я хранил его паче зеницы ока моего и всякий день утешался, на него глядючи, а ты лишил меня всей утехи в моей жизни… Знай же свою участь горькую: умереть тебе за свою вину смертью безвременною!
И несчётное число голосов диких со всех сторон завопило:
– Умереть тебе смертью безвременною!
У честного купца от страха зуб на зуб не приходил; он оглянулся кругом и видит, что со всех сторон, из-под каждого дерева и кустика, из воды, из земли лезет к нему сила нечистая и несметная, всё страшилища безобразные.
Он упал на колени перед наибольшим хозяином, чудищем мохнатым, и возговорил голосом жалобным»*:
– Так вот ты какой, цветочек аленький!.. Томка, тащи скорее бинт! Цветок лечить будем!
Томка по-пластунски пробирается в кухню за аптечкой, а девочка с Танькой ладошками утюжат пол: ох и неловок же этот цветочек – землю по всем углам разбросал! Но отрадно, что есть кому попенять: сказочный объект не растерзан, а слегка растерян… или расстроен, но всё ещё молодцевато держит свои ярко-красные граммофончики. А три сообразительные головы и шесть проворных рук ваяют красоту: к самому большому кому лепят комья поменьше, потом – совсем маленькие и наконец – то, что раньше было горшком, и вся эта конструкция пытается бинтоваться, но получается как-то не очень.
– Томка, воды! – мудрой змейкой шипит девочка.
Томка скользит в ванную и возвращается с лейкой, девочка льёт воду на пол, но сухой чернозём становится всего лишь грязью, а не мокрым снегом, и снеговика из грязи не выходит. И тут – ну надо же так совпасть! – девочке срочно нужно домой, потому что вот-вот – с минуты на минуту! – у неё должен разболеться живот… а бинта на девочку не осталось: не до реальности, когда сказка захромала.

После того как девочка побывала в гостях у Томки с Танькой, она подумала, что, пожалуй, не стоит слишком доверять подозрительно весёлым оранжевым обручам. Что подумал обруч, никто не узнал, потому что он был пластмассовый. А что подумала тётя Фаина?.. Об этом девочка узнает завтра.


*отрывок из сказки С.Т.Аксакова «Аленький цветочек».



КОНЦЕРТ ДЛЯ РАБОТНИКОВ УГОЛЬНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ И ТЯЖЁЛОГО МАШИНОСТРОЕНИЯ

Белые мраморные колонны сегодня особенно торжественны. Громадные зеркала, развешанные по стенам нарядного зала, отражают свет сияющих трёхъярусных люстр. Тишину нарушает уверенный стук каблуков, гулко отзывающийся в восторженных сердцах зрителей. И диктор Центрального телевидения СССР Светлана Моргунова в длинном платье грациозной походкой выходит на середину сцены:
– Добрый вечер, дорогие товарищи. Мы рады видеть вас в Колонном зале Дома Союзов.
Зал аплодирует. За Светлану Моргунову выступает Томка. Она здорово ходит в маминых коричневых туфлях на толстых каблуках, потому что всякий раз, когда родителей нет дома, у Томки генеральная репетиция выхода на сцену. Микрофоном служит Томкина синяя скакалка. Томка говорит в её жёлтую ручку, и, странное дело, слышно каждое слово.
– В праздничном концерте, посвящённом Дню работника угольной промышленности и тяжёлого машиностроения, принимает участие эстрадно-симфонический оркестр Центрального телевидения и Всесоюзного радио. Художественный руководитель лауреат премии Ленинского комсомола народный артист Советского Союза Юрий Васильевич Силантьев.
Звучат аплодисменты. Акустика лестничной клетки – явление малоизученное. Но каждый житель многоквартирного дома, даже не бывший в филармонии, убеждён, что по акустике филармонический зал во многом уступает лестничной клетке. И зачем тратить время и деньги, когда можно всё устроить здесь и сейчас? Главное, чтобы соседей не было дома!
– Поёт народная артистка СССР Людмила Зыкина. Музыка Марка Фрадкина. Стихи Льва Ошанина. «Течёт река Волга».
Томка с Танькой живут на пятом этаже. У их входной двери торчит металлическая лестница, ведущая на крышу. Крыша – не прикрытие и не пристанище. Крыша – настроение, состояние и стихия. И, наверно, поэтому люк на крышу всегда закрыт на огромный замок. Но даже бессмысленно торчащая лестница может послужить искусству. И Томка тащит из дому тёмно-бордовое в розах покрывало и вешает на теперь уже полезную лестницу – занавес готов! Томке приходится нелегко: сейчас она за ведущую и за певицу. Светлана Моргунова скрывается за занавесом. Взмывающий в воздух цветастый платок ложится на Томкины худенькие плечи – и перед зрителями появляется Людмила Зыкина.

Издалека долго
Течёт река Волга,
Течёт река Волга,
Конца и края нет…

Тембр голоса Зыкиной неповторим, но Томка очень старается. Песня звучит по-новому, но так же тепло и душевно. Светлой рекой она струится с пятого до первого этажа и выбегает на улицу. Хорошо, что дверь в подъезде предупредительно открыта, иначе потопа не избежать.

Среди хлебов спелых,
Среди снегов белых
Течёт моя Волга,
А мне семнадцать лет…

Три зрителя – девочка, Танька и скрипачка Катенька из двадцать восьмой квартиры – по-воробьиному примостились на краешке узкого подъездного подоконника, но аплодируют по-настоящему – за целый концертный зал! Пёстрый платок соскальзывает с Томкиных плеч – и перед зрителями снова Светлана Моргунова.
– Музыка Александры Пахмутовой. Слова Николая Добронравова. «Как молоды мы были». Исполняет Александр Градский.
За Градского всегда поёт девочка. Эту песню она не доверяет никому, кроме себя и Градского. Девочка, конечно, может спеть все песни в концерте, но петь одной, когда хотят все, просто свинство. Длинноволосый Градский в больших тёмных очках выходит на сцену и окидывает зал исполненным ледяного высокомерия взглядом. А может, и нет никакого высокомерия, а всё это высоко вскинутая голова и красивые модные очки, за которыми прячутся всякие небылицы. Градский заметно волнуется, переминается с ноги на ногу и, дождавшись вступления, с закрытыми глазами тихо начинает:

Оглянись, незнакомый прохожий.
Мне твой взгляд неподкупный знаком.
Может, я это, только моложе.
Не всегда мы себя узнаём.
Ничто на Земле не проходит бесследно.
И юность ушедшая всё же бессмертна.
Как молоды мы были, как молоды мы были,
Как искренно любили, как верили в себя…

Музыка звучит напряжённее и нервнее, голос вторит тревогой и смятением. Так бывает перед большой грозой, когда мечутся и кричат беспомощные птицы. Жёстким третьим куплетом обрушивается на зал удивительный голос, и лирическая песня обретает драматическую мощь.

Первый тайм мы уже отыграли
И одно лишь сумели понять:
Чтоб тебя на Земле не теряли,
Постарайся себя не терять!
Ничто на Земле не проходит бесследно.
И юность ушедшая всё же бессмертна.
Как молоды мы были, как молоды мы были,
Как искренно любили, как верили в себя…

Зал взрывается аплодисментами. Девочка кланяется и гордо удаляется за кулисы. А Светлана Моргунова объявляет следующий номер:
– Стихи Ильи Резника. Музыка Игоря Цветкова. «Золушка». Поёт заслуженная артистка РСФСР Людмила Сенчина.
«Золушку» поёт Танька. Хрустальных башмачков у неё, конечно, нет, зато голосок «хрустальный». Волосы у Таньки собраны в высокий хвост, и, когда она трясёт головой, хвост весело подпрыгивает.

Хоть поверьте, хоть проверьте,
Но вчера приснилось мне,
Будто принц за мной примчался
На серебряном коне.
И встречали нас танцоры,
Барабанщик и трубач,
Сорок восемь дирижёров
И один седой скрипач…

Танька всегда поёт с улыбкой, и песенка выходит улыбчивой и похожей на солнце. Или на звонкий ручеёк.

Хоть поверьте, хоть проверьте,
Я вертелась, как волчок,
И поэтому, наверно,
Потеряла башмачок…

Тут Танька ловко сбрасывает с ноги заранее расстёгнутый зелёный сандалик, и он скачет по ступенькам как настоящая хрустальная туфелька… или лягушонок.

А когда мой сон растаял,
Как ночные облака,
На окне моём стояли
Два хрустальных башмачка…

Больше всего на свете хочется верить в сказку. И чем дольше живёшь, тем больше хочется в неё верить… Зал аплодирует, Золушка обувает свой сандалик, а Светлана Моргунова продолжает:
– Слова и музыка народные. «Купалинка». Исполняет лауреат всесоюзных и международного конкурсов, лауреат премии Ленинского комсомола вокально-инструментальный ансамбль «Песняры». Художественный руководитель Владимир Мулявин.
Это девочкина песня. И девочка одна за целый ансамбль. Но ничего, она справится!

Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза…

Кажется, поэт сказал про эту песню и её исполнение. Только вместо двух огромных глаз – два огромных рта: один – Леонида Борткевича, другой – девочкин. Она всё видела по телевизору! Борткевич так широко и жалобно открывает рот, будто у него что-то болит, и в его боль нельзя не поверить! И девочка верит и жалеет – Купалинку, тёмную ночку, её дочку и Борткевича. И так же, как он, открывает рот – жалобно и широко:

– Купалiнка-купалiнка,
Цёмная ночка,
Цёмная ночка,
Дзе ж твая дочка?..

Нежная и грустная мелодия обволакивает истомой и колдовством купальской ночи и чем-то неведомым и неизбежным, как грядущее, зыбким и прекрасным, как любовь. А где любовь, там тоска.

– Мая дочка у садочку
Ружу, ружу полiць,
Ружу, ружу полiць,
Белы ручкi колiць…

И видится беспросветная, несчастливая жизнь, и веет бедой: а знает ли Купалинка, где на самом деле её дочка? и есть ли она всё ещё на белом свете?

Кветачкi рвець, кветачкi рвець,
Вяночкi звiвае,
Вяночкi звiвае,
Слёзкi пралiвае…

Почему она не спит ночами и так много плачет? Кому плетёт веночки? Венок из колючих роз – к земным страданиям и к смерти.

– Купалiнка-купалiнка,
Цёмная ночка,
Цёмная ночка,
Дзе ж твая дочка?..

Зрители долго не отпускают исполнителя. Так долго, что Светлана Моргунова не выдерживает и пулей вылетает на сцену:
– «Лебединая верность»! Музыка Евгения Мартынова. Стихи Андрея Дементьева. Пою я… ой… то есть народная артистка Украинской ССР София Ротару!
Гаснет свет. Яркий луч прожектора выхватывает из темноты застывшую у микрофона тоненькую фигурку певицы в белом платье. Её глаза – две огромные блестящие черешни, волосы её – длинная чёрная ночь.

Над землёй летели лебеди
Солнечным днём.
Было им светло и радостно
В небе вдвоём.
И земля казалась ласковой
Им в этот миг.
Вдруг по птицам кто-то выстрелил.
И вырвался крик!..

В этом месте Томкины руки обычно превращаются в крылья и плывут в небо. И девочка плывёт за Томкиными крыльями.

Ты прости меня, любимая,
За чужое зло,
Что моё крыло
Счастье не спасло.
Ты прости меня, любимая,
Что весенним днём
В небе голубом, как прежде,
Нам не быть вдвоём…

Один за другим трагические аккорды падают на притихший зрительный зал. Ещё минута – и сердце разорвётся в клочья.

Лебедь вновь поднялся к облаку,
Песню прервал
И, сложив бесстрашно крылья,
На землю упал…

Томка громко и часто дышит. А девочка погибает вместе с белой птицей.

Я хочу, чтоб жили лебеди!
И от белых стай,
И от белых стай
Мир добрее стал…

Вспыхнувший в зале свет всё расставляет по своим местам. Ну разве можно поверить в смерть, когда ты так недавно родился?

Пусть летят по небу лебеди
Над землёй моей,
Над судьбой моей –
Летите
В светлый мир людей…

На проникновенное Томкино пение с подъездного подоконника слетает зритель с бумажным цветком. Томка принимает цветок, раскланивается и убегает за занавес. И на сцену выходит Светлана Моргунова:
– Поёт народный артист Советского Союза Муслим Магомаев. Музыка Александры Пахмутовой. Слова Николая Добронравова. «Мелодия».
«Наконец-то!» – восклицает про себя девочка и берёт из Томкиных рук синюю скакалку. Когда песня написана специально для тебя, её нельзя исполнить плохо. А Муслим Магомаев плохо петь не умеет. Когда он поёт, поют его руки и глаза, а громче всех – брови. Таких певучих бровей нет ни у кого.

Ты моя мелодия,
Я твой преданный Орфей.
Дни, что нами пройдены,
Помнят свет нежности твоей.
Всё, как дым, растаяло.
Голос твой теряется вдали.
Что тебя заставило
Забыть мелодию любви?..

Сцена не прощает фальши. Она любит талант и не терпит бездарность. Муслим Магомаев – настоящий Орфей, которого слушают люди и звери, деревья и птицы, камни и море.

Ты моё сомнение,
Тайна долгого пути.
Сквозь дожди осенние
Слышу я горькое «прости».
Зорь прощальных зарево.
Голос твой теряется вдали.
Что тебя заставило
Предать мелодию любви?..

Могучим набатом, раскатом грома гремит знаменитый баритон. И так хочется, чтобы никогда-никогда никто никого не терял!

Стань моей Вселенною,
Смолкнувшие струны оживи,
Сердцу вдохновенному
Верни мелодию любви…

– Браво! – взрывается зал. – Браво!
Девочка кланяется и быстро уходит за кулисы: эти аплодисменты, разумеется, ей не принадлежат.
– «Наш сосед». Музыка и слова Бориса Потёмкина. Исполняет народная артистка РСФСР Эдита Пьеха, – объявляет Светлана Моргунова.
С этой озорной песенкой всегда серьёзная Томка справляется просто блестяще. Она хитро улыбается, подмигивает и строит смешные рожицы, и зрители начинают хохотать.

Как теперь не веселиться,
Не грустить от разных бед,
В нашем доме поселился
Замечательный сосед.
Мы с соседями не знали
И не верили себе,
Что у нас сосед играет
На кларнете и трубе…

А дальше все поют хором:

Пап-пап па-па-да-па пап-пап
Па-па-да-па пап-пап
Пап-па-да-па-па ла-ла-ла-ла-ла
Пап-пап па-па-да-па пап-пап
Па-па-да-па пап-пап
Пап-па-да-па-па…

Зрители вскакивают со своих мест и начинают лихо отплясывать твист – кто как умеет. А Томка только набирает обороты:

Те, кто музыку не любят,
Очень злятся – ну и пусть!
Но зато мы эти песни
Заучили наизусть.
Я всё больше привыкаю,
И поверьте мне, друзья,
Никогда не засыпаю,
Если не услышу я…

– Опять кошачий концерт устроили! А ну брысь на улицу! – воет снизу старая ведьма из двадцать третьей квартиры и изо всех сил колотит клюкой по лестничным перилам. Колонный зал замолкает, перила в ответ глухо ухают – и это всегда к войне. Томка прикладывает палец к губам:
– Тс-с-с! 
– Полундра! – шепчет девочка.
– Спасайся кто может! – делает большие глаза Танька.
А скрипачка Катенька, следуя всем советам, мгновенно исчезает за дверью своей квартиры.
– Вот я вас! – шипит ведьма. – Пускай только явятся с работы родители!
Ходит она еле-еле, а по ступенькам и того хуже. И пока со своего третьего ведьма доползёт до пятого, Колонный зал Дома Союзов опустеет и хрустальные люстры погаснут. Поэтому не станет коварная старуха карабкаться вверх, а поковыляет вниз, сядет на лавочку у подъезда и будет караулить пап и мам. И девочке очень повезёт, если первыми с работы придут родители Томки с Танькой.

«Vita brevis, ars longa», – как говаривали древние, что в переводе с латинского приблизительно означает сегодняшний концерт в двух отделениях с непредвиденным и затянувшимся антрактом.



«МЫ ЕДЕМ, ЕДЕМ, ЕДЕМ…»

Девочка любит зиму. За снег и мороз, санки, коньки и лыжи, сосульки, снежки и снеговиков. Только зимой можно одолжить тёплую шапку и пушистый шарф чихающему снеговику и хрустеть сосульками как леденцами из золотистой жестяной баночки. Девочка любит зиму и когда ранним утром они с мамой впотьмах карабкаются по снежной горе с крутым нравом, и уже почти на вершине гора сбрасывает путников к подножию, но они не сдаются и героически ползут вверх, и снова скатываются вниз, и всё же покоряют несговорчивую белую целину, за которой через квартал девочкин детский сад. Заснеженные ступеньки, конечно, есть, но до них – целая вечность, поэтому в поисках кратчайшего пути и экономии бесценного утреннего времени, которое совсем не то же, что вечернее, надо ломиться напрямик, и всё равно все всегда опаздывают: девочка – в детский сад, а мама – на работу. Но мама у девочки красивая, и опоздания ей прощают.

Ещё вчера девочка договорилась с Томкой и Танькой, что они пойдут кататься на санках с большой горы. И когда на лестничной клетке раздаётся топот и грохот, это значит, что девочке пора прыгать в валенки, нырять в шубку, натягивать шапку и варежки, завязывать шарф (а штаны с начёсом она надела с самого утра) и с четвёртого этажа вести под уздцы своего верного коня – тяжёлые зелёные санки, потому что Томка и Танька уже повели своих коней с пятого. А бедным соседям несладко: лошади – животные громкие. В подъезд вкрадчиво вползает пахучий снежный дух, и на первом этаже девочкин конь всхрапывает, и задирает назад большую голову на крутой шее, и беспокойно стучит копытом о цементный пол, жадно ловя чуткими ноздрями запах снега. Снег всегда пахнет по-разному: зимой – арбузом, или огурцом, или яблоком, весной – рыбой. А наберёшь его полные пригоршни, поднесёшь к лицу – и запаха нет. А набегавшись и раскрасневшись, когда вместо щёк у тебя из шапки торчат два спелых помидора, снег – лучшая еда на свете. Но маме знать об этом совсем не обязательно!

Если шустрый детский народ (кто на лыжах, кто с санками, а кто с фанерками, картонками, тазами и всякими занятными тронами, например, ящиком от бутылок, а то и выброшенной пушистой ёлкой) снуёт вверх и вниз, и хохочет, и визжит, и кричит, то он занят очень важным делом – катанием со снежной горы. Ну а когда их целых две: высокая и в меру крутая, с длинным спуском, и низенькая, с широким раскатом в конце, то идти домой незачем, ведь горки с собой в кармане не унесёшь. Это только кажется, что ты всё время делаешь одно и то же: наверху у начала спуска ждёшь своей очереди, замираешь на мгновение, сильно отталкиваешься и съезжаешь вниз, стараясь дотянуть до конца снежного раската, а потом разворачиваешься и карабкаешься на горку снова. А на самом деле ты оседлал своего зелёного коня, и он во весь опор мчится по бескрайней белой равнине. Твои ноги в стременах, и ты откидываешься назад, и в руках у тебя вожжи, а глаза блестят, как два январских солнца. А потом ты несёшься с горы сидя задом наперёд, и лёжа на животе, и на спине с раскинутыми руками и ногами, и паровозиком в три вагончика, и в первом – всегда серьёзная Томка, во втором – улыбчивая ты, а в третьем – дрожащая от страха маленькая Танька. На излёте скорости паровозик резко на что-то натыкается, и пассажиров выбрасывает из вагончиков, и они с оглушительным визгом катятся кубарем вниз – и рукастая, ногастая, головастая куча мала готова! Сдавленной извивающейся ящеркой ты пытаешься выбраться из свалки барахтающихся, мешающих друг другу детских тел. Быстро и ловко двигаясь, нужно быть осторожным, чтобы не разбить кому-нибудь нос и не попасть в глаз. А дети налегают, толкаются, наваливаются со всех сторон, и ты уже у цели и, чуть живой и счастливый, наконец выползаешь на свет, и неведомая сила вдруг подхватывает тебя сзади и с криком «куча мала!» бросает на вершину муравейника. И если закрыть глаза, то легко представить себя в набитом людьми утреннем автобусе, который такая же куча мала, только для мам и пап.

Домой всегда надо возвращаться чистым, сухим и вовремя. Испачкаться зимой трудно, а вот не промокнуть до нитки просто невозможно. Но ведь для чего-то нужны в подъезде батареи центрального отопления? И каждый раз после катания с горки девочка, Томка и Танька в кофточках и колготках пугливыми воробьятами сидят у почтовых ящиков, а их обмундирование по-хозяйски развешано в два ряда на большом радиаторе: ничто так не приближает завтрашнюю прогулку, как сегодняшняя сухая одежда! А добродушные соседи, снующие туда-сюда и втаптывающие каблуками в коврик у подъездной двери нетающие снежные комья, кажется, совсем не против ежевечерней основательной просушки, потому что строгим мамам-воробьихам пока не жалуются на промокших воробьят.
– Что, горемыки, домой не пускают? – усмехается дядя Веня с четвёртого этажа.
– Замёрзли, сердечные! – охает тётя Надя со второго.
– Арбузом пахнет! – шумно втягивает в себя воздух вбегающая с мороза портнихина Людочка из двадцать первой квартиры. – А ну-ка, признавайтесь, малявки, кто арбуз лопал?
Малявки только переглядываются: ну, разумеется, все. Сегодня снова все ели снег!



ЛЮДОЧКИНА МУЗЫКА

Есть разные двери. И ты почему-то хочешь, чтобы одни – никогда не закрывались, а другие – ни за что не открывались, даже если тебе это очень надо. А всё потому, что за дверями живут разные люди. И вот эта дверь на втором этаже с номером «21», у которой стоит девочка, к сожалению, сейчас обязательно откроется.
– Дзынь-дзынь! – осторожно нажимает девочка на дверной звонок.
За дверью слышатся неспешные шаркающие шаги, щёлкает замок и дверь открывается:
– А… на примерку… заходи… смётываю твою юбку…
Мария Кузьминична шьёт девочке юбку «снежинки». Настоящей снежинке юбка, конечно, не нужна, но девочке для новогоднего утренника она просто необходима. И самую красивую «снежинку», лучше всех станцевавшую у нарядной детсадовской ёлки «Вальс снежинок», ожидает чудо: балет Чайковского «Щелкунчик». А что может быть желанней, чем билет на балет? И девочка давно и старательно разучила все движения. Теперь дело за малым – вытерпеть Марию Кузьминичну.
– Садись, – указывает она на стул в коридоре. – Жди!
Девочке совсем не хочется ни сидеть, ни ждать, ни видеть Марию Кузьминичну, но балет…
– Людочка, начинаем с азов. Как ты сидишь?
Бывают такие люди, которые знают про всё на свете, и о чём бы ты их не спросил… Впрочем, лучше не спрашивать, потому что говорят они без умолку и ты устанешь слушать и уже не рад, что с ними встретился. Вот откуда Людочкиной маме знать, как играть на фортепиано, если она портниха? Но, похоже, это её ничуть не смущает, а скорее наоборот: если она мастерски владеет тончайшим инструментом под названием игла, то с громоздким пианино справится и подавно.
– Людочка, сядь на половинку стула, ноги вперёд, под педали.
Людочка послушно подвигается.
– Нет-нет, слишком близко. Пожалуй, отодвинься назад, туда, где сидела.
Людочка отодвигается на прежнее место.
– Ты должна сидеть на расстоянии своего предплечья. Почему локти «приклеены» к туловищу? Чуть раздвинь, а спина прямая…
Людочка вытягивается в струнку.
– А теперь займёмся руками.
Воздушная Людочка будто и не ходит по земле. Она состоит из музыки, и руки у неё лёгкие и певучие.
– Руки красивые, расслабленные. Средний палец кругленький, крепкий,  цепкий… стоит на кончике подушечки… вся рука свободна… покажи ногти! – хватает Мария Кузьминична Людочку за руку. – Это ещё что такое?! Подстричь немедленно!
Людочка быстро удаляется в ванную, а Мария Кузьминична открывает шифоньер и по очереди снимает и крутит у себя перед носом вешалки с одеждой. В шкаф одежда не возвращается, а горочкой укладывается на кровати. Но возвращается Людочка, и Мария Кузьминична тут же забывает про цветастую горочку.
– Покажи! – цепляет Мария Кузьминична очки на кончик носа.
Она внимательно изучает каждый Людочкин ноготок и строго заключает:
– Так значительно лучше… продолжим!
До девочки долетает лёгкий Людочкин выдох.
– Пальцы закруглённые… третьим пальцем прикоснись к белой клавише… хорошо… теперь первым и пятым… играем квинты… пока только по белым… от «до» до «соль»… поехали…
В глубине комнаты слышно робкое дыхание музыки, но и оно не решается перебивать Марию Кузьминичну.
– Стоп!.. начинаем с левой руки… мизинец на «до», большой палец на «соль»… поехали…
Фортепиано снова пробует подать голос, но у него опять ничего не получается.
– Стоп! Стоп!.. клавиши нажимай одновременно, руку переноси красиво… поехали…
Пианино всё так же вежливо и немногословно.
– Теперь правая рука… большой палец на «ре», мизинец на «ля»… и-и-и…
Девочка уже забыла, зачем сидит в чужом коридоре на старом стуле… нет, кажется, вспомнила – балет!..
– Хорошо. А теперь гаммы… начнём с левой руки… гамма до мажор… только белые клавиши… и-и-и…
Когда твоё утро начинается с гамм, это ещё совсем не значит, что ты музыкант. Просто в твоём подъезде живёт очень музыкальная Мария Кузьминична.
– Аппликатура! Большой палец – первый, указательный – второй, средний – третий, безымянный – четвёртый, мизинец – пятый… левая начинает с пятого… и-и-и…
До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до-до-си-ля-соль-фа-ми-ре-до… И снова с самого начала и так бесконечно долго, что девочкина тревога разрастается до размеров девочки: а что, если сегодня «Детского альбома» не будет?
– Теперь правая рука… начинаем с первого пальца… играем медленно… кисть руки слегка приподнята… закруглена… клавиш касаемся кончиком подушечки…
До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до… Хрупкая старательная Людочка своими быстрыми пальчиками на чёрном лакированном пианино рождает весеннюю капель.
– А теперь соединим… двумя руками… и-и-и…
До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до… капает звонко и тоненько, до-си-ля-соль-фа-ми-ре-до… и, если закрыть глаза, можно увидеть март. Какими бы скучными ни казались гаммы, но без них и правда – никуда. А Мария Кузьминична сгребает на кровати разноцветную одёжную горку. И дальше девочка знает всё наизусть: Людочкина мама идёт на балкон вытряхивать запылившийся со вчерашнего гардероб, и неважно, что сейчас зима, а Людочка играет «Детский альбом» Чайковского.
У Людочки – «Игра в лошадки», у Марии Кузьминичны – блузка,
у Людочки – «Марш деревянных солдатиков», у Марии Кузьминичны – жилет,
у Людочки – «Полька», у Марии Кузьминичны – юбка,
у Людочки – «Мазурка», у Марии Кузьминичны – жакет,
у Людочки – «Русская песня», у Марии Кузьминичны – платье,
у Людочки – «Камаринская», у Марии Кузьминичны – брюки,
у Людочки – «Немецкая песенка», у Марии Кузьминичны – джемпер,
у Людочки – «Неаполитанская песенка», у Марии Кузьминичны –  пальто,
и когда Людочка принимается за «Бабу-Ягу», Мария Кузьминична – за Людочкину шубку.
Красивое Людочкино лицо в эти минуты делается одухотворённым, её руки летают над клавишами, и девочка не успевает за ними взглядом. А Людочки совсем и нет в комнате – есть только музыка и Чайковский. Мария Кузьминична вытряхивает одежду не менее виртуозно, чем Людочка играет на фортепиано, точно попадая в такт музыки. С мороза она возвращается свежая и бодрая, с лёгким румянцем на щеках и пёстрой горочкой в руках, бережно кладёт её на кровать, открывает шкаф и…
– Я пойду! – вскакивает с коридорного стула девочка.
– А?.. ты ещё здесь?.. да-да… зайди-ка лучше завтра… к вечеру… я как раз дометаю твою юбку…
Девочка поднимается к себе на четвёртый этаж, и у неё из головы никак не идут Людочкины красивые руки, и закруглённые пальцы, и её прямая спина, и всегда короткие ногти, и волшебные звуки музыки, и то, что Людочка не проронила ни слова, и то, как Мария Кузьминична забыла, что Людочка учится в четвёртом классе музыкальной школы и она отличница.



ФИАЛКИ

– Дзынь-дзынь! – по-прежнему осторожно нажимает на дверной звонок девочка.
Со вчерашнего ничего не изменилось: за дверью всё те же шаркающие шаги и покашливание, тихий щелчок – и вот она, ворчливая и глядящая из-под очков седая Мария Кузьминична.
– Заходи… жду тебя битый час… будто другой работы нет…
Девочка проходит в зал. На столе сверкающим сугробом лежит её белоснежная балетная пачка. От радости девочка готова завизжать и броситься Марии Кузьминичне на шею, но как раз этого делать нельзя: во-первых, настоящие балерины так не делают, а во-вторых, у Марии Кузьминичны очень слабые нервы. Когда она берёт в руки иглу, сразу превращается в Василису Прекрасную, и под её пальцами шуршит уже не юбка, а метель, и девочка слышит её тихие стоны. Но стоит только Марии Кузьминичне выпустить иглу из рук, она тут же становится Бабой-Ягой. И когда Баба-Яга злится, чтобы не умереть от страха, лучше на неё не смотреть. На спине у неё вырастают два верблюжьих горба, длинный и крючковатый нос упирается в сухую грудь, уши делаются размером со слоновьи, рот переворачивается скобкой вниз, а из него выглядывают беленькие клыки: «Фу-фу, русским духом пахнет!». Слепая старуха распознаёт «русский дух» по запаху, того и гляди на лопату посадит да в печи и зажарит. А ногой-то костяной всё тук да тук! А соседи снизу не жалуются: к Бабе-Яге с жалобами не ходят – к ней если только за смертью… И угораздило же девочку шить юбку из тюли и метели! И юбка не простая, и швея знатная! Тридевятое царство да лес непролазный, изба на курьих ножках да тын, а на кольях черепа человеческие насажены, и внутри огонь горит… и тишина!.. И ловит ведьмовское ухо каждое случайно оброненное слово да шорох любой. А говорить-то особенно и некому, кроме молчаливой и хиленькой Людочки. Правда, захаживают к Бабе-Яге редкие клиентки. Вот и девочкиной маме она три шикарных кримпленовых костюма сшила, точь-в-точь как из заграничного журнала мод – малиновый, голубой и ярко-жёлтый. Своих домочадцев ведьма давно съела, а Людочку на чёрный день приберегла. Как округлятся Людочкины бока да щёчки зарумянятся, так на лопату да в печку – шух-х-х!.. Иногда по воскресеньям забегают к Людочке подружки. Они запираются в кухне, щебечут о чём-то по-воробьиному и по-мышиному тоненько хихикают. Девочке неинтересно, о чём шепчутся взрослые девочки… ну не то чтобы совсем неинтересно, но подслушивать чужие разговоры неприлично. А Бабе-Яге даже очень прилично! И когда девочка приходит на примерку, а в кухне у Людочки шёпот и смех, в старухе вдруг просыпается нестерпимая жажда.
– Возьми на столе стакан. Пойди в кухню, принеси воды! – приказывает Баба-Яга.
– Не хочу… пить не хочу… – от страха шепчет девочка куда-то себе под мышку.
– Я хочу!
Девочка берёт стакан, подходит к закрытой двери и стучится. За дверью молчат. Девочка стучится настойчивей. Из-за двери высовывается Людочкин нос:
– Тебе чего?
– Ничего… то есть… воды… – растерянно лепечет девочка.
Людочка забирает стакан и плотно закрывает дверь и через мгновение просовывает его в узкую щель:
– Держи!
– Спасибо…
Девочка плетётся в комнату и ставит стакан на стол.
– Мне! – хрипит ведьма.
Девочка, вцепившись глазами в пол, протягивает Бабе-Яге воду. Старуха пьёт, и в брюхе у неё булькает, как в трубе.
– Ну? И о чём они говорят?
– Не слышала…
– Уши мыла?
– Мыла…
– С мылом?
– С мылом…
– Когда?
– Сегодня…
– Плохо мыла!.. Пойди в кухню, принеси воды!
– Я…
– Якать будешь дома!.. И скажи, чтоб налила половину!
Девочка снова приближается к запертой двери и робко стучится. Дверь резко открывается.
– Что? – с ехидной улыбочкой спрашивает Людочка.
– Воды…
– Опять?
– Опять…
С пустым стаканом Людочка исчезает за дверью и сейчас же возвращается с полным.
– Мне половинку…
– Катись колбаской по Малой Спасской! – захлопывает дверь Людочка перед девочкиным носом.
Девочка заходит в зал и отдаёт стакан Бабе-Яге. Та нехотя отхлёбывает глоток:
– Ну, и о чём они говорят?
– Не знаю…
– Вот глупый ребёнок! Я за чем тебя посылала?
– За водой…
Баба-Яга крутит у виска корявым пальцем, вертится волчком на костяной ноге и с шумом плюхается на стул. А девочке жаль её: одна она на белом свете и не любит её никто, потому и душа у неё чёрная. От непролазной безысходности Баба-Яга берётся за шитьё и забывается в работе, и перед девочкой снова Василиса Прекрасная, умелица и умница, красавица и добрая душа. Её быстрые пальцы бегают по ткани, и за ними ложатся аккуратные стежки. От изумления девочка разевает рот – ещё бы! – такое случается только в сказках! И, боясь спугнуть чудо, она старается не шевелиться. Так бывает, когда лежишь на траве, а рядом, ровно в шаге, вдруг опускается махаон. Чудные узоры расцветают на хрупких крыльях этой невероятно красивой и большой бабочки размером с махонькую птичку. На ярко-жёлтом фоне, будто кистью, чёрным, белым, красным, синим искусно прорисованы волнистые линии и закруглённые фигуры. Но волшебство нигде подолгу не задерживается, и, приземлившись, тут же вспархивает, и летит дальше. И от восторга ты забываешь дышать. Твоё робкое дыхание может спугнуть махаона! Так и сейчас, как зачарованная, девочка смотрит на проворные руки Василисы-волшебницы, и слышит шуршание снега, и свои скрипучие шаги, а вокруг высокой стеной сосны, и она одна-одинёшенька и сбилась с дороги, а в железной ступе, погоняя её железным посохом и метлой заметая след, по чёрному небу за девочкой несётся Баба-Яга, а следом её верные помощники – гуси-лебеди… Девочка тихо сползает со стула и, на четвереньках преодолев короткий отрезок до двери комнаты, заворачивает за угол, ещё несколько секунд – и вот она, свобода!.. 
– Ха-ха-ха! – вдруг раздаётся за кухонной дверью.
Девочка замирает на месте, а в зале слышен грохот опрокинутого стула.
– Куда?! – гневно клокочет ведьма и в одно мгновение является перед девочкой. – А-а-а… вот ты где!.. Держи! – противно хихикает старуха, протягивая пустой стакан.
Девочка медленно встаёт, обречённо берёт ненавистный стакан и долго не решается постучаться. Она подносит руку к двери, но дверь открывается сама, и к девочке плывёт стакан с водой. Она берёт воду, дверь закрывается, и кухня сотрясается от смеха. Девочка заходит в зал и, не глядя, протягивает в пустоту оба стакана: полный и пустой, и они исчезают. Пустота подходит к окну и выливает воду в горшок с фиалками. И только теперь девочка замечает, что они повсюду: на подоконнике, журнальном столике, телевизоре, пианино и даже на полу. Так много фиалок она ещё не видела: простые, бархатные, махровые, кружевные, волнистые, в пятнышки, белые, голубые, розовые, сиреневые, бордовые, лиловые, синие, васильковые. И все они платят хозяйке за заботу благодарным цветением… Девочка, как в тумане, плетётся ко входной двери, над её ухом щёлкает замок, и вдруг открывается лестница, нескончаемая и сияющая и ведущая в самое небо.
– На примерку завтра… – ухает вслед девочке пустота.
Уже у своей двери к девочке возвращается ощущение жизни. Она дёргает за ручку, открывает мама:
– Ну как? Скоро закончите?
– Не хочу… – еле шевелит губами девочка.
– Чего не хочешь?
– Юбку…
– А утренник? – недоумевает девочкина мама.
– Не пойду…
– Как это не пойдёшь? Почему не пойдёшь?
–  Потому что я… потому что я… заболею…
– Чем это ты заболеешь? – хмурит брови девочкина мама.
– Гриппом!
– Каким ещё гриппом? – мама кладёт ладонь на девочкин лоб. – И откуда тебе это знать, когда утренник только через неделю?
Она внимательно всматривается в лицо девочки.
– И правда ты какая-то бледная… Может, водички, а?
– Ни за что!.. Мамочка, пожалуйста… пусть у нас никогда-никогда… не будет фиалок…



ОПАСНОЕ ВРЕМЯ ВОЛШЕБСТВА, ИЛИ КАК ДЕВОЧКИНА МАМА БЫЛА ЭДИТОЙ ПЬЕХОЙ

Новый год – время убранной звёздами, шарами и мигающими гирляндами пахучей ёлки до самого потолка и подарков под ней. И живёшь ты целый год в ожидании этой красавицы, а год ползёт старой черепахой и всё никак не кончается, а однажды вечером ты выходишь на балкон и видишь перехваченную верёвкой морозную ёлку, а связана она, чтобы ветки не ломались и хвоя не сыпалась. И почему-то именно под Новый год происходят самые невероятные вещи. В эти дни ты сам не свой и готов верить, что форточку распахивает не сквозняк, а добрая фея, что в дверь звонит не соседка, а Дед Мороз, ну и что с работы приходит не мама, а… Эдита Пьеха. Время волшебства быстротечно, и нельзя терять ни минутки! Надо заранее выбрать себе роль у нарядной ёлки и показаться во всей красе: сшить костюм или платье и выучить танец, стишок или песенку. Одним словом, лучший экспромт – это хорошо подготовленный экспромт. Девочкина мама так и сделала: она целый месяц шила у Марии Кузьминичны платье и уже готовое никому не показывала, чтобы не испортить экспромт. И когда на своём новогоднем утреннике девочкина мама в каштановых, завитых парикмахершей, локонах, духах с цветочным ароматом, красной помаде и алом лаке, в изящных лодочках с узкими острыми носиками, в платье в пол зелёного цвета в крупные красные тюльпаны и с атласным чокером на шее с акцентом заграничной гостьи вдруг запела:

На тебе сошёлся клином белый свет,
На тебе сошёлся клином белый свет,
На тебе сошёлся клином белый свет,
Но пропал за поворотом санный след…

все были сражены наповал её манерами и элегантностью, а мужчины тут же выстроились в длинную очередь, чтобы поцеловать ей руку, ведь каждый был уверен, что певица поёт только для него. А самый большой начальник сказал: «Завтра, товарищ Пьеха, у Вас выходной», совершенно забыв, что назавтра выходной был у всех, и даже вызвал для неё такси, которое благополучно доставило чужую красивую тётю до её родного подъезда. Видимо, время волшебства ещё не кончилось, и девочкина мама по-прежнему оставалась Эдитой Пьехой. Дома она встала у новогодней ёлки и запела для девочкиного папы:

В этом мире, в этом городе,
Там, где улицы грустят о лете,
Ходит где-то самый умный, самый гордый,
Самый лучший человек на свете…

Девочкин папа как-то немного растерялся и даже перестал улыбаться. «Что значит «ходит», когда я сижу на диване?» – думал про себя он. Разумеется, он думал про себя, а про кого же он должен был думать?.. А певица ещё с большим акцентом запела снова:

Вновь зима в лицо мне вьюгой дунула,
И навстречу ветру я кричу:
Если я тебя придумала,
Стань таким, как я хочу…

«Как это «придумала»? – всё больше недоумевал девочкин папа. – Как можно придумать живёхонького человека?» И для пущей убедительности он даже очень больно ущипнул себя за нос – папа ойкнул, нос покраснел. «Ну, конечно, он самый живой и настоящий!.. И что значит «стань таким, как я хочу»? Каким это таким? И что такое «хочу»? Да мало ли кто что хочет!..» А чужая красивая тётя у ёлки продолжала:

Знаю, скоро в этом городе
Непременно встречусь в день желанный
С самым умным, самым сильным, самым гордым,
Самым ласковым и самым славным…

Тут девочкиному папе сделалось совсем плохо, он стал белым, как простыня, и безвольно склонил голову на свою волосатую грудь. И его можно было понять: с глупой уверенностью, что ты «самый-самый», живётся уютней. «Непременно встречусь в день желанный… – львиными лапами нещадно рвал себя на куски девочкин папа. – Знать бы ещё это злосчастное число…» Наверно, у него всё это было написано прямо на лбу – и очень большими буквами! – потому что чужая красивая тётя, сменив тональность, запела другую песню:

Только мы с тобой одни на целом свете,
Только нам светло и ночью без огня,
И горят, горят для нас одних рассветы,
Лишь потому что я люблю,
И так отчаянно люблю,
Что без тебя я не могу прожить и дня.
Верь, что я люблю тебя и вижу я твои глаза,
Читаю в них, что любишь ты меня…

Девочкиного папу было просто не узнать: он расцвёл большим красным тюльпаном, точно таким, как на платье певицы. «Тюльпан» вскочил с дивана и заплясал вокруг чужой красивой тёти, а потом, вдруг осмелясь, пригласил её на танец. Они летали по комнате, почти у самой люстры, и смеялись всяким пустякам, и как-то так особенно светились, как светятся влюблённые или счастливые, и девочка ушла к себе, потому что нехорошо подглядывать за чужим счастьем. Она тоже знает песни Эдиты Пьехи, а больше всех ей нравится вот эта… и девочка запела:

Где-то есть город тихий, как сон,
Пылью тягучей по грудь занесён,
В медленной речке вода, как стекло,
Где-то есть город, в котором тепло,
Наше далёкое детство там прошло…

 – Певица растёт! – засмеялся девочкин папа, нарисовавшись в дверном проёме. А чужая красивая тётя ничего не сказала. Она накинула простодушный голубенький халатик поверх своего тюльпанового платья, одним движением стёрла яркие губы и сразу стала девочкиной мамой. И девочка заплакала. А почему и сама не знала: или оттого, что песня грустная, или от страха потерять маму. А мама села рядом, обняла за плечи и запела своим высоким красивым голосом, каким пела всегда:

Лей, лей, дождик, веселей,
Пой, пой песню, соловей.
Всё в этом мире очень интересно.
Летит в небе самолёт,
Сидит на асфальте кот,
И никому на нашей улице не тесно.
На большой планете
Людям слёзы не нужны.
Все, все – взрослые и дети –
Взяться за руки должны…

«А всё это опасное время волшебства… – вертелось в девочкиной голове. – Скорей бы оно кончилось…»



ЧЕМОДАН БЕЗ РУЧКИ

Ту-дух-ту-дух, ту-дух-ту-дух, ту-дух-ту-дух...
Электричка другой песенки и не знает. В вагон входят тяжёлые мокрые люди: трудно оставаться лёгким и сухим, когда на улице льёт как из ведра. Вода струится с плащей, зонтиков и сумок, и под ногами, мерно покачиваясь, едут лужи и останавливаются вместе с электричкой. Тшшшшшшш… На коротких остановках пассажиры меняются: одни – выходят, другие – заходят. Состав лениво трогается, колёса снова стучат на стыках рельсов, и лужи едут дальше, в девочкин город. В большой луже-море у девочкиного сидения-суши плавает огромная тётенькина сумка-корабль. Только тётеньке нет дела ни до моря, ни до суши, ни до корабля, будто этот пейзаж она видит каждый день. Тётенька всю дорогу без умолку трещит в самое мамино ухо, мама всю дорогу ни капельки не помнит про девочку, а девочка всю эту же дорогу сидит рядом и теребит рукав маминого плаща. Мамины мысли заняты этой грустно трещащей тётенькой-стрекозой, и даже мамин плащ стал неродным и колючим…
– А ты? – с надеждой спрашивает девочкина мама.
– А уж я для него… – вздыхает Грустная Стрекоза. – И коня на скаку, и в горящую избу…
– Да-а-а… – с усмешкой тянет девочкина мама. – Как говорится, до своей смерти она была жива и носила с базара мягкие бублики… А он?
– А он не носит… у него две левых руки… он и гвоздь вбить не может...
Девочка внимательно смотрит на свои руки. Кажется, у неё всё в порядке: одна – левая, другая – правая.
– А ты?
– А что я?.. Сама ношу, сама вбиваю!
И девочка живо представляет себе Грустную Стрекозу с гирляндами ароматных бубликов на шее и молотком в руках.
– А он?.. Небось, пьёт?
– В том-то и дело, что нет… – как-то с сожалением вздыхает Грустная Стрекоза. – И даже не курит…
– Мда... Лучше бы пил… Ой, правду говорят: бойся непьющего – или больной, или сволочь… А детки-то… детки-то есть?
– Ваши билетики! – откуда ни возьмись вырастает до потолка рыжий усатый контролёр.
Девочкина мама долго роется в сумочке и наконец находит пропажу:
– Вот.
Контролёр берёт мамин билет и маленьким дырокольчиком с большим удовольствием делает в нём дыру.
– Девочка с Вами?
– Со мной…
– Сколько девочке?
– Пять… завтра будет… – густо краснея, тихо шелестит девочкина мама.
– С завтрашнего дня девочке положен детский билет! – контролёр строго поджимает губы и поднимает указательный палец вверх.
– Да-да… – растерянно кивает девочкина мама. – Я знаю…
У девочки слова застревают в горле. Она пытается что-то сказать и даже открывает рот, но мама делает ей страшные глаза, и девочкин рот закрывается как-то сам собой.
– Совесть – лучший контролёр! Ваш билетик! – обращается усатый дяденька к Грустной Стрекозе.
Она протягивает ему свой картонный билет. Контролёр радостно выгрызает в нём серединку и растворяется в глубине вагона…
– Дочка у меня… – продолжает Грустная Стрекоза.
– А сколько дочке?
– Как Вашей… пять…
Девочка опять по-рыбьи открывает рот, но мама незаметно прижимает палец к губам, и девочкин рот снова закрывается.
– Любишь его? – в мамином голосе слышно страдание.
Грустная Стрекоза пожимает плечами.
– А ты не слушай взрослые разговоры! – спохватывается девочкина мама. – Смотри в окно!
Девочка утыкается носом в окно: и ничего там нет, кроме дырявого неба, цедящего воду, танцующих под дождём мокрых деревьев и провисших до земли проводов… А как не слушать, когда слова сами заползают в уши, когда электричка вместо своего «ту-дух-ту-дух, ту-дух-ту-дух, ту-дух-ту-дух...» стройно выводит мамино «а-ты-а-он, а-ты-а-он, а-ты-а-он…»…
– Привычка, наверно… – вздыхает Грустная Стрекоза. – А как красиво ухаживал! Прямо посреди улицы так и плюхнулся на колено в лужу: «Выходи замуж – и всё!»… и колечко из пиджака достаёт… золотое…
– Ухаживают они краси-и-иво… – о чём-то о своём вздыхает девочкина мама. – А что свекровь?
– На стороне сына. А он от мамкиной юбки отлипнуть не может.
– А свёкор?
– Свёкор в семье как торшер в комнате: кто за верёвочку дёрнет, тому и светит…
– Без мужика в наше время тяжело… – вздыхает девочкина мама. – Кто тебя с дитём возьмёт, а?.. Что ты, особенная?.. Все так живут…
«Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолёте и бесплатно покажет кино…» – от скуки мурлычет себе под нос девочка.
– Не прилетит… – качает головой девочкина мама. – Карлсоны только в книжках бывают…
И во внезапно наступившей тишине три пары чутких ушей, не сговариваясь, пытаются уловить далёкий рокот вертолёта или тоненькое весёлое жужжание моторчика, но вместо этого ясно различают монотонное «ту-дух-ту-дух, ту-дух-ту-дух, ту-дух-ту-дух...».
– Чемодан без ручки: нести тяжело, а бросить жалко… – с болью вырывается у девочкиной мамы. – Хоть бы глазком на него взглянуть...
– А встречать будет… Сумка тяжёлая. Самой не дотащить… – отзывается Грустная Стрекоза.
– Запомни, ты у себя одна...
Электричка медленно подплывает к пустому перрону. Девочка прилипает к окну и глазам своим не верит: солнце! Большое оранжевое и ленивое. Ещё сонное и помятое, со следами от подушки на щеках, растрёпанное и смешное, со сладким молочным запахом снов.
– Приехали. Выходим, – мама берёт девочку за руку.
Разноцветная людская толпа выливается на перрон и плывёт к тоннелю, ведущему в город. Девочкина мама и Грустная Стрекоза еле тащат сумку-корабль, а девочка, смешно морща нос и щурясь на солнце, вприпрыжку скачет рядом.
– Ой! – врезается девочка в мягкую стену и отскакивает от неё резиновым мячиком.
– Ай! – отзывается «стена».
Над девочкой возвышается дяденька: на носу – очки, в руках – развёрнутая газета.
– Нашёл время для газеты! Лучше помоги… – бросает недовольный взгляд на дяденьку Грустная Стрекоза.
Дяденька аккуратно складывает газету, кладёт в карман пиджака и берёт сумку:
– Ого как нагрузилась!
И все вместе плывут с толпой в сторону тоннеля. Девочка с любопытством разглядывает незнакомого дяденьку.
– А я всё про Вас знаю!
– Что «всё»? – улыбается дяденька.
– Всё!.. Что Вы в луже с кольцом сидели…
– В какой луже?
– Большой. Вот тако-о-ой! – девочка широко разводит руки в стороны.
– С каким кольцом?
– Золотым!
– Когда?..
– Когда-когда… Когда лужи бывают. В дождь!
Дяденька выразительно поглядывает в сторону Грустной Стрекозы.
– А что ты ещё знаешь? – обращается он к девочке.
– Что у Вас две левые руки! – выкладывает она очередной козырь.
– Не может быть! – дяденька ставит сумку на асфальт. – А ну давай проверим!
Он вытягивает обе руки и вертит ими перед девочкиным носом:
– Ну, что скажешь?..
Сказать нечего: руки как руки, обыкновенные. Одна – левая, другая – правая.
– А про руки ты откуда взяла? – допытывается дяденька.
– Ваша тётенька в электричке сказала, – смотрит девочка на Грустную Стрекозу.
Лицо Грустной Стрекозы белеет как тихий утренний бульвар в свежевыпавшем ночном снегу.
– А что ещё тётенька в электричке говорила?
Дяденька упирается взглядом в совсем побелевшую тётеньку, и дяденькин левый глаз заметно дёргается.
– Что Вы че-мо-дан!.. Чемодан без ручки!
И девочка, вполне довольная собой, скачет вокруг остолбеневшего дяденьки. И тут не выдерживает девочкина мама:
– Вы извините… Ребёнок всё-таки… Она у меня девочка с фантазией…
– И ничего не с фантазией! – застывает на одной ножке девочка. – Вы это сами говорили!..
– Ну что ты!.. Как можно такое говорить?! – делает страшные глаза девочкина мама.
– Говорили! Говорили!.. Я всё слышала… – хмурит брови девочка. – И мне никаких не пять! Мне уже целых шесть!.. Я большая… я тоже билет хочу!..
Предательские слёзы наворачиваются девочке на глаза, к горлу подступают рыдания, и, чтобы никто не видел этой сиюминутной слабости, она срывается и бежит вперёд, с силой врезаясь в толпу.
– Ну фантазёрка!.. – усмехается девочкина мама. – Это ж надо такое придумать… шесть лет!..



КРАСНЫЙ ТЕЛЕФОН

Когда в доме такая тишина будто уши залеплены ватой и сидение в одиночестве встаёт рыбной костью в горле, помощь приходит откуда не ждёшь.
– Дзынь-дзынь! – раздаётся спасительный звонок в дверь.
Девочка на цыпочках крадётся в прихожую:
– Кто там?
– Это я… Тебя мама к телефону.
«Я» – это рыжий веснушчатый Аркашка, девочкин сосед из двадцать седьмой квартиры. Тихий, робкий Аркашка краснеет по любому поводу, и тогда он ужасно похож на тюльпан, который девочка каждый год дарит маме в день Восьмое марта. Аркашкина мама, тётя Галя, вполне может сойти за громкоговоритель. Когда тётя Галя на работе, она всё время звонит Аркашке домой: ей и в голову прийти не может, что её Аркашка способен к самостоятельной жизни. И тут начинается: «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Девочка уже давно бы голову себе сломала, а Аркашка не ломает, а идёт и приносит. Дядя Веня, Аркашкин папа, подкаблучник. Так говорит девочкина мама. Его никогда не бывает дома. Просто у тёти Гали столько обуви на высоком каблуке, что дядя Веня не успевает её ремонтировать. Сапожник из него, видно, не ахти… 
– Ага, Аркашка… Я сейчас!..
Девочка заскакивает в кухню, хватает со стола ириску и суёт в карман – пригодится! В следующую секунду она закрывает дверь на нижний замок, вешает на шею верёвочку с ключом и впархивает в Аркашкину прихожую:
– Алё, мамочка, это я…
В телефонной трубке будто со дна морского мамин голос:
– Я на часок задержусь… Не волнуйся. И папе передай, чтоб не волновался. Ты меня слышишь?
– Угу.
– Ужинайте без меня. Разогревайте на маленьком огне. Еда в холодильнике, сковородка в плите. Ты всё поняла?
– Ага.
– Тогда до вечера…
В трубке слышны короткие гудки. Настроение у девочки совсем испортилось, а ещё эта противная кость насквозь продырявила шею. Девочка сидит на табурете и с грустью разглядывает себя в зеркале: хороша же она со своей рыбной костью в куче Аркашкиного хлама! Трюмо у него вечно завалено всякой всячиной: авоськами всех мастей, связками ключей, волосатыми расчёсками, мелкими монетами, старыми газетами. Тут и Аркашкин игрушечный пистолетик, и оловянные солдатики с ружьями и пиками, и теннисный мячик, и скомканный носовой платок, и футляр для очков, и сломанный рожок для обуви, и пузырьки из-под лекарств, и – о чудо! – телефонный справочник. Эту большую толстую книгу хорошо листать от скуки. И кого в ней только нет: Ивановы, Петровы и Сидоровы, Воробьёвы, Соколовы и Лебедевы, Козловы, Волковы и Зайцевы и даже Аркашкин папа – Хозянин В.П.! А всё потому, что у них есть телефон. А что делать, когда у тебя телефона нет? Правильно! Звонить тому, у кого он есть. И девочка как бы нехотя листает телефонный справочник. Борода… Дунь… Жук… Коробка… Муха… Пирожок… Повар… Рыба… Сало… Удот… Чмых… Интересно, кто такие фамилии придумывает…
– Аркашка, а давай Мухе в трубку пожужжим!
– Неа, – мотает головой Аркашка.
– Ну тогда спросим у Повара, что у него на обед…
– Неа, – снова мотает головой Аркашка.
– Ну… тогда узнаем… Пирожок с повидлом или с капустой…
Аркашка молча мотает головой.
– Аркашка, ты лошадь?
– Неа, – дует губы Аркашка.
– Тогда перестань мотать головой!.. Ну давай кому-нибудь позвоним, а?..
– Влетит… – вздыхает Аркашка.
– А мы никому не скажем! Честное слово!..
Аркашка краснеет и становится похожим на очень грустный тюльпан. Но девочка знает одно волшебное средство! Она достаёт из кармана квадратную ириску в красном фантике с чёрным котом и протягивает Аркашке:
– Але-оп!..
Аркашка хмыкает, растягивает губы в улыбке и молниеносно сгребает конфетку. А девочка уже крутит трескучий диск, набирая номер наугад. В трубке длинные гудки и наконец долгожданное приветствие:
– Алло.
– Это зоопарк? – очень серьёзно спрашивает девочка.
– Нет, – отвечают на том конце провода.
– А почему обезьяна у телефона? – деланно удивляется девочка и бросает трубку.
И девочка с Аркашкой, как два колобка, от смеха катаются по полу.
– Аркашка, теперь твоя очередь!
Аркашка наудачу вертит телефонный диск и слышит в трубке:
– Алё.
– Это квартира Зайцевых? – любопытствует он.
– Нет.
– А почему уши из трубки торчат? – скороговоркой произносит Аркашка и нажимает на рычаг.
И девочка с Аркашкой опять держатся за животики.
– Аркашка, не строчи как из пулемёта. Говори медленно и уверенно. Вот смотри! – и девочка открывает справочник и набирает простой номер.
– Алло! – раздаётся в трубке.
– Здравствуйте! Вас беспокоят из ЖЭКа. Сейчас вам отключат воду. Срочно наполняйте ванну! – «взрослым» голосом настоятельно рекомендует девочка и кладёт трубку.
Теперь надо немного подождать, чтобы ванна у жильцов наполнилась водой. И всё бесконечно тянется: старой черепахой – время и к трубке – девочкина нетерпеливая рука. Девочка снова набирает тот же номер.
– Алло, – отвечает знакомый голос.
– Ванну наполнили? – деловито спрашивает девочка.
– Да.
– А теперь пускайте кораблики!..
От смеха можно просто умереть! Но умирать некогда, потому что надо звонить, звонить, звонить! И теперь диск вращает Аркашка.
– Алё, – отвечают ему.
– Здравствуйте, звонят из телевизионного магазина. Вам телевизор не нужен?
– Да нет… – слышится растерянный голос.
– Так «да» или «нет»?
– Нет.
– Ну тогда мы сейчас приедем.
– Зачем?! – недоумевает абонент.
– За телевизором! – торжествует Аркашка и кладёт трубку.
– Получилось! Получилось! – приплясывает от радости девочка.
И тут же набирает случайный номер.
– Алё.
– Афанасия Афанасьевича Фета можно?
– Кого-кого? – переспрашивают в трубке.
– Афанасия Афанасьевича Фета! – громче повторяет девочка.
– Ой, а мы только недавно переехали…
Счастливые потомки так и не поняли, какого большого поэта потеряли ещё в девятнадцатом веке… А девочка опять крутит трескучий диск.
– Алло, – дребезжит голос в трубке.
– У вас горячая вода есть? – интересуется девочка.
– Есть. А что?
– Тогда вымойте ноги и ложитесь спать! – командует она «тётенькиным» голосом.
– Девочка, оставайся там, где стоишь… За тобой идёт… Фан-то-мас! – громыхает металлом в трубке. – Ха-ха-ха!..
От ужаса девочка застывает с трубкой в руках. Аркашка аккуратно вынимает трубку из непослушных девочкиных рук и кладёт на рычаг. В эту же секунду телефон взрывается резким звонком. И Аркашка становится одного цвета с телефоном.
– Алё-о-о-о… – блеет он в трубку.
– Уже полчаса не могу тебе дозвониться! Ты с кем болтаешь? Чем ты там занимаешься?! Приду – уши надеру… Готовься!.. – визжит Аркашкина мама. – Да, и прибрать на трюмо не забудь!..
Телефон из красного делается бордовым. Тут девочка понимает, что самое время идти домой и хорошо бы, чтоб Аркашка проводил: мало ли что... фантомасы, тёти Гали и всё такое… И вдруг в Аркашкину дверь гремят и бухают и она широко распахивается. На пороге стоит Аркашкин папа, в руке сжимает плетёную авоську, в авоське болтаются тёти Галины туфли на высоком каблуке. «Точно подкаблучник! – думает про себя девочка. – Надо обязательно сказать маме…»



ФАКИРША МАТУСЯ

Девочка умела хранить тайны. Свои и чужие. Только чужие хранила бережнее своих. Нечаянно разболтать свою – с кем не бывает! А разболтать чужую нельзя: кто тебе станет доверять?

Однажды Матусевич Людка из четвёртого подъезда, по прозвищу Матуся, рассказала девочке свою страшную тайну.
– Сижу я как-то… м-м-м… в одном интересном месте… – начала Матуся.
– В каком? – не поняла девочка.
– В каком, в каком… в тубзике! – покрутила пальцем у виска Матуся. – Ну и вот… сижу и вижу… змею-у-у… настоя-а-ащую…
– А-а-а… змея из унитаза выползла… – вяло произнесла девочка.
– Из меня! – постучала костяшками пальцев по своей голове Матуся. – Дли-и-инная… извива-а-ается…
Про Матусину змею девочка слышала впервые, и это известие стало громом среди ясного неба.
– И теперь я факирша! Заклинательница змей! – торжественно объявила Матуся. – Мне в цирке выступать надо.
– Везучка-а-а… – в изумлении вытаращила глаза девочка.
– Только тс-с-с… – Матуся поднесла палец к губам, – никому! Я тебе одной… по секрету!..
– Ага, – понятливо закивала девочка.
Она всегда мечтала выступать в цирке: жёлтые львы и чёрные пантеры, белые лошади и розовый слон, хрупкая канатоходка с детской головой и лицом ангела в белоснежной пачке с раскрытым ажурным зонтиком под серебряным дождём, гремящий оркестр и лунный прожектор, особенный запах и прозрачный столб волшебной пыли! И, когда выступаешь, входной билет, который нужен всем, тебе уже не нужен. Достать его очень трудно, поэтому девочка бывает в цирке по большим праздникам. А факирша Матуся будет каждый день. Везёт же людям!..

С этого дня девочку мучила Матусина змея, а вернее, несколько «змеиных» вопросов. Их было три. Первый: откуда она взялась. Второй: как попала в Матусю. Третий: чем же так хороша Матуся, что змея выбрала именно её, а не кого-нибудь другого, к примеру, девочку. Девочка думала-думала и, когда наконец нашла ответы на два первых вопроса, немедленно помчалась к Матусе. А третий так и повис в воздухе…
– А я знаю, откуда в тебе это! 
– Что «это»? – растерялась Матуся.
– Что, что… змея!
– А-а-а… – протянула Матуся. – Ну и откуда?
– Яблоко ела?
– Какое яблоко?
– Сладкое, конечно! Какой дурак станет есть кислое!
– Ну ела… – равнодушно вздохнула Матуся.
– Так я и думала, – закивала девочка. – Твоя змея – из яблока!
– Как это? – от удивления плюхнулась на диван Матуся.
– Просто! – девочка гордо, по-лошадиному, вскинула голову. – Летом ты поехала к бабушке. Так?
– Так…
– И пошла гулять в сад… так?
– Ну так…
– И в саду увидела яблоко, так?
– Не так!
– Это почему? – нахмурилась девочка.
– Потому что в саду целая куча яблок!
– А, ну да… Но в этой куче ты заприметила са-а-амое красивое… так?
– Ага…
– И слопала его…
– Точно! – улыбнулась Матуся.
– Так вот ты не единственная, кому оно приглянулось… там был и червяк…
– Маленький розовый и толстый… который в яблоке живёт. Ты случайно проглотила его вместе с яблоком. Просто яблоко было чер-ви-вым! Понятно?
– Неа… – поднялась с дивана Матуся. – Червяк – малюсенький, а моя змея – во какая!
Матуся развела руки в стороны. Но размер Матусиной змеи не произвёл того впечатления, какое произвела новость о её существовании. Подумаешь, метром больше, метром меньше…
– Конфеты лопала? – продолжала исследовательскую деятельность девочка.
– Лопала.
– Мороженое лопала?
– Лопала.
– Вафли-пряники-халву-коврижку-козинаки лопала?
– Ага… а ещё палочки кукурузные…
– И он лопал!
– Мои кукурузные палочки?!
– Всё! Всё, что лопала ты. Теперь ты не одна – вас двое! И всё, что лопаешь ты, лопает он. Он лопал, лопал, лопал, лопал – и из маленького стал большим. Мне мама всегда запрещает есть много сладкого…
– Не может быть! – снова плюхнулась на диван Матуся.
– Ещё как может!.. Как девочка становится тётенькой, так червяк стал змеёй. Для роста требуется время и питание! – вдруг заговорил в девочке дремавший до сих пор учёный.
– А куда мне теперь со змеёй? – захныкала Матуся.
– В цирк! – захлопала в ладоши девочка.
Матуся замотала головой:
– Передумала…
– Ну и правильно! – махнула рукой девочка. – В цирк ты всегда успеешь. Сначала в школу сходи… Зря, что ли, ранец с «Ну, погоди!» купили… беленький…
– А кто меня со змеёй в школу пустит? – в голос заревела Матуся.
– Не реви… Я уже всё придумала! Просто надо немного подождать…
Матуся вопросительно уставилась на девочку:
– Чего?
– Лета, конечно!
Матуся пожала плечами.
– А вдруг эта твоя змея не простая, а из Красной книги, а?
Матуся снова пожала плечами. Кажется, девочка её запутала окончательно.
– Не можем же мы краснокнижный организм на гибель обрекать… Мы ж не фашисты какие-нибудь!
Матуся с пониманием закивала.
– Поэтому будем ждать лета! – девочка важно подняла указательный палец вверх. – Потому что летом вырастут яблоки.
– А яблоки нам зачем?
– Зачем, зачем… Вспомни, откуда твоя змея взялась? Из яблока! Значит, яблоко – её домик. Вот и дождёмся, чтобы он вырос… новый и сладкий… Не умирать же ей на улице.
– А как змея в яблоко попадёт? – заёрзала на диване Матуся.
– Просто! Ты схватишь её за хвост и засунешь в большую банку. Только не забудь закрыть банку крышкой. Не то змея на полпути вылезет и никогда не узнает, какое счастье ей светило… Банка с крышкой у тебя найдётся?
– Ага, – закивала Матуся.
– Банку со змеёй отвезёшь к бабушке и откроешь в саду. А с домиком змея сама разберётся, – выдохнула девочка и плюхнулась рядом с Матусей.
– Здорово! – запрыгала от радости на диване Матуся. – А если мама по дороге вдруг спросит, что за зверь у меня в банке?
– Да что-нибудь придумаешь! – махнула рукой девочка. – Скажешь, что нашла на улице… м-м-м… в траве… ну или в луже… или дома… в шкафу или под кроватью…
– Ладно.
– Скорей бы лето! – выдохнула девочка. – У моей бабушки маленькие сладкие яблочки в июле. А у твоей?
– В августе… – грустно вздохнула Матуся.
– Ты извини, но взять твою змею к своей бабушке я никак не могу. Она там точно погибнет…
– Кто? Змея или бабушка? – не поняла Матуся.
– Да, кажется, обе…

Как змея жила в Матусе, так тайна жила в девочке. Жила и ужасно зудела: расскажи да расскажи маме про змею. Но как так рассказать, чтобы ничего не рассказывать? И девочка придумала…
– А у меня есть знакомая факирша! – похвасталась она маме по дороге домой.
– Факирша? – удивилась девочкина мама. – Повелительница кобр?
– Ага!
– С ума сойти! И сколько у неё… этих самых… танцовщиц?
– Кажется, одна…
– Что, твоя факирша с математикой не дружит? Или столько змей, что со счёта сбилась?
– Да нет… просто змея всё время прячется. Выглянет – и назад! Потом опять хвост покажет – и снова в домик. Она с факиршей в прятки играет.
– Какие умные кобры пошли! – остановилась посреди дороги девочкина мама.
– Угадай: где эта змея живёт? – заплясала вокруг мамы девочка.
– В кувшине. Или в коробке. Хотя могу ошибаться: со змеями не дружу, – улыбнулась девочкина мама.
– А вот и не угадала!.. В факирше!
– Ого! Никогда не слышала про такой фокус. И где твоя факирша со своим номером выступает?
– Пока нигде. Она ещё маленькая. Зато змея большая!
– Поразительно, до чего цирковое искусство доросло! – зацокала языком девочкина мама. – Совсем от жизни отстаю. Ничегошеньки не знаю!..
И они пошли дальше.

Как-то вечером в дверь позвонили.
– Я открою, – сказала девочкина мама и направилась в прихожую.
Защёлкал замок, и девочка с любопытством выглянула из-за двери своей комнаты. На пороге стояла Матуся.
– Проходи, – пригласила  девочкина мама.
– Гулять выйдешь? – спросила Матуся у девочки.
– Не знаю…
Девочка вопросительно посмотрела на маму.
– Собирайся! – обрадовала обеих девочкина мама.
Она внимательно разглядывала Матусю.
– Что-то Люда исхудала. Тоненькая, как балеринка… Что, аппетит пропал?
Матуся в ответ закивала головой.
– И бледненькая какая-то… – добавила девочкина мама. – Прямо прозрачная… С тобой всё хорошо?
Матуся пожала плечами.
– И взгляд потухший… Что-то тут не то...
Матуся опустила глаза.
– Ну ладно, бегите на улицу. Через час приходи ужинать!

– А эту твою знакомую факиршу, случайно, не Людой зовут? – спросила мама у девочки после ужина.
Девочка часто-часто заморгала своими честными зелёными глазами.
– Нет… ну разве может Матуся заклинать змей? Она дождевого червяка боится!
– Ты лучше правду говори. Глисты – существа прожорливые. Возьмут и съедят бедную девочку. А осенью ей в первый класс… Ранец уже купили?
Мама лукаво скосила глаза на девочку.
– И теперь Матуся никогда-никогда не пойдёт в школу? – растерянно брякнула девочка.
– А вот и проговорилась! – улыбнулась девочкина мама. – Давай выкладывай всё по порядку. Будем вместе думать, как твою Матусю из беды выручать.
Девочка обречённо вздохнула. Выходило, что ей совсем-совсем нельзя доверять тайны…
– Твоя Матуся руки моет?
– Моет.
– С мылом?
– С мылом.
– Фрукты и ягоды перед едой моет?
Девочка пожала плечами.
– Ногти грызёт?
– Грызёт! Сама видела.
– А домашнее животное у неё есть?
– Ага. Кот Барсик.
– И она его, конечно, изо рта не достаёт…
– Почему не достаёт? Достаёт…
– Кота целует, спрашиваю?
– Угу…
– Что и требовалось доказать… Глисты! Самые обыкновенные и вредные, – подытожила девочкина мама.
– Мамочка, только, пожалуйста, не говори Матусиной маме, – заёрзала на стуле девочка. – Она Матусю прибьёт!
– Глупости какие! – возмутилась девочкина мама. – С чего ты взяла?
– Матуся сказала… Не говори, ладно? Это наш с Матусей секрет! – вскинула на маму умоляющие глаза девочка.
– Ладно, не скажу, – улыбнулась девочкина мама.
– Обещаешь?
– Обещаю. А ты, на всякий пожарный, завтра утром изобрази на белом листе бумаги натюрморт в коричневых тонах. Я его в спичечный коробок соберу и отнесу в поликлинику. Пусть в лаборатории полюбуются. А вдруг и ты в факирши годишься?..
Вердикт строгой лаборатории был оглашён девочкиной мамой через два дня. Как и следовало ожидать, он оказался оправдательным: подсудимый невиновен, так как собственной змеёй пока не обзавёлся.

А через пару недель Матуся была как новенькая и даже чуть-чуть светилась изнутри. Она снова крутила обруч, скакала с мячом, прыгала в классики и через скакалку и лёгким мотыльком порхала над резиночкой.
– Это была никакая не змея и ни с какого не с яблока, – щекотно зашептала Матуся девочке в самое ухо. – Это глисты! Обыкновенные и опасные.
– Откуда ты знаешь? – остолбенела девочка.
– Врач сказала. Мы с мамой какашки в поликлинику сдали, и врач выписала таблетки. Вот я и пью.
– Помогает?
– Ещё как! Теперь я снова люблю конфеты, – облизнулась Матуся.  – И мороженое!..

Вечером девочка не могла дождаться, когда мама наконец придёт с работы. Она так и бросилась маме на шею, восторженно повизгивая:
– А у Матуси глисты! Обыкновенные и вредные! Она пьёт таблетки и любит конфеты!
– Да, на свете нет ничего лучше конфет, – улыбнулась девочкина мама. – Хотя нет, есть… Много конфет! Очень много вкусных шоколадных конфет!
– Ага!
– Хорошо, что Надежда отвела Люду к врачу, – выдохнула девочкина мама.
– А ты откуда знаешь? – от неожиданности девочкин рот открылся сам собой.
– Да я ей сама сказала.
– Что сказала?
– Что у Люды, возможно, глисты. И надо срочно сдать анализы, – спокойно произнесла девочкина мама.
– А секрет? Я же тебе по секрету… Ты же обещала – ни-ко-му!
– Извини. Пришлось нарушить своё обещание. Ради Люды… Ты ведь не хотела потерять друга? – мама внимательно посмотрела на девочку.
– Не хотела… – тихо проговорила она.
– Будем считать, что ты спасла человека. Идёт? – улыбнулась девочкина мама.
– Ага… – застенчиво заулыбалась девочка.

Всю ночь девочке снилась медаль. Огромная и золотая. Как солнце. Крупным каллиграфическим почерком на ней было выведено всего три слова: «За спасение Матуси».



ПРИНЦ ИЗ ТАЗИКА

– Если не будешь умываться и чистить зубы, зарастёшь мхом… – начинает девочкина мама.
– …и превратишься в гриб, какие растут на лесной поляне, – подхватывает девочка.
– Любой человек может стать грибом, но ни один гриб пока не стал человеком, – включается в разговор девочкин папа.
– …процесс необратим. Научно доказанный факт! – заканчивает девочка.
– А ты откуда знаешь? – переглядываются мама с папой.
Странные люди эти родители: изо дня в день талдычат одно и то же и удивляются, откуда ты это знаешь. Интересно, слышат ли они то, что говорят, или, когда говоришь, слышать себя уже необязательно?
– …и тогда его ножичком под корешок и на сковородку… м-м-м… – облизывается девочкин папа. – Кстати, а что у нас есть пожевать?
Девочкина мама со вздохом покидает уютное диванное гнёздышко, где примостилась пять минут назад, и снова идёт на кухню. «Не очень-то хочется, чтобы чей-нибудь папа поджарил тебя на сковородке», – думает про себя девочка и нехотя направляется в ванную.

На перекинутой через ванну деревянной решётке важно восседает голубой эмалированный таз, а в нём на дне затаилась небольшая рыбёшка. 
– Ого! Ты как сюда попала?..
Девочка не глядя тянется к полосатому стаканчику на зеркальной полке за зубной щёткой, нащупывает картонную коробочку с зубным порошком, а сама оторваться от таза не может. И не хочет смотреть, а смотрит, будто чем пришпилены её глаза к рыбке глазастой, смотрит как заговорённая, а рыбёшка подплыла к поверхности воды и застыла ледышкой серебристой, даже, кажется, дышать перестала. Девочка открывает коробочку с зубным порошком, из неё белое мятное облачко вырывается и осыпается лёгкой пылью. Рыбка немигающим взглядом следит за его движением и удивляется. «Подумаешь, чепуха какая! Я такие облака утром и вечером в небо запускаю», – про себя похваляется девочка. А рыбка смотрит с раздирающей душу тоской, так, как простые рыбы смотреть не умеют, словно о чём-то родном печалится, будто в этих облаках она плавала. А с виду рыбка как рыбка – хвост, чешуя, плавники. Тело с боков слегка сплюснуто, спинка в серо-зелёный цвет окрашена с черноватыми пятнышками и точками, бока с желтоватым отливом, брюшко беловатое. А на спинке – плавник высокий длинный, весь в лучах колючих: то ли грозная стена зубчатая, то ли корона королевская. Девочка и забыла, зачем зашла в ванную, будто затем только, чтоб на рыбку подивиться. Да и не рыба это: что-то в ней такое, чего в рыбах не бывает. Девочка наклоняется над тазом, а рыбка высунула голову из воды и пузыри пускает. Глаза у неё большие, мутновато-лиловые, а взгляд – умный, человеческий, просящий.
– Расколдуй меня… – слышит девочка. – Я не рыба – принц я сказочный…
«Он рыбачил тридцать лет и три года и не слыхивал, чтоб рыба говорила», – в девочкиной голове запело.
– Поцелуй… – шепчет рыба говорящая. – Всё – к ногам твоим: королевство со слугами, корона в сапфирах-рубинах-изумрудах, карета золотая с лошадьми белыми, сердце моё доброе да глаза мои прекрасные…
И зубастым ртом пощёлкивает. Ещё ниже наклоняется девочка, взгляд от рыбы отвести не в силах. А глаза рыбьи с синеватой радужиной, как два озера, как два омута…
– Злая ведьма чарами в рыбу меня оборотила. Поцелуй – и чары рассыплются…
– Потому и оборотила, что замуж за себя ты не взял её, – качает головой девочка. – Любила тебя очень…
– Так и есть, – рыбка охает. – Ты как в воду глядишь… не волшебница ль?
– Да нет, просто сказки читаю. Такая история почти в каждой сказке случается… – усмехается девочка. – Сначала – чары чёрные, потом – небо в алмазах…
– А дальше? – рыба любопытствует.
– А дальше жизнь начинается. Настоящая, а не книжная. И книжке про то ничего неведомо, – вздыхает девочка.
– Расколдуй… – молит рыба зачарованная. – Только ты одна и можешь вызволить…
И глазищи рыбьи в себя втянули девочку, она в них не плавает – на дно идёт… А как одумалась, так и выплыла. Из воды достаёт рыбку бедную, на ладошку кладёт – та размером с ладонь. И вдруг делается рыбка страшным чудищем: плавники свои острые растопыривает, раздувает жабры, загибает хвост – уж не рыбка бедная, а шар колючий! Тут и щука голодная отступится и несолоно хлебавши к себе уйдёт… Побледнела девочка, задрожала вся – да и плюхнула чудище в таз эмалированный. По воде круги пошли, зашатался таз. 
– Не могу оставить маму с папою. Станут слёзы лить: как без девочки? Не привыкла жить во дворцах. По мне лучше в классики да в «резиночку». Рано замуж мне… подрасту ещё,  – шепчет девочка принцу в тазике.
Чешуя у принца больно плотная, на краях её – зубья острые…
– Что ты там застряла? Зубы почистила – выходи. Спать пора! – слышится строгий голос девочкиной мамы.
– Не спеши с ответом, срок – до завтрева… Завтра всё решим без поспешности… – хвостом вильнула рыбёшка и ушла на дно эмалированное.

А девочка отправилась в постель. Всю ночь ей снилась какая-то абракадабра. Огромная белая лошадь тонула в маленьком голубом тазике, девочка стала рыбой и кинулась спасать утопающую, принц при шпаге и шляпе со страусовыми перьями громко и тревожно ржал на берегу, в каждой руке у него было по младенцу, и они широко и беззвучно, по-рыбьи, разевали беззубые рты.

Утром девочка проснулась позже всех. Нет ничего лучше субботы, за которой следует воскресенье, а значит, можно валяться в кровати, лениво, по-кошачьи, потягиваясь и зевая. Девочкина мама на кухне бренчит кастрюльками и добросовестно помогает певице из радио: вдруг та не справится со своей звонкой песенкой.

Ой, ляцелі, ой, ляцелі,
Ой, ляцелі камары.
Дударыкі, дударыкі,
Дударыкі, дудары.
Ой, сустрэлі, ой, сустрэлі
Майго любага ў бары.
Дударыкі, дударыкі,
Дударыкі, дудары…

И тут девочка вспомнила про принца. Она вскочила с кровати и бросилась в ванную, резким щелчком включила свет и распахнула дверь настежь. Всё было на прежних местах: полосатый стаканчик с зубными щётками, баночка с мятным порошком, шампунь, мыло в мыльнице, мочалки, расчёски, шпильки, мамины кремы, прищепки на верёвке, перекинутая через ванну деревянная решётка и на ней голубой эмалированный таз. Пустой. Но где принц?.. Девочка заглянула под ванну – принца не было, в стиральную машину – принца не было, под умывальник – принца там тоже не было. На всякий случай девочка посмотрела даже в полосатом стаканчике с зубными щётками – принца не было нигде.

Я чакала, я спявала,
Я спявала пра любоў.
Няўжо, любы, няўжо, любы,
Ты баішся камароў?.. –

доносилось из кухни, и девочка пошла на голос.
– Мамочка, ты, случайно, принца не видела?
– Это который на белом коне? – усмехнулась девочкина мама. – Сколько живу, даже случайно не видела. Где ж его увидишь...
– В тазике… – брякнула девочка.
Мама как-то с сожалением посмотрела на девочку:
– Рано тебе о принцах печалиться. Подрасти ещё! Пойди лучше зубы почисти. Не то мхом зарастёшь да в гриб превратишься… себе – на горе, принцу – на потеху.
И девочка послушно побрела в пустую ванную.
– Вот натура женская: каждой принца подавай! Так никаких принцев не напасёшься. Только где они, сердешные?.. Разве что в книжках сказочных… 
Девочкина мама вздохнула, пожала плечами и, повернувшись к плите, снова загремела кастрюльками.

Нізка ў полі травы гнуцца,
І да самай да зары
Навакол мяне іўюцца
Жаніхі, як камары.
Жанішкоў я адганяю,
З неба зорак не лаўлю.
Аднаго цебя кахаю,
Аднаго цябе люблю…

На обед был рыбный суп.



ПЛАСТИЛИНОВЫЙ ГОРОДОК, ИЛИ ДРАМА В КВАДРАТЕ

У девочки была любимая книга. Обложка – глянцевая, корешок – тканевый. Читать девочка ещё не умела. Она аккуратно и бережно перелистывала страницы, подолгу разглядывала большие и маленькие цветные и чёрно-белые иллюстрации, любовно их гладила и, то приближаясь, то отдаляясь, всматривалась в каждую деталь. Раскрытую посерёдке книгу девочка подносила к самому носу и делала глубокий вдох. Теперь нужно было как можно дольше задержать дыхание, чтобы покрепче запомнить этот аромат, и, когда книги вдруг не окажется под рукой, вспомнив его, легко представить, что она рядом. Каждая книга пахнет по-своему. От девочкиной исходил запах волшебства. И если его нарисовать, то был он похож на ночное небо в серебристых звёздах. Небо молчит, а звёзды мерцают и шуршат. Как фольга от шоколада «Алёнка». Так пахла книга Антония Погорельского «Чёрная курица, или Подземные жители». Мама читала книгу девочке перед сном…

«Лет сорок тому назад в С.-Петербурге на Васильевском острову, в Первой линии, жил-был содержатель мужского пансиона… В числе тридцати или сорока детей, обучавшихся в том пансионе, находился один мальчик, по имени Алёша, которому тогда было не более девяти или десяти лет. Родители его, жившие далеко-далеко от Петербурга, года за два перед тем привезли его в столицу, отдали в пансион и возвратились домой, заплатив учителю условленную плату за несколько лет вперёд. Алёша был мальчик умненький, миленький, учился хорошо, и все его любили и ласкали. Однако, несмотря на то, ему часто скучно бывало в пансионе, а иногда даже и грустно… По воскресеньям и праздникам он весь день оставался один, и тогда единственным утешением его было чтение книг, которые учитель позволял ему брать из небольшой своей библиотеки… Всякий раз, когда позволяли ему в часы отдыха играть на дворе, первое движение его было – подбегать к забору. Тут он становился на цыпочки и пристально смотрел в круглые дырочки, которыми усеян был забор… Другое занятие Алёши состояло в том, чтобы кормить курочек, которые жили около забора в нарочно для них выстроенном домике и целый день играли и бегали на дворе… Между курами он особенно любил чёрную хохлатую, названную Чернушкою… Она была нрава тихого; редко прохаживалась с другими и, казалось, любила Алёшу более, нежели подруг своих. Однажды… Алёше позволили поиграть на дворе… Не успел он присесть на бревно и только что начал манить их к себе, как вдруг увидел подле себя кухарку с большим ножом. Алёше никогда не нравилась эта кухарка – сердитая и бранчливая… Увидев её теперь с ножом, он тотчас догадался, что это значит, и, чувствуя с горестию, что он не в силах помочь своим друзьям, вскочил и побежал далеко прочь… Алёша спрятался у забора за курятником и сам не замечал, как слёзки одна за другою выкатывались из его глаз и упадали на землю… Вдруг сердце у Алёши ещё сильнее забилось: ему послышался голос любимой его Чернушки!.. Он, громко всхлипывая, побежал к кухарке и бросился к ней на шею в ту самую минуту, как она поймала уже Чернушку за крыло.
– Любезная, милая Тринушка! – вскричал он, обливаясь слезами. – Пожалуйста, не тронь мою Чернуху!.. Вот посмотри, что я тебе подарю, если ты будешь добра!
Алёша вынул из кармана империал, составлявший всё его имение, который берёг он пуще глаза своего, потому что это был подарок доброй его бабушки… Алёше очень, очень было жаль империала, но он вспомнил о Чернушке и с твёрдостию отдал драгоценный подарок. Таким образом Чернушка была спасена от жестокой и неминуемой смерти…»

К концу третьей страницы у девочкиной мамы совсем слипались глаза и её голову клонило набок и даже, кажется, маме что-то снилось. Девочка огорчалась и вздыхала, а мама всё так же клевала носом. И девочка поняла, что за день мама устаёт и вечернее чтение убаюкивает её, и смирилась со своими тремя страницами: другим детям не достаётся и этой малости. И потом, если шоколадку «Алёнка» откусывать по чуть-чуть, на один маленький зубок, её хватит надолго. Так и с книгой. Зато можно запомнить каждый штришок, каждый шажок героя и, пока не уснёшь, вертеть в голове всё услышанное в надежде, что оно непременно приснится…

«Алёша лежал с открытыми глазами… Он взглянул на стоявшую подле него кровать, немного освещённую месячным сиянием, и заметил, что белая простыня, висящая почти до полу, легко шевелилась… Вдруг белая простыня приподнялась, и из-под неё вышла… чёрная курица!..
– Это я, Алёша! Ты не боишься меня, не правда ли?.. Иди за мною! – сказала она ему.
И он смело последовал за нею. Из глаз её выходили как будто лучи, которые освещали всё вокруг них… Они спустились вниз по лестнице, как будто в погреб, и долго-долго шли по разным переходам и коридорам, которых прежде Алёша никогда не видывал. Иногда коридоры эти так были низки и узки, что Алёша принуждён был нагибаться. Вдруг вошли они в залу, освещённую тремя большими хрустальными люстрами… В конце залы была большая дверь из светлой жёлтой меди. Лишь только они подошли к ней, как соскочили со стен два рыцаря, ударили копьями об щиты и бросились на чёрную курицу… Чернушка сделалась большая и нахохлилась; но только что ударила их крыльями, как они рассыпались на части, – и Алёша увидел, что то были пустые латы! Медная дверь сама собою отворилась, и они пошли далее… вошли… в другую залу, пространную, но невысокую, так что Алёша мог достать рукою до потолка… Тут Чернушка оставила Алёшу… Немного погодя вошёл в залу человек с величественной осанкой, на голове с венцом, блестящим драгоценными камнями… Алёша тотчас догадался, что это должен быть король. Он низко ему поклонился. Король отвечал на поклон его весьма ласково и сел в золотые кресла…
– Мне давно было известно, – сказал король, – что ты добрый мальчик; но третьего дня ты оказал великую услугу моему народу и за то заслуживаешь награду. Мой главный министр донёс мне, что ты спас его от неизбежной и жестокой смерти… Скажи мне, чего ты желаешь?.. Если я в силах, то непременно исполню твоё требование…
– Я бы желал, – сказал Алёша, – чтобы, не учившись, я всегда знал урок свой, какой мне ни задали.
– Не думал я, что ты такой ленивец, – отвечал король, покачав головою. – Но делать нечего, я должен исполнить своё обещание.
Он махнул рукою, и паж поднёс золотое блюдо, на котором лежало одно конопляное семечко.
– Возьми это семечко, – сказал король. – Пока оно будет у тебя, ты всегда знать будешь урок свой, какой бы тебе ни задали, с тем, однако, условием, чтоб ты ни под каким предлогом никому не сказывал ни одного слова о том, что ты здесь видел или впредь увидишь. Малейшая нескромность лишит тебя навсегда наших милостей, а нам наделает множество хлопот и неприятностей.
Алёша взял конопляное зерно, завернул в бумажку и положил в карман, обещаясь быть молчаливым и скромным…»

Когда мама заканчивала чтение, девочка просила не уносить книгу. Мама оставляла её в комнате, гасила свет и уходила. Книга лежала на столе и светилась в темноте. Так всегда случается с тем, что ты любишь. Сначала ты любишь его за робкое, невидимое, быть может, кажущееся свечение. А потом оно и вправду начинает светиться, ясно и ярко, полной луною в окне, оттого, что ты его любишь. Книга светилась так, что даже с закрытыми глазами девочке было светло. И она не могла уснуть. Тогда девочка вставала, подходила к столу, брала книгу на руки, тихонько прижимала к себе и несла под подушку. Так из двух миров: маленького – девочкиного и большого – книжного – вырастал огромный целостный мир, и заполнял собою всё внутреннее пространство, и был соразмерен девочкиной комнате, её подушке, книжке, книжкиной душе и девочкиному сердцу. И добро побеждало зло. А иначе и быть не могло!.. Но главное… главное – не забыть утром достать книжку из-под подушки! Чтобы не увидела мама… Наверно, книжка под подушкой – очень смешно, да?..

« – Да расскажи мне, пожалуйста, кто вы таковы? – продолжал Алёша.
– Неужели ты никогда не слыхал, что под землёю живёт народ наш? – отвечал министр. – Правда, не многим удаётся нас видеть, однако бывали примеры, особливо в старину, что мы выходили на свет и показывались людям. Теперь это редко случается, потому что люди сделались очень нескромны. А у нас существует закон, что если тот, кому мы показались, не сохранит этого в тайне, то мы принуждены бываем немедленно оставить местопребывание наше и идти далеко-далеко, в другие страны. Ты легко себе можешь представить, что королю нашему невесело было бы оставить все здешние заведения и с целым народом переселиться в неизвестные земли. И потому убедительно тебя прошу быть как можно скромнее; ибо в противном случае ты нас всех сделаешь несчастными, а особливо меня. Из благодарности я упросил короля призвать тебя сюда; но он никогда мне не простит, если по твоей нескромности мы принуждены будем оставить этот край…
– Я даю тебе честное слово, что никогда не буду ни с кем об вас говорить, – прервал его Алёша…»

Этот мир требовал касания. Точней, девочкина душа жаждала прикосновения к этому миру. Любить – значит касаться. Душой. Руки – продолжение души. Любить – значит касаться руками. Любить – быть в гармонии. Гармония – пластичность. Пластичность – пластилин. Этот мир девочка лепила из пластилина. Нужно было умудриться разместить весь мир на небольшом куске фанеры, обрезанной по кругу. Кажется, этим кругляшом девочкина мама прикладывала в ведре солёные огурцы, водружая сверху большой плоский камень. Огурцы за зиму съели, камень вынесли на улицу, ведро отправили на балкон, кругляш достался девочке… На ночь мама читала три страницы, и целый день девочка носила их в своей голове. Аккуратно и бережно. Не расплескать, не уронить, ни крохи не потерять по дороге длиною в день! Целый день прыгать и бегать, хохотать и болтать всякую чепуху, лишь бы не быть приглаженной и правильной – таких не любят, таким не доверяют, с такими не водятся! – и ждать вечера, чтобы снова воскрешать свой мир. И перед тобой не пластилин, а жизнь – не напудренная и не напомаженная, а такая, как есть, могущая, как и ты, прыгать и бегать, хохотать и болтать чушь и даже моргать глазами!.. Чтобы мёртвое вещество превратилось в живое, нужно хорошенько размять его в руках. Девочка разминала пластилин и лепила грустного Алёшу, стоящего на цыпочках и пристально глядящего в круглые дырочки огораживающего пансионный двор и Алёшино жизненное пространство высокого деревянного забора, в надежде, что когда-нибудь «добрая волшебница, нарочно для него провертевшая эти дырочки», «явится в переулке и сквозь дырочку подаст ему игрушку, или талисман, или письмецо от папеньки или маменьки, от которых не получал он давно уже никакого известия, но, к крайнему его сожалению, не являлся никто даже похожий на волшебницу»; лепила тихую чёрную курочку, которая не снесла ни одного яичка, поэтому участь её предрешена, сердитую и бранчливую кухарку с большим ножом, от появления которой «уменьшалось число его /Алёшиных/ курочек», и строгого учителя с «буклями, тупеем и длинной косой»; искусного парикмахера, колдующего над локонами и шиньоном толстой учительши и громоздящего «на её голове целую оранжерею разных цветов», и директора училищ с тощим пучком на набело распудренной маленькой лысой голове; лежащих за белыми кисейными занавесками и будто восковых двух столетних старушек-голландок, «которые собственными глазами видали Петра Великого и даже с ним говаривали», и в золотой клетке большого серого попугая с красным хвостом; лепила умную серую кошку, умеющую «прыгать через обруч и подавать лапку», и двух фарфоровых китайских кукол, кивающих головами; рыцарей «в блестящих латах, с большими перьями на шлемах, с копьями и щитами в железных руках» и короля в золотом кресле с венцом из драгоценных камней и в светло-зелёной мантии с длинным шлейфом, подбитой мышьим мехом; пажа в пунцовом платье с конопляным семечком на золотом блюде и улыбающегося маленького человека во всём чёрном, в шапке «малинового цвета, наверху с зубчиками, надетой немного набок», и в шейном белом платке, очень накрахмаленном и оттого синеватом… и человек этот – о чудо! – был и Алёшиной любимой Чернушкой, и королевским министром одновременно! Девочка лепила сад, где дорожки из крупных разноцветных камешков – брильянтов, яхонтов, изумрудов и аметистов – отражают «свет от бесчисленных маленьких ламп», которыми увешаны отменно красивые и очень странные деревья  «разного цвета: красные, зелёные, коричневые, белые, голубые и лиловые», которые на самом деле «не что иное, как разного рода мох, только выше и толще обыкновенного, выписанный королём за большие деньги из дальних стран и из самой глубины земного шара»; лепила зверинец с привязанными на золотых цепях большими крысами, кротами, хорьками и подобными им зверями, живущими «в земле и под полами»; лепила Алёшу на охоте, с трудом сдерживающего свою бешеную лошадь, которая увёртывается под ним и норовит сбросить, хотя снаружи выглядит обычной палкой с набалдашником резной работы в виде лошадиной головы… «Держись, Алёша! – одними губами просила девочка. – Будь послушным, скромным и трудолюбивым, не задирай нос, не лги и всегда держи слово, чего бы это ни стоило…» Но так отчаянно мало было пластилина!.. И, как всё нужное, он заканчивался в самый неподходящий момент. О, нестерпимая мука ждать заветную картонную коробку с двенадцатью брусками в продольную полоску, разложенными по цветам радуги, и, в молитве складывая руки, шептать, шептать, шептать: «Пожалуйста… пусть мама не забудет сегодня купить пластилин… пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста…»

«Исторический урок особенно его /Алёшу/ беспокоил: ему задано было выучить наизусть несколько страниц из Шрековской всемирной истории, а он не знал ещё ни одного слова!.. Преподавал историю сам содержатель пансиона. У Алёши сильно билось сердце… Пока дошла до него очередь, он несколько раз ощупывал лежащую в кармане бумажку с конопляным семечком… Наконец его вызвали. С трепетом подошёл он к учителю, открыл рот, сам ещё не зная, что сказать, и – безошибочно, не останавливаясь, проговорил заданное. Учитель очень его хвалил… В продолжение нескольких недель учители не могли нахвалиться Алёшею. Все уроки без исключения знал он совершенно, все переводы с одного языка на другой были без ошибок, так что не могли надивиться чрезвычайным его успехам… В течение этого времени Чернушка к нему не являлась… Впоследствии же похвалы, которыми все его осыпали, так его заняли, что он довольно редко о ней вспоминал… Алёша… сначала стыдился похвал, чувствуя, что вовсе их не заслуживает, но мало-помалу он стал к ним привыкать, и наконец самолюбие его дошло до того, что он принимал, не краснея, похвалы, которыми его осыпали. Он много стал о себе думать, важничал перед другими мальчиками и вообразил, что он гораздо лучше и умнее всех их… Притом Алёша сделался страшный шалун. Не имея нужды твердить уроков, которые ему задавали, он в то время, когда другие дети готовились к классам, занимался шалостями, и эта праздность ещё более портила его нрав… Однажды учитель, не зная, что с ним делать, задал ему выучить наизусть страниц двадцать к другому утру и надеялся, что он, по крайней мере, в этот день будет смирнее... На следующий день, в назначенный час, учитель взял в руки книжку, из которой был задан урок Алёше, подозвал его к себе и велел проговорить заданное… Алёша нимало не сомневался в том, что и в этот раз ему удастся показать свою необыкновенную способность; он раскрыл рот… и не мог выговорить ни слова!..
– Что это значит, Алёша? – закричал учитель. – Зачем вы не хотите говорить?
Алёша сам не знал, чему приписать такую странность, всунул руку в карман, чтоб ощупать семечко… Но как описать его отчаяние, когда он его не нашёл! Слёзы градом полились из глаз его… он горько плакал и всё-таки не мог сказать ни слова… Алёшу отвели в нижний этаж, дали ему книгу и заперли дверь ключом… Когда пришло время другим детям ложиться спать, все товарищи его разом нагрянули в комнату… Но теперь никто не обращал на него внимания: все с презрением на него смотрели и не говорили с ним ни слова… «И Чернушка меня оставила», – подумал Алёша, и слёзы вновь полились у него из глаз. Вдруг… простыня у соседней кровати зашевелилась, подобно как в первый тот день, когда к нему явилась чёрная курица…
– Ах, Чернушка! – сказал Алёша вне себя от радости. – Я не смел надеяться, что с тобою увижусь! Ты меня не забыла?
– Нет, – отвечала она, – я не могу забыть оказанной тобою услуги, хотя тот Алёша, который спас меня от смерти, вовсе не похож на того, которого теперь перед собою вижу. Ты тогда был добрый мальчик, скромный и учтивый, и все тебя любили, а теперь… я не узнаю тебя!.. Вот конопляное зерно, которое выронил ты на дворе. Напрасно ты думал, что потерял его невозвратно. Король наш слишком великодушен, чтобы лишить тебя этого дара за твою неосторожность. Помни, однако, что ты дал честное слово сохранять в тайне всё, что тебе о нас известно… Алёша, к теперешним худым свойствам твоим не прибавь ещё худшего – неблагодарности!..
– Ты увидишь, милая Чернушка, – сказал он, – что я сегодня же совсем другой буду.
– Не полагай, – отвечала Чернушка, – что так легко исправиться от пороков, когда они уже взяли над нами верх. Пороки обыкновенно входят в дверь, а выходят в щёлочку, и потому, если хочешь исправиться, то должен беспрестанно и строго смотреть за собою…
Алёша, оставшись один, начал рассматривать своё зёрнышко и не мог им налюбоваться. Теперь-то он совершенно спокоен был насчёт урока, и вчерашнее горе не оставило в нём никаких следов. Он с радостью думал о том, как будут все удивляться, когда он безошибочно проговорит двадцать страниц, и мысль, что он опять возьмёт верх над товарищами, которые не хотели с ним говорить, ласкала его самолюбие…»

В комнату с пластилином было нельзя: ничтожный комочек упадёт на пол и навеки втопчется в импортный сиреневый ковёр. Лепить можно только на кухне – линолеум всё вытерпит! – и только после ужина и до сна. Сначала девочкина мама медлила с ужином, потом девочкин папа медлил с сосисками. У папы их было пять. Он накалывал сосиску на вилку. Ровно посередине. Поднимал вилку с сосиской вверх и по часовой стрелке крутил перед глазами, со всех сторон разглядывая своё сокровище. Потом подносил к носу, громко втягивал в себя воздух, закрывал от удовольствия глаза и замирал. Немного погодя на папином лице прорезались узенькие глазки-щёлочки, как по команде открывался рот и крепкие белые зубы вонзались в сочную розовую мякоть, верней, в самый её кончик. Дальше в процесс включалась папина челюсть. Процесс именовался пережёвыванием, хотя откусанный кусочек был так мал, что глотать можно было и не жуя. Папа смачно сглатывал сосисочную каплю, и кадык на его тонкой шее прыгал радостно и благодарно. Затем папа снова победно вздымал сосиску на вилке, вертел, оглядывал, любовался, нюхал, зажмуривался и очень походил на большого городского пушистого кота, который отличается от деревенского тем, что ночью не ловит мышей и днём не таскает из гнёзд птенцов, а сидя на кухне за столом уплетает сосиски и лопает сметану и спит с девочкиной мамой в зале на диване под ленивый стрекот и монотонное шуршание чёрно-белого телевизора. Девочка ненавидела папины сосиски. Потому что они мешали ей жить… Потом девочкин папа уходил в зал смотреть телевизор, а мама убирала грязную посуду, мокрой тряпкой вытирала стол, мыла кастрюлю, тарелки, чашки, вилки, ложки и нож, подметала пол, и наконец теперь, до девочкиного сна, кухня принадлежала девочке…

«Когда поутру собрались дети в классы, Алёшу позвали наверх. Он вошёл с весёлым и торжествующим видом.
– Знаете ли вы урок ваш? – спросил учитель, взглянув на него строго.
– Знаю, – отвечал Алёша смело.
Он начал говорить и проговорил все двадцать страниц без малейшей ошибки и остановки. Учитель был вне себя от удивления, а Алёша гордо посматривал на своих товарищей… Между тем учитель, полагая, что он накануне не хотел сказывать урока из упрямства, счёл за нужное строго наказать его.
– Чем более вы от природы имеете способностей и дарований, – сказал он Алёше, – тем скромнее и послушнее вы должны быть. Не для того Бог дал вам ум, чтоб вы во зло его употребляли. Вы заслуживаете наказания за вчерашнее упрямство, а сегодня вы ещё увеличили вину вашу тем, что солгали. Господа! – продолжал учитель, обратясь к пансионерам. – Запрещаю вам говорить с Алёшею до тех пор, пока он совершенно исправится. А так как, вероятно, для него это небольшое наказание, то велите подать розги.
Принесли розги… Алёша был в отчаянии! В первый ещё раз с тех пор, как существовал пансион, наказывали розгами, и кого же – Алёшу, который так много о себе думал, который считал себя лучше и умнее всех! Какой стыд!.. Он, рыдая, бросился к учителю и обещался совершенно исправиться… Наконец учитель приведён был в жалость.
– Хорошо! – сказал он. – Я прощу вас ради просьбы товарищей ваших, но с тем, чтобы вы перед всеми признались в вашей вине и объявили, когда вы выучили заданный урок.
Алёша совершенно потерял голову… он забыл обещание, данное подземному королю и его министру, и начал рассказывать о чёрной курице, о рыцарях, о маленьких людях… Учитель не дал ему договорить.
– Как! – вскричал он с гневом. – Вместо того, чтобы раскаяться в дурном поведении вашем, вы меня ещё вздумали дурачить, рассказывая сказку о чёрной курице?.. Это слишком уж много. Нет, дети, вы видите сами, что его нельзя не наказать!
И бедного Алёшу высекли!
С поникшею головою, с растерзанным сердцем Алёша пошёл в нижний этаж, в спальные комнаты. Он был как убитый… стыд и раскаяние наполняли его душу! Когда через несколько часов он немного успокоился и положил руку в карман… конопляного зёрнышка в нём не было! Алёша горько заплакал, чувствуя, что потерял его невозвратно!..»

Пластилиновый городок жил в газовой плите, в выдвижном металлическом ящике под духовкой. Туда его поселила девочкина мама. Возражений не было. Скорей, наоборот – мамино мудрое решение устраивало всех: и девочку-творца, и народ из пластилина, живущий в плите, словно в подземелье, совсем как те маленькие человечки ростом с пол-аршина, тайну которых поклялся хранить Алёша. Теперь у девочки был свой тайный подземный народ, и о его существовании знала только она. Мама, конечно, видела, что девочка что-то лепит, но что именно, не спрашивала. А девочка не говорила: нельзя рассказывать тайное. А девочкин папа после ужина на кухню не заходил…

«Ввечеру, когда другие дети пришли спать, он /Алёша/ тоже лёг в постель, но заснуть никак не мог… Около полуночи пошевелилась опять простыня у соседней кровати… – и  голос, знакомый голос, назвал его по имени:
– Алёша, Алёша!
Но он стыдился открыть глаза, а между тем слёзы из них катились и текли по его щекам… Вдруг кто-то дёрнул за одеяло. Алёша невольно взглянул: перед ним стояла Чернушка – не в виде курицы, а в чёрном платье, в малиновой шапочке с зубчиками и в белом накрахмаленном шейном платке, точно, как он видел её в подземной зале.
– Алёша! – сказал министр. – Я вижу, что ты не спишь… Прощай! Я пришёл с тобой проститься, более мы не увидимся!
Алёша громко зарыдал.
– Прощай! – воскликнул он. – Прощай! И, если можешь, прости меня! Я знаю, что виноват перед тобою, но я жестоко за то наказан!
– Алёша! – сказал сквозь слёзы министр. – Я тебя прощаю; не могу забыть, что ты спас жизнь мою, и всё тебя люблю, хотя ты сделал меня несчастным, может быть, навеки!.. Прощай! Мне позволено видеться с тобою на самое короткое время. Ещё в течение нынешней ночи король с целым народом своим должен переселиться далеко-далеко от здешних мест! Все в отчаянии, все проливают слёзы. Мы несколько столетий жили здесь так счастливо, так покойно!..
Министр поднял обе руки кверху, и Алёша увидел, что они были скованы золотой цепью. Он ужаснулся.
– Твоя нескромность причиною, что я осуждён носить эти цепи, – сказал министр с глубоким вздохом, – но не плачь, Алёша! Твои слёзы помочь мне не могут. Одним только ты можешь меня утешить в моём несчастии: старайся исправиться и будь опять таким же добрым мальчиком, как был прежде. Прощай в последний раз!..
Всю ночь он не мог сомкнуть глаз ни на минуту. За час перед рассветом послышалось ему, что под полом что-то шумит. Он встал с постели, приложил к полу ухо и долго слышал стук маленьких колёс и шум, как будто множество маленьких людей проходило. Между шумом этим слышен был также плач женщин и детей и голос министра Чернушки, который кричал ему:
– Прощай, Алёша! Прощай навеки!..»

В тот вечер сначала девочкин папа, как всегда, медлил с сосисками, потом девочкина мама, как обычно, медлила с уборкой, и, когда наконец до девочкиного сна кухня принадлежала девочке, она в нетерпении подбежала к плите и по привычке потянула на себя белый металлический ящик. Он не сдвинулся с места. Тогда девочка вцепилась в чёрную пластмассовую ручку и что было силы резко дёрнула ящик. Он выскочил на пол и ударил девочку по ногам. В ящике сидела бело-серая пузатая жаровня с круглой выпуклой крышкой. На следующий день в новенькой жаровне девочкина мама тушила свиные котлетки, и они очень удались, чему были рады мама и папа, но особенно жаровня, которая шипела на огне, как важная гусыня, и булькала, как глупая индейка. Теперь девочкин папа жевал котлеты. С наслаждением и так же невыносимо медленно, как раньше жевал сосиски. А девочка не жевала. Ей было больно дышать: тайный подземный народ покинул её, как тот, сказочный, покинул Алёшу. Только девочка никого не предавала. Назавтра на кухонном линолеуме в луже солнечного света девочка нашла лёгкое чёрное пёрышко…   



РИЧАРД ЗАЯЧИЙ ХВОСТ

Мальчиков во дворе звали по-разному: Андреями, Серёжами, Сашами, Лёшами, Олегами, Женями, Володями, Колями, но Ричарда не было ни одного. Он переехал в девочкин двор совсем неожиданно и почему-то стал попадаться девочке на каждом шагу. И мало того, что попадался, – он попадался и молчал! «Странный какой-то, – про себя думала девочка. – Никогда не знаешь, что у него на уме». И, чтобы узнать, она решила его разговорить.
– Тебя как зовут? – спросила девочка, когда новенький опять свалился как снег на голову.
От ребят она, конечно, знала, но, кажется, пришло время познакомиться лично.
– Ричард, – ответил новенький.
– А по-настоящему? 
– Это по-настоящему.
– Сердитое имя… Р-р-ричар-р-рд… рычит, как лев, – прорычала девочка.
– Так и есть, – гордо сказал новенький. – Про Ричарда Львиное Сердце слышала?
Девочка растерялась. Краем уха она, разумеется, что-то такое слышала, потому что краем уха что-то слышат все, но что именно, никак не могла вспомнить.
– Как?.. Ты ничего не знаешь про Ричарда Львиное Сердце?
В голосе новенького было столько разочарования и обиды, что девочке показалось, что он вот-вот заплачет. Не хватало ей ещё мужских слёз…
– Конечно, знаю! – брякнула девочка. – Кто ж не знает?!
– Что? – в нетерпении заплясал новенький.
– Всё! – выпалила девочка.
– Ну так это… я!
И новенький медленно и уверенно стал подниматься к небу. По крайней мере, ему так казалось. От такой новости девочка просто опешила. Её будто чем-то огрели по голове. Больно не было – было туманно…

 – Мама, а к нам Ричард Львиное Сердце переехал! – с порога заявила девочка, вернувшись с прогулки домой.
– Очень оригинально! – удивилась девочкина мама. – А куда?
– В пятый подъезд на второй этаж.
– Кто бы мог подумать! – всплеснула руками девочкина мама. – А с виду не дворец, а простая пятиэтажка…

На следующий день у девочки было важное дело: сразу после ливня срочно измерить глубину всех дворовых луж, пока они не растеклись и не высохли под лучами апельсинового солнца. Лужи были живыми, потому что в них вились розовые колечки. Но, что для девочки – лужа, для дождевого червя – ласковое море. И, выудив из моря-лужи жирное колечко, похожее на аппетитную сардельку, держа на ладони у самого носа, девочка внимательно изучала его движения.
– Ты зачем в луже? – спросил знакомый голос. – Ноги промочишь.
Девочка подняла глаза – рядом стоял Ричард.               
– Это – море. А я – корабль, – ответила она.
– А что у тебя в руке?
И Ричард смешно, по-гусиному, вытянул вперёд свою тоненькую шейку.
– Сарделька, – улыбнулась девочка. – Хочешь попробовать? Сейчас их на асфальте пруд пруди…
И она протянула ему розовое колечко. Ричард замер.
– Ты чего? – не поняла девочка.
– Не люблю я этих змей! – выдавил он из себя и убежал к мальчишкам…

Назавтра Ричард снова как из-под земли вырос перед девочкой.
– А у меня вот что… – разжала она ладошку.
Блестящий майский жук, вдруг освободившись из крепких дружеских объятий, расправил усики и весело засеменил к краю своей взлётной полосы – к подушечке указательного пальца девочкиной руки.
– Хочешь посмотреть?.. Это грузовой самолёт… у-у-у, как гудит!..
Ричард стал белым как пломбир за двадцать копеек.
– Я потом… мне… вообще-то… домой пора…
И через секунду его как корова языком слизала, а нерасторопный жук всё ещё топтался на девочкином пальце, репетируя взлёт…

Наступило время крохотных большеротых лягушат, и девочка каждый день бегала в парк к маленькому заросшему пруду. Здесь жили оливковые и красновато-коричневые прыгучие мячики с тёмными пятнышками на спинке и боках. Мячики прятались в траве, грелись на солнце и нюхали одуванчики. Это были травяные лягушки. Забавнее лягушек – только лягушата! Если повезёт, можно найти лягушонка размером с ноготь. И, несмотря на свой миниатюрный рост в один-единственный сантиметр, это совершенно самостоятельное существо! Вот и собирала их девочка в банку, чтоб они – тайком от мамы! – взрослели и мужали у неё на глазах под её кроватью. А для приятной компании в банку заселялись мальки и улитки. С рыбалки девочка возвращалась с улыбкой до ушей и с банкой, полной жизни, за пазухой… Сейчас, прилипнув носом к стеклу, она рассматривала мир в миниатюре. И вдруг заметила два любопытных глаза, которые разглядывали этот же мир, но с противоположной стороны. Глаза, кажется, плавали в банке… Нет, она туда их точно не совала… Девочка опустила банку и увидела Ричарда. К его внезапному появлению она уже привыкла, поэтому ничуть не удивилась.   
– Смотри, какие лупоглазики!.. – она протянула банку Ричарду. – Дарю!.. На-все-гда!..
И тут Ричард Львиное Сердце задрожал как заячий хвостик и даже начал заикаться.
– Н-н-не м-м-могу… – насилу вышло у него. – М-м-мы с-с-с м-м-мамой к-к-к в-в-врачу и-и-идём…
И он с облегчением выдохнул.
– К какому врачу? – не поняла девочка.
– Который заикание лечит! – выпалил Ричард и сразу перестал заикаться.
Из подъезда выпорхнула тётенька, похожая на колибри, в лёгком струящемся платье и воздушной широкополой шляпе, с белой сумочкой через плечо. Таких тётенек девочка ещё не видела.
– Мама! – на весь двор завопил бедный Ричард и бросился к тётеньке, как утопающий бросается к соломинке.
Мама оглядела его с головы до ног, стряхнула невидимые пылинки, поправила выбившуюся светлую прядку, взяла за руку, и они медленно поплыли по солнечному тротуару в конец двора, и, пока не скрылись за поворотом, девочка провожала их восхищённым взглядом, позабыв про свою природу в банке… 

И Ричард пропал. Как в воду канул. Уже целую неделю его не было нигде. И девочка не выдержала.
– А где этот… новенький из пятого подъезда? – спросила она у своего друга Сашки.
Сашка – человек надёжный и никому не разболтает, что девочка интересуется новеньким мальчиком.
– Костяй? – улыбнулся Сашка.
– Какой костяй? – удивилась девочка.
– Который череп и кости!
– Почему череп и кости?.. – пришла в замешательство девочка.
– Потому что он Костя!.. Костяй, кость, косточка, мешок с костями. Короче, скелет! – веско добавил Сашка.
– Это ты скелет. А он – Ричард! – рассердилась девочка.
– Какой ещё Ричард? – ехидно хмыкнул Сашка.
– Какой, какой… известно какой – Львиное Сердце! – и девочкина голова как-то сама собой поплыла в небо.
– Ага, Львиное Сердце!.. Ой, не могу… ой, лопну со смеху! – схватился за живот Сашка.
Он упал на траву и задёргал ногами, изображая безудержный смех. Девочка стоически ждала, когда Сашке надоест дурачиться, потому что ответ на свой вопрос она всё ещё не получила. Сашка внезапно умолк и встал на ноги.
– Никакое он не сердце… и не львиное! – буркнул он.
– А кто? – нахмурилась девочка.
– Заячий хвост – вот кто!
– Это почему?
– Потому что всего боится! Шариками с водой с балкона не кидается: со второго этажа низко, говорит. Из рогатки по воробьям не палит: птичку ему жалко. Карбидные бомбочки не взрывает: мамка заругает… размазня твой Костяй!.. ы-ы-ы!..
Сашка вдруг высунул язык, свернул его в трубочку и скосил глаза к переносице. Это означало, что разговор близится к концу.
– Да где этот… Костяй?! – выпалила девочка.
– К бабушке в деревню уехал… тебе за ромашками… скоро вернётся… жди! – фыркнул Сашка и, отбежав от девочки, предательски загрохотал:

Тили-тили-тесто,
Жених и невеста!
По полу катались,
Крепко целовались.
Тесто упало –
Невеста пропала!..

– Ну, держись! – злобно крикнула девочка и погналась за обидчиком.
Сашка улепётывал так, что только пятки сверкали…

– Мама, а Ричарда Львиное Сердце по-настоящему Костей зовут, – как можно равнодушнее поведала девочка последние известия.
– Это какого Ричарда? Короля английского? – удивлённо спросила девочкина мама.
– Да нет же! Мальчика из пятого подъезда!.. Ты что, забыла?.. – обиженно произнесла девочка.
– Ну что ты!.. Конечно, помню… – спохватилась девочкина мама. – Ну и хорошо. Константин – имя благородное. И человеческое… Не то что Ричард Львиное Сердце… А ведь ещё есть и фамилия. И отчество! Представляешь себе: Петров Ричард Львиное Сердце Петрович?
– Неа, – покачала головой девочка.
– И я нет. Винегрет, а не имя, – засмеялась девочкина мама. – А если так: Петров Константин Петрович. Звучит?
– Звучит! – улыбнулась девочка.
– А зачем он Ричардом Львиное Сердце назвался? – спросила девочкина мама.
– Лучше уж Ричардом Львиное Сердце, чем мешком с костями, – грустно вздохнула девочка.
– Верно… Ты познакомь меня с этим своим Ричардом… Львиное Сердце, – улыбнулась девочкина мама. – Чудеса в решете, да и только!.. Скоро, глядишь, и Наполеон Бонапарт с острова Святой Елены к нам пожалует…



САМЫЙ ЛУЧШИЙ БРАТ

Ничто так не привлекает детского любопытства, как физическое несовершенство. Лёнька Цыгенборд производил впечатление неисправного робота с цепочкой различных непредвиденных сбоев, неизбежно предвещающих крупную поломку или даже гибель сложного и хитроумного механизма. Лёнька приходил в девочкин двор каждый день и в любую погоду. Заметен он был издалека, потому что его походку нельзя было спутать ни с чьей. Лёньку штормило и кидало из стороны в сторону, и для удержания призрачного равновесия он широко разбрасывал руки, пытаясь зацепиться за воздух. Голова его откидывалась немного назад и вверх, рот приоткрывался, и казалось, что Лёнька любуется небом и не прочь проглотить парочку облаков. Небо, как и все мальчишки во дворе, он и в самом деле любил, но о звёздах не грезил: таких не берут в космонавты. Лёнька был как на шарнирах – движения случайные, непредсказуемые и необязательные. К его маленькому скрюченному тельцу, словно завязанному в узел, были наскоро прицеплены короткие хилые ножки, длинные сильные руки и большая голова на крепкой шее. При малейшем движении вся эта живая конструкция,  зигзагообразно извиваясь от макушки до пят, ходила ходуном и была будто без костей, из гибкого, эластичного материала – смолы, каучука или гуттаперчи. И всё разъезжалось, и ничего не слушалось, и ни с чем нельзя было договориться. Лёнька был страшно красив: близорукие глаза смотрели в разные стороны; шелестящие, как крылья бабочки, пушистые, загнутые кверху ресницы, сквозь толстые стёкла очков казались ещё гуще; широкие сросшиеся брови, тонкие губы, аккуратный маленький нос, торчащие уши; белозубая, как с афиши, улыбка во весь – от уха до уха – как у Щелкунчика – рот; бледная, совсем прозрачная, кожа с проступающими жилками и чёрная шапочка стриженных под «ёжика» волос.   

У кого четыре глаза,
Тот похож на водолаза…

Быть водолазом Лёнька не собирался, но приходилось. И виной тому – очки. Он терпел и молча соглашался. Лёнька был и водолазом, и пауком, и старой разбитой черепахой – всем, кем угодно, но только не очкастой каракатицей. Все знали, что это то крайнее и пожароопасное, что приводит Лёньку в ярость. Он вспыхивал, резким движением собирал в кулак свои бесконечно длинные пальцы-водоросли и уничтожал обидчика острыми колючками зрачков. Противник виновато опускал глаза – и Лёнькин бой был выигран. Из миролюбивого Лёньки вышел бы неплохой музыкант – пианист или скрипач: его плавающие пальцы, двигаясь волнообразно, творили музыку, и девочка явно слышала её звуки. Из Лёньки получился бы хороший математик: он знал наизусть таблицу умножения, быстро складывал и вычитал в уме числа в пределах ста, хотя учился только во втором классе. Лёнька мог бы стать отличным шахматистом: дядя Гриша, первый гроссмейстер двора, в майке, трико с вытянутыми коленками, шапке из газеты и в тапках на босу ногу с утра томился на лавочке у подъезда  в ожидании Лёньки, чтобы сначала разложить шахматную доску и расставить фигуры, потом всю партию вздыхать, задумчиво почёсывая затылок, а после очередного – в пух и прах – досадного проигрыша плестись домой с доской под мышкой и ворчать: «Ну, Лёнька, погоди!»; нет, в шахматах Лёнька был только волком! Лёньке светила карьера конструктора или изобретателя: его инженерный ум запросто мог бы запускать космические корабли, только надо было чуть-чуть подрасти. Лёнька мог бы писать книжки: он и теперь был мифотворцем, или попросту сказочником, и разные невероятные истории сыпались из него как из рога изобилия. Особенно чудесными были истории про самого себя. Он никак не принимал своё несовершенное тело и каждый раз рассказывал новую историю, подтверждающую его первоначальное здоровье. Лёнька говорил про аиста, который нёс его по небу в клюве маме с папой, но был так неловок, что выронил младенца по дороге; про высокий дуб, откуда ненароком рухнул Лёнька, когда прятался в лесу от голодного волка; про муху цеце, напавшую на Лёньку во время путешествия по Африке; про горбатую старуху, весь день караулившую его за углом и подсунувшую подозрительные пирожки, и про её избу с печкой, где он угорел. Лёнька рассказывал так увлекательно, что верилось поневоле. Ещё и в то, что это на людях он такой нескладный, а дома – совсем другой, самый обыкновенный – такой, как все. И это было чистой правдой. Лёнькин дух был рабом его тела. Вольный и сильный, он рвался наружу, вон из плена болезни и немощи. Лёнька мог бы стать тем, кем захочет, но он мечтал о простом двухколёсном велосипеде. Такой велосипед был у каждого мальчишки во дворе, и теперь мальчишки мечтали о космосе. А Лёнька мечтал о велосипеде, потому что велосипеда у него не было. И от мальчишек до звёзд было такое же расстояние, как от Лёньки до велосипеда. На пути к Лёнькиной мечте стояла железная клетка с открытой пастью и лязгала зубами. Этой клеткой было Лёнькино тело.

Лёнькина младшая сестра Наташка ниоткуда не падала: видно, не была любознательной или просто боялась высоты, поэтому очень отличалась от своего брата и была такой, как все. Лёнька втайне её обожал. Наташка была царицей Савской. Короля делает свита. Царицу Савскую из Наташки делал Лёнька. На царицу она совсем не тянула. В некрасивой и лупоглазой Наташке с огромным, как у Лёньки, ртом и тоненькими, мышиными хвостиками, схваченными резинкой, одетой в простенькое платьице и колготки, собиравшиеся гармошкой на острых коленках, было много от лягушонка, немножко от мышонка и чуток от воробышка. И эту невзрачную Наташку боялись все задиры во дворе. Стоило только кому-нибудь сказать ей что-то обидное, корявый, кособокий, скрюченный Лёнька вдруг распрямлялся, вырастая до невообразимых размеров, и делался сильнее силача, выступавшего на арене цирка в номере с «летающими» гирями. За Наташку он готов был отдать жизнь. Лёнька стыдился своей любви к сестре, а Наташка стыдилась своего неуклюжего брата. Дразня или оправдываясь, она бормотала:

Жил на свете человек,
Скрюченные ножки,
И гулял он целый век
По скрюченной дорожке…

А Лёнька растягивал рот в счастливой улыбке и показывал крепкий забор зубов.

И стояли у ворот
Скрюченные ёлки,
Там гуляли без забот
Скрюченные волки…

Девочка завидовала Наташке и хотела Лёньку в братья. Ей очень нужен был брат. И не такой, как Лёнька, а именно Лёнька – и никто другой! Девочке очень было нужно, чтобы кто-то её любил так же, как Наташку, без всяких условий, просто за то, что она есть, и был готов отдать за неё жизнь.



МУЗЫКАНТША

Зашла как-то к девочкиной маме тётя Аня, лучшая подруга и человек во всех отношениях прекрасный, угостила большущими красными яблоками, потискала девочку, по голове погладила, ласково и долго в глаза посмотрела, сказала: «Пора ребёнка к музыке приобщать: годы-то идут…» и ушла. Куда идут годы, девочка не знала, а приобщаться к музыке согласилась сразу. Мама про разговор этот не вспоминала, а музыка из девочкиной головы никак не выходила. И когда терпеть уже не было сил, девочка спросила:
– А когда мы меня на музыку отдадим?
– Да хоть завтра! – улыбнулась девочкина мама. – Выбирай инструмент: не громоздкий, лёгкий и по душе! Места в доме мало, а свободного – и вовсе нет, поэтому не громоздкий. Лёгкий, чтобы его сама на занятия носила. А вот с душой разбирайся и помни: в каждом музыкальном инструменте душа живёт. Она и звучит. И хорошо бы, чтоб вы поладили.
И стала девочка думать пуще прежнего: как из множества выбрать то малое, что твоё, и в созвучии не ошибиться. Думала и по сторонам головой вертела – всё разглядывала. Думала и в мир вслушивалась: он о многом поведает, когда слух имеешь.

Тирлим-тирлим-тирли… тирли-тирлим-рирлим… Это Катенька из двадцать восьмой квартиры пиликает. Изящную скрипочку на время взяла у кузнечика, а тот с радостью отдал, потому что Катенька и сама кузнечик: тоненький и зелёный. Есть девочки-белочки, есть девочки-припевочки, а есть девочки-неешки. Катенька – неешка: ничегошеньки не ест! Потому и зелёная. А сама она беленькая, две косички льняные, глаза голубые, губки – бантиком, носик – кнопочкой и веснушки горохом рассыпаны.
– Скушай, Катенька… скушай ложечку… – целыми днями бегает за ней по двору Катенькина мама.
Мама у неё махонькая, как колобок, кругленькая, с ножками короткими, не бегает – катается.
– Это ж надо так мать изводить! – ахают сердобольные соседки.
На Катенькиной маме и правда лица нет, но она виду не подаёт: только дай повод себя пожалеть – до дыр изжалеют!
– Нервная она у нас… как музыка… – о чём-то о своём вздохнёт Катенькина мама, глаза жалостливые к небу поднимет – а взгляд тихий, просящий – и покатится дальше.
По двору катается, спотыкается, в ложке супчик носит – супчик в ложке пляшет, да на землю не проливается. Чудо как наловчилась Катенькина мама с ложкой по двору кататься! В правой руке у неё ложка, в левой – судочек – конструкция такая из трёх кастрюлек с крышечками, друг на дружку поставленных, а чтобы по дороге не развалились, ручкой скреплённых. В верхней кастрюльке – супчик гороховый с телятинкой, в средней – пюре картофельное с ножкой куриной и с огурчиком, в нижней – компотик грушевый.
– Скушай, доченька… скушай ложечку…
– Ну разве можно так детей баловать? – охают недовольные соседки.
А довольными они никогда не бывают, поэтому будто не слышит их Катенькина мама и катится. Главное – за супом в ложке приглядывать, чтобы до Катенькиного рта донести. А потом вдруг остановится на секундочку да и брякнет в своё оправдание:
– Скрипачка она у нас! Капризная, как инструмент!
А как повезёт, переймёт Катеньку где-нибудь в углу двора и идёт на неё с ложкой:
– Скушай, Катенька… скушай, доченька…
А Катенька бровки насупит, губки выпятит, носик пальчиками зажмёт, сморщится как старый червивый гриб в сухую погоду – страх глядеть! – да и фыркнет в ложку:
– Фу-у-у!..
И супа как не бывало! А сама бегом на горку-слона с хобота скатываться!
– Это почему вы ребёнка дома не кормите? – страдальчески стонут соседки.
– А дома у неё нет аппетита, – отмахивается Катенькина мама. – Что ж ей, по-вашему, как скрипке в футляре, дома сидеть?.. Скрипку для игры достают!
– А если с вашей Катеньки дети во дворе станут пример брать? Всем мамочкам с судочками бегать прикажете? – не унимаются докучливые соседки.
– Наша Катенька – не все. Она у нас особенная… музыкальная! – ставит жирную точку Катенькина мама.

Три раза в неделю – по понедельникам, средам и пятницам – важно шествуют они в музыкальную школу: впереди – Катенька, следом – со скрипочкой в футляре, портфелем и судочком Катенькина мама.
– Наша музыкантша! – с придыханием провожают Катеньку со двора умиротворённые соседки.

Тирлим-тирлим-тирли… тирли-тирлим-рирлим… «Ну если и скрипочка такая, как Катенька, пускай Катенька на ней играет. А я не стану!» – думает про себя девочка. Только скрипочка едва ли в чём-то виновата.



МУЗЫКАЛЬНЫЙ ПОДЪЕЗД

Девочкин подъезд звучит на все голоса. Он поёт скрипкой, захлёбывается баяном, разливается фортепиано и звенит цимбалами. Его звуки живут своей, обособленной, и вместе с тем одной дружной жизнью, где каждый самодостаточен и не стремится доминировать и, звуча в полный голос, вливается в общий поток и собирается в реплику, в музыкальную фразу, не создавая какофонию. Если подъезд замолкает, то на время, и это означает, что музыканты спят или ушли в музыкальную школу. В девочкином подъезде живут скрипачка Катенька, баянист Сашка, пианистка Людочка и цимбалистка Танька. Все остальные – не определившиеся с инструментом – просто слушатели. Разумеется, невольные, потому что слушать приходится не тогда, когда покупаешь билет и даришь себе филармонический вечер, а часто против воли, когда просто возвращаешься домой.

На пятом этаже, у Катеньки, живёт скрипка. Несговорчивая и капризная, как сама Катенька. В футляре – спит, а проснётся –прыгнет Катеньке на плечо, и заурчит, и зашипит, и замяучит. Она и по-мышиному умеет, и кузнечиком стрекочет, и шмелём гудит, только что соловьём не разливается. За соловья у Катеньки мама. Она рассказывает всему двору, что её Катенька играет Баха и Брамса, Моцарта и Сен-Санса, Бартока и Стравинского, Прокофьева, и Шостаковича, и «Прекрасную мельничиху» Паганини! А девочка слушает Катенькину маму и думает, что не может быть, чтобы все эти имена сводились к корявому Катенькиному «тирлим-тирлим-тирли… тирли-тирлим-рирлим», что великие эти люди обладают и талантом, и слухом и что с тех пор, как Катенька взялась пиликать на скрипке, слух её мамы как-то заметно притупился и надо бы ей показаться лору.

На втором этаже, у Сашки, живёт целый оркестр! В нём звучат голоса флейты, кларнета, фагота и даже органа. Орган – большой дом и в Сашкину маленькую квартирку никак не войдёт. Но Сашка нашёл хитроумный способ: он играет на баяне. И когда слышишь сочный, густой бас Сашкиного инструмента, кажется, что орган всё-таки поместился. Вся его богатырская сила запрятана в двух коробочках, соединённых складочками – мехами, куда накачивается воздух. Края коробочек, будто перламутровыми пуговками, кнопочками усыпаны: слева – махонькие, справа – покрупнее. А сам баян важный, глянцевый, нарядный. Как Сашка в концерте. Посадит он к себе на колени баян, побегут пальцы по кнопочкам, растянет Сашка меха – и оживёт баян, и песню заведёт. Много славных песен они петь умеют: и «Барыню», и «Валенки», и «Яблочко», и «Смуглянку», и «Тёмную ночь». Но есть одна особенная, не такая, как все, когда Сашкино лицо становится строже, а сам он – выше ростом. Эта песня – «Прощание славянки»… Чтобы таскать тяжёлый баян, Сашка ест много манной каши. Он её терпеть не может, но ест и не жалуется: Сашка – мужчина! Однажды он сказал девочке, что нет двух одинаковых баянов. И это легко себе представить. Нет двух одинаковых баянов, как нет двух одинаковых людей. Как в целом мире нет второй такой девочки.

В двадцать первой квартире, у Людочки, живёт фортепиано. Инструмент отличается той благородной красотой, какая вызывает молчаливое восхищение при одном лишь взгляде на него – полированный, красного дерева, с гнутыми ножками, бронзовыми подсвечниками и тремя педалями – и не требует подтверждения своих явных достоинств ещё большим, скрытым, преимуществом: особенным звучанием, но – о чудо! – он звучит именно так! Звук ясен и чист, как тихий летний день, когда солнце лениво клонится к горизонту, и тени удлиняются, и оживают полутона, и предметы делаются объёмными, а воздух – прозрачным и густым. Людочка играет старательно. Как её мама, портниха, филигранно прокладывает стежок за стежком, так Людочка берёт ноту за нотой. Она большая аккуратистка. И стройное звучание Людочкиного пианино идёт от самой Людочки: от её, словно натянутой струны, совершенно прямой спины, коротко подстриженных ногтей, чисто вымытых волос и свежевыглаженного платья. Крышка пианино всегда опущена. Лишь однажды её забыли закрыть, и девочка увидела белозубую улыбку Людочкиного инструмента. В тот день Людочка играла особенно долго. Музыки, как и любви, много не бывает… Вот только нет в Людочкиных звуках души, как нет её там, где всё под линейку, где рубаха застёгнута до самого ворота, где море, небо, стихи, звёзды и вселенную можно объяснить с точки зрения науки и свести к точной формуле.

В двадцать девятой квартире, у Таньки, живут цимбалы. Непрерывно вибрирующие, гудящие звуки, будто ступеньки, ложатся друг за другом, собираясь в единую мелодию. Удивительный этот инструмент звучанием напоминает фортепиано, а посмотришь на него: маленький деревянный столик с натянутыми струнами на трёх тонких высоких ножках. Сядет Танька к столику, возьмёт в руки обтянутые замшей деревянные палочки-колотушки, между средним и указательным пальцами зажмёт, остальные собирая в кулак, ударит по струнам, и мягко вздохнут цимбалы, и затенькают синичкой, и колоколами разольются, и гуслями зазвенят. Светлый, нежный, не затухающий звук долго висит в воздухе. А подадут они свой бойкий, весёлый, задиристый голос, не выдержит Танькин папа и пустится в пляс на пару с девочкиной люстрой. Он, конечно, не знает, что пляшет не один, а люстра будто только и ждёт его задорного гопака, словно затем её к потолку и прицепили. А если дядя Валик не вступает, значит, он всё ещё на работе. Скромно стоят цимбалы в углу комнаты, много места не занимают, а приходят гости, дядя Валик металлические ножки откручивает и засовывает столик со струнами под диван. Танькин диван – та грань, где кончается искусство и начинается быт. Танькины мама с папой на работе, и на её концерты во Дворец профсоюзов ходит старшая сестра Томка. Разумеется, не одна, а с девочкой. В этом нарядном зале Танькин вальс «На сопках Маньчжурии» звучит особенно щемяще, и у девочки по спине бегут мурашки. А Танька размером с муравья в глубине огромной сцены держится очень достойно и молоточками мимо струн почти не промахивается. И только бледное Танькино лицо выдаёт в ней волнение. А может, всему виной софиты и просто слишком много света?.. Ничего, Танька научится: впереди у неё целая жизнь…



ПРО УЛИЦУ СУХУЮ, ЧЁРНУЮ РУКУ И МОЛОЧНЫЙ ЗУБ

По пыльной улице солнечного города шли двое: большой и маленький. Вдоль улицы тянулись двухэтажные домики, и на первом, сразу за перекрёстком, висела жестяная табличка с надписью: «Улица Сухая». Но следов засухи не наблюдалось, наоборот, улица цвела и пахла, хотя немного дождя ещё никому не помешало. Улица сияла. По сияющей улице шли двое, и большой вёл маленького за руку. Маленький не упирался, но шагал как-то неуверенно и, по правде говоря, у него прилично дрожали коленки. Потому что большой вёл маленького на плаху.
– Папа, а давай скажем маме, что поликлиника не работает, – канючила девочка.
– Тогда нам придётся прийти в рабочее время.
– А давай скажем, что поликлиника переехала! – не унималась девочка.
– На Луну, – серьёзно отозвался девочкин папа.
– Ага! – обрадовалась девочка.
– Тогда и нам придётся полететь на Луну. Мама заставит… На Луну из-за какого-то пустячного молочного зуба! – скривил рот девочкин папа.
Девочка знала: мама заставит полететь даже в другую галактику. И глубоко вздохнула.
– А давай скажем, что мы заблудились, а?..
– Где? На Луне? – спросил девочкин папа.
– Нет, на улице Сухой… – надула губы девочка.
– Да, в трёх соснах... И не думай! У нас талон! – безапелляционно заявил девочкин папа.
Девочка замолчала. С папой договориться нельзя: всё всегда бывает по-папиному. С мамой, по крайней мере, можно попытаться. Но на улицу Сухую с девочкой она никогда не ходит: мама всё время на работе. И всегда посылает папу, будто он бездельник! Но дело совсем не в занятости, а в том, что с мамой всё-таки можно хотя бы пореветь, чего она терпеть не может, а с папой – даже не пробовать… Всю ночь огромная Чёрная Рука толстой верёвкой привязывала девочку к высокому креслу и направляла в лицо пылающий круг лампы; от ужаса девочка беззвучно кричала, а Чёрной Руке только и нужен был её открытый рот – она хватала железные щипцы и, как клещ, впивалась в девочкин старый молочный зуб… Тут девочка просыпалась, металась по подушке и долго не могла уснуть, засыпала, снова видела тот же сон, вскакивала, вглядывалась в страшную темноту и опять куда-то проваливалась – и так до утра… А девочкин язык всю ночь был у ноющего зуба. Он словно караулил это нытьё. Но вместо того чтобы оберегать и защищать, нагло и по-хозяйски напирал на бедного страдальца и старался вытолкнуть его вон. По тысячу раз на дню. Несколько дней подряд. И даже сейчас…
– Папа, а Чёрная Рука очень чёрная? – нарушила молчание девочка.
– Всё зависит от того, как и с чем её мыть, – после небольшой паузы ответил девочкин папа.
– А если долго-предолго и с мылом? Она будет белой, да? – с волнением в голосе спросила девочка.
– Скорей, розовой, – отозвался девочкин папа. – А тебе какая больше подходит?
– Мамина… – грустно вздохнула девочка и снова замолчала.
– Да ты не дрейфь! – ободряюще подмигнул девочкин папа. – Дело-то плёвое! Сама знаешь…
У девочки опять проклюнулся новый зуб, а старый никак не уступал место новому, красивому, с нарядными рюшечками по краям. Так было и в прошлый раз. И девочка с папой уже ходили на улицу Сухую. А сейчас они шли и шли, и дороге не было конца. Мимо проплывали белые и розовые клумбы, проносились тяжёлые золотые пчёлы и лёгкие голубые бабочки, и тополя врастали в небо, цепляя на ветки пуховые облака, и никому-никому не было дела до девочки и её зуба. Только кончик девочкиного языка никак не вылезал из того места, где всё ещё торчал этот никчёмный старикашка, хотя уже и не так основательно… Чёрная Рука не выходила из девочкиной головы, и теперь она снова вонзилась в девочкин зуб и расшатывала его, толкая в разные стороны. Рядом с папой страшно не было. И больно не было тоже. Зуб стал совсем податлив и вдруг заходил ходуном! Девочка не выдержала и тихонько потрогала его кончиком пальца, и он покачнулся и поплыл вверх и в сторону, как если был бы крышечкой шкатулки, которую открывают. Девочке стало не по себе и захотелось сейчас же захлопнуть шкатулку, и она резко нажала на крышечку… Щёку царапнуло что-то твёрдое, и девочка ощутила знакомый солоноватый вкус. Она, не жалуясь на жизнь, всегда незаметно зализывала свои ссадины и ранки. Во рту стало тепло и вкусно. Девочка остановилась, запрокинула голову и приоткрыла рот. Папа потянул её за руку.
– Не дрейфь, говорю! – произнёс он.
– У-у-у… – промычала девочка.
Он оглянулся.
– Что такое?
Девочка показала пальцем на рот.
– Что у тебя там? – спросил девочкин папа.
– Жуп!
– Ага, ещё всех жуков в рот собери, – не понял девочкин папа. – Выплюнь!
И девочка послушно выплюнула. В красной лужице неподвижно лежало что-то маленькое и родное. 
– Мёртвый… – брезгливо скривился девочкин папа. – Мёртвых жуков в рот берёшь, да?..
Даже большой озорник папа в своём далёком детстве никогда не брал в рот мёртвых жуков!
– Жуп! – снова произнесла девочка.
– Какой? Пожарник или солдатик?.. – поинтересовался девочкин папа.
Он поднял с земли прутик, осторожно выгреб мертвеца из красной лужицы на сушу и, наклонившись ниже, застыл в ожидании чуда: словно то, что лежало на асфальте, обещало сейчас воскреснуть. Но минуты бежали, и ничего не происходило… И вдруг девочкиного папу осенило.
– А ну-ка, открой рот! – тёмной тучей навис он над девочкой.
И она широко и радостно открыла рот. Папа заглянул туда примерно так, как отчаянные глупцы заглядывают в крокодилову пасть… 
– Ну какой же это жук! – воскликнул девочкин папа. – Это твой старый зуб!
– Угу… – согласно кивнула девочка, чуть не отхватив папину голову.
Она сияла, как улица Сухая. А девочкин папа почему-то ни капельки не обрадовался. Он вынул из кармана маленький клочок бумаги, на котором было что-то очень мелко написано.
– И куда мне теперь девать талон? – вздохнул девочкин папа. – И зачем я брал отгул?..
Он втянул голову в плечи, съёжился и стал совсем крошечным. И девочке захотелось его пожалеть. Она положила в кармашек свой выпавший зуб, взяла папу за руку и повела в поликлинику. Нужно было срочно сдать талон: он обязательно кому-нибудь пригодится, ведь девочкина Чёрная Рука расшатывает зубы только девочке!.. И каким-то непостижимым образом Чёрной Рукой вдруг оказался девочкин язык… 



ХОМЯЧОК В ЖИВОТЕ

У всех девочкиных друзей всегда кто-то был. У Алки Бобровой – зелёный волнистый попугай Саша, у Людки Матусевич – толстый ленивый кот Барсик, у Таньки Долмат – белая домашняя крыса, у каланчи Жанки – юркая жёлтая канарейка, у Вероники Князевой – забавная среднеазиатская черепашка, а у Костяя из последнего подъезда – настоящая немецкая овчарка. И только у девочки, кроме мамы с папой, никого никогда не было.

– Мамочка, ну можно? – в очередной раз канючила девочка.
– Что «можно»? – будто бы не понимала девочкина мама.
– Кого-нибудь…
– Кого?
– Котёнка…
– Нет.
– А щеночка?
– Нет!
– Тогда птичку…
– Ты опять за своё! – недовольно вскидывала брови девочкина мама.
– А рыбку? Малю-у-усенькую…
– Выбрось из головы!
– А хомячка?
– Хомячка?.. Ты правда хочешь хомячка? – изумлённо переспросила девочкина мама.
Девочка радостно закивала.
– Мне на работе Алла Прокофьевна рассказала одну историю, которая приключилась с её Светланкой. Светланку помнишь? – опустилась на табурет девочкина мама.
Никакой Аллы Прокофьевны девочка никогда не видела и порой очень сомневалась в её существовании. «Но если мама говорит, – звучал внутри девочки голос, – значит, Алла Прокофьевна существует и работает на маминой работе. И у неё уж точно найдётся какая-нибудь там Светланка!»                               
– Я же тебе рассказывала, как Алла Прокофьевна со Светланкой в зоопарк ходили.
– Рассказывала.
– Ну так вот это совсем другая история! – оживилась девочкина мама. – А та, что расскажу сейчас, произошла у них дома. Завели они хомячка. Рыжего и очень прожорливого. Клетку ему купили и всё такое… Рос он не по дням, а по часам. И через пару месяцев стал больше Людкиного кота!
– Какого кота? – не поняла девочка.
– Какого, какого… Как зовут кота Люды Матусевич?
– Барсик.
– Ну так вот… Сделался этот хомяк гораздо больше Барсика. И не вмещался в клетку!
– Как это? – не поверила девочка.
– А вот так: две лапы – в домике, а две – на улице. И стал он по всему дому ходить. То на кухонный стол с ногами залезет, то на диване в гостиной весь вечер телевизор смотрит. Руки не мыл, зубы не чистил и всем страшно грубил! Но однажды хомяк исчез.
– Сбежал?
– Если бы!.. – вздохнула девочкина мама.
– А как его звали?
– Ну какое это имеет значение? – удивлённо подняла брови девочкина мама.
– Большое! В милицию надо было заявить! – твёрдо сказала девочка.
– Не знаю, как звали… Кажется, Колбаса.
– А почему Колбаса? – засмеялась девочка.
– Наверно, колбасу любил… Но дело не в этом. Всё бы ничего, если б у Светланки вдруг не разболелся живот.
– И что?
– Что, что… На «скорой» в больницу увезли. В хирургическое отделение. Она рот широко открыла, а врач ей специальным фонариком стал светить… Видит – хвост торчит…
– Какой хвост? Где торчит?
– Толстый и длинный! В Светланкином пищеводе, конечно!
Такой невероятной истории девочка не слышала никогда. Весь двор на уши встанет!
– И что теперь с этой Светланкой? – от страха девочка еле произносила слова. – Умерла?..
– В школу пошла. Вчера маме полный портфель пятёрок принесла!
– А хомяк… жив?
Девочкино сердце готово было разорваться в любую минуту.
– Да ну его! – махнула рукой девочкина мама. – Жив, наверно.
– И что… он так и сидит… в пищеводе?
На глазах у девочки навернулись слёзы.
– Во-первых, не в пищеводе, а в животе. В пищеводе только хвост. А во-вторых, достали его сто лет назад. За хвост! Врач во-о-от такие щипцы взял, – и девочкина мама, насколько могла, развела руки в стороны, – и достал… Вот тебе и хомячки-черепашки-рыбки-птички-собачки-кошки! Вот тебе и вся благодарность. За доброту, за щедрость и за ласку – за всё спасибо!.. Ладно, давай ужинать.

Ужинать девочке не хотелось. Дожёвывая бесконечную молочную сосиску, она незаметно дотрагивалась до своего живота и как будто ощущала в нём непонятное движение. И это мнимое чужое присутствие смущало и беспокоило. Из головы не шла история с хомяком. И чем дольше думала девочка, тем больше сомневалась в её подлинности. Откуда мама знала, что хомяк больше Матусиного кота, когда не видела ни того, ни другого? И потом, имя хомячка мама придумала на ходу. «Но если мама говорит, – звучал внутри девочки голос, – значит, так оно и было. Потому что мама лгать не может!» Выяснить истину можно было только опытным путём. Для этого срочно требовался хомяк. И ни какой-нибудь заморыш, а в полном расцвете сил и лет! В зоомагазине или детёныши, или худосочные. И тут девочка вспомнила, что давным-давно Матуся ей рассказывала про чудесного хому. И девочка помчалась к Людке.         
– Не помню, – пожала плечами Матуся.
– Как не помнишь? Ты ещё рассказывала, что он такой рыженький! Одно ушко – рыжее, другое… тоже рыжее. И глазки-бусинки…
– Вспомнила! – обрадовалась Людка. – Сашка Бондарук говорил. Это его хомяк! Сашкин адрес зна…
Но девочки уже и след простыл. Как угорелая она неслась по лестничным пролётам вниз навстречу истине и очень боялась, что в эту самую минуту Сашка Бондарук глотает своего хомяка, и тогда девочкина надежда на выяснение истины опытным путём рухнет: настоящий учёный ставит опыты исключительно на себе! Ещё надо было заскочить домой за лакомством для хомяка и папиными пассатижами с синими ручками. Мало ли, у Сашки не окажется хирургических щипцов…

Сашка жил на горке возле гастронома в панельной пятиэтажке на третьем этаже. Девочка с силой давила на Сашкин дверной звонок. Дверь не открывалась. Но если у подъезда нет «скорой», значит, Сашка всё ещё дома. Его не могли увезти в больницу раньше, чем примчалась девочка, потому что невозможно опоздать, когда так торопишься. И тут, как по волшебству, дверь распахнулась.
– Привет! Ты чего так громко? – удивился Сашка. – Заходи!
У девочки было такое лицо, и она так тяжело дышала, что несколько секунд не могла выговорить ни слова. Руки её дрожали, и где-то в горле колотилось сердце.
– Хомяк жив?
– Живой! – хмыкнул Сашка. – А чего ему умирать? Уписывает за обе щёки!
И Сашка надул огромные щёки, изображая прожорливого хомяка. «Это у них семейное», – подумала девочка.
– А ты откуда про хому знаешь?
– Матуся сказала. А ещё сказала, что он хорошенький. Вот, возьми. Это ему.
Девочка протянула Сашке бумажный кулёчек, свёрнутый из промокашки. Сашка сыпнул в ладонь немного изюма и улыбнулся:
– Изюм он любит! Пошли знакомиться!
В комнате на столе стояла металлическая клетка. На её стене висели красное беговое колесо и поилка с водой. Дно клетки покрывали опилки. Кормушка была наполнена зёрнышками и семечками, а между прутьями зеленели стебли травы и листья подорожника и одуванчика. В углу клетки возвышался белый сугроб из бумажных салфеток. Рядом стояла ванночка с мелким песком. В другом углу притаился скособоченный картонный домик с довольно приличной дырой. Размер дыры говорил о том, что у кого-то острые зубы и отменный аппетит. К домику вели крошечные деревянные ступеньки. Хозяина нигде не было. Девочка наклонилась к самой клетке.
– Терем-теремок! Кто в тереме живёт?
Никто не отзывался.
– В домике спит, – пояснил Сашка. – Хомки абсолютно бестолковы! Днём спят, ночью гремят, да и потискать, как кошку, не получится – хрупкие и маленькие! Но я Бублика всё равно люблю!
– А почему он Бублик? – усмехнулась девочка.
– А разве нет? Такой же золотистый и круглый! Эй, соня, изюм проспишь!
И Сашка постучал ногтем по прутьям клетки. Кажется, помогло, и в домике зашевелились.
– Бублик, выходи! К тебе пришли!
Из домика высунулась симпатичная заспанная мордочка с одним открытым глазом. Второй всё ещё досматривал сны. Сашка открыл клетку и просунул внутрь руку с изюмом. Хомячок втянул ноздрями воздух, пошевелил усами и начал несмело вылезать из своего смешного укрытия.
– Да не съедят тебя, Бублик! Даю честное слово! – пошутил Сашка.
Через минуту Бублик уже сидел на задних лапках на середине клетки и уплетал девочкин изюм. Ягоды на Сашкиной ладони таяли с космической скоростью, и девочка не могла поверить, что такая кроха умеет так быстро есть.
– Да он не жуёт! – осенило девочку.
– Запасы на зиму делает, – объяснял Сашка. – Сначала заполнит защёчные мешочки, потом спрячет еду в укромном уголке.
Передними лапками хомяк аккуратно брал ягодку за ягодкой и заталкивал в рот, отчего его мордочка росла вширь прямо на глазах, пока не увеличилась ровно вдвое.
– В воде он так же щёки надувает. И воздух держит его на поверхности. Щёки для хомы – и склад, и сумка, и даже спасательный круг!
– Часто его купаешь?
– Хомяков купать нельзя! Бублик сам следит за чистотой своей шубки. Он купается в ванночке с песком.
Сашка вынул руку из клетки и закрыл дверцу.
– Хорошего понемножку. Всё равно не съест. Потом все его укромные местечки проверять надо. Слопает что-нибудь несвежее и умрёт. Кишечник у хомяка – самое слабое место. Смотри, сейчас побежит изюм прятать!
Хомячок заметался по клетке и, найдя «правильное» место, принялся рыться в опилках, потом, передумав, нырнул в низенький дырявый домик. Через мгновение он появился перед девочкой с довольной и «похудевшей» мордочкой.
– А Бублик какой породы?
– Точно не кулинарной! – засмеялся Сашка. – Сириец он. Сирийский хомяк.
Кажется, только сейчас рыжий меховой комочек заметил гостью. Он уставился на девочку блестящими глазками-бусинками и замер. Его упитанное округлое тельце вместе с небольшой головой и в самом деле напоминало форму бублика. У Бублика были аккуратные круглые ушки. Чёрные выпуклые глазки располагались по бокам головы. Мордочка сужалась к носу, вокруг которого торчали длинные усы. Коротенькие лапки хомяка были разной длины: передние – меньше, а задние – больше. А гладкая и густая шёрстка, золотистая на спинке и белоснежная на животе и горлышке, лоснилась.
– А он у тебя здоровенный!
– Старенький. Два года у нас живёт.
Сашка снова открыл клетку и просунул в неё руку, и радостный Бублик забрался на подставленную ладонь. Сашка сложил ладошку ковшиком и, достав Бублика из клетки, поднёс к девочке.
– Погладь! Легонько, одним пальцем. И только по спинке! К голове не прикасайся – укусит!
Девочка не решалась. Она очень боялась испортить отношения с Бубликом, которые, кажется, пошли на лад.
– Какие у него махонькие пальчики!
И девочка нерешительно дотронулась до лапки хомячка.
– На передних лапках у него по четыре пальчика, а на задних – по пять, – объяснял Сашка.
– А зубы? Сколько у него зубов?
– Шестнадцать! Четыре передних резца и двенадцать коренных зубов.
Сашка взял Бублика за гривку и оттянул назад защёчные мешочки, открывая мелкие острые зубки хомячка.
– Какие жёлтые! – удивилась девочка. – Он их и правда не чистит! – вспомнила она мамины слова.
– Во-первых, у хомяков зубы жёлтые. Во-вторых, ещё как чистит! И не только чистит, но и точит. Когда грызёт твёрдые предметы. Передние резцы у грызунов без корней и растут без остановки. И хоме надо их постоянно стачивать. Поэтому он всегда что-то грызет.
– А картонного домика ему на сколько хватает? – улыбнулась девочка.
– Если Бублик бодр и весел, то расправится с ним за ночь, – засмеялся Сашка. – Да у меня полно картона – новый смастерю! А чтобы хома зря клеткой не гремел, тащу ему с улицы веточки деревьев. Отличная точилка для резцов!
– Может, ему скучно? Вот он и грызёт клетку. С товарищем хоть поговорить можно…
– А однажды утром ты проснёшься и найдёшь обглоданное тельце одного из «товарищей», – вздохнул Сашка. – Это инстинкт. Хомяк защищает свою территорию насмерть!
Девочка пожала плечами.
– А может, он грызёт клетку, чтобы сбежать?
Похоже, эта тема была близка не только Сашке, но и Бублику. Он оживился, вскарабкался на Сашкино плечо, потом снова спустился на его ладонь и шагнул бы в пустоту, если бы Сашка вовремя не обхватил его ладошками, сложенными домиком.
– Смертельный номер! Маэстро, барабанную дробь!.. Хома-парашютист с неисправным парашютом! – шутливо объявил Сашка. – А если серьёзно, то его желание сбежать, везде залезть и всюду застрять до добра не доведёт. Есть одна чудесная игра – «Поймай хомячка!». Мы в неё часто играем. Бублик – бо-о-ольшой мастер побегов!
– И как ты его находишь?
– По следам. Это целый детектив! – хитро прищурил глаз Сашка. – Сначала – слежка, потом – поимка. 
– А с виду такой тихоня! – удивилась девочка.
– Ага, тихоня! Крутит колесо со скоростью до пяти км в час! Всю ночь клетка ходуном ходит!
– А можно его подержать? – несмело попросила девочка.
– Кажется, сегодня Бублик встал с нужной ноги. А то и за палец может цапнуть, если не в духе!
Сашка посадил хомяка девочке на ладонь, и другой ладошкой она легонько его прикрыла. Он был невесомым и шелковистым. Как пёрышко. Бублик притих. Девочка поднесла ладони к глазам и заглянула в щёлочку «домика». Хомяк сидел к ней спинкой. И вдруг она увидела то, что не заметила сразу, но это было настолько очевидным, что не обратить на это внимание было, по меньшей мере, глупостью: у Бублика не было хвоста! То есть он был, но совсем-совсем коротенький! И размер хвоста Бублика никак не вязался с размером хвоста Колбасы, которую проглотила Светланка. Девочке, оглушённой этим нелепым и жутким «открытием», сейчас больше всего хотелось плакать. Подступили слёзы, противно защекотало в носу. А Сашка, ничего не замечая, бегал вокруг неё, размахивал руками и что-то оживлённо и весело рассказывал. И теперь для выяснения истины опытным путём уже не надо было глотать хомяка и вытаскивать его за длинный хвост, застрявший в пищеводе. Потому что истина была в другом: мама солгала…
– А несколько раз он засыпал в колесе, свесившись вниз головой! – трещал неугомонный Сашка.
Девочка вглядывалась в Сашкино доброе веснушчатое лицо и думала о том, что Сашке никто никогда не лгал, потому что нельзя лгать человеку с таким хорошим лицом. 
– Моржэ будешь? Пломбир в стаканчике! – вдруг предложил Сашка. – Две порции осталось.
– Тащи! – кивнула девочка.
Бублик совсем освоился в девочкином «домике». Он вертелся юлой, забавно перебирал лапками, щекоча ладони, и высовывал в щёлочку любопытную усатую мордочку.
– Держи! – и Сашка протянул девочке обе порции мороженого.
– Спасибо, – улыбнулась девочка. – Моржэ пополам!
Сидя на диване, они ели любимый пломбир, и Сашка рассказывал о том, что он дрессирует Бублика и занимается с ним каждый вечер, и они освоили множество трюков, и приглашал девочку завтра вечером прийти посмотреть на их успехи, потому что только к вечеру Бублик просыпается, а сейчас должен спать, а Сашке давно пора на тренировку по карате, и с опоздавшими там строго: плюс двадцать отжиманий в стойке на руках; а Бублик, из клетки поглядывая на девочку и Сашку, хрустел петрушкой, морковкой, огурцом, яблоком и грушей, и было непонятно, то ли он вслушивается в разговор девочки и Сашки, то ли хочет мороженого.
– А колбасу хомяку можно? – уже на лестничной клетке вдруг вспомнила девочка.
– Можно! И это будет его последняя радость в жизни, – засмеялся Сашка.

После ужина девочка сидела в своей комнате и рассматривала картинки в новой книжке. С кухни доносились голоса родителей.
– Ну и пускай, – говорил девочкин папа.
– Как это «пускай»? У меня не зоопарк! И не джунгли! Я цивилизованный человек и хочу жить, как все цивилизованные люди! – наступала на него девочкина мама.
– И чем тебе собака помешает?
– А кто её будет выгуливать?
– Давай заведём кота, – миролюбиво продолжал девочкин папа.
– Давно я обои переклеила? И что, теперь весь мой ремонт коту под хвост?!
– Ну попугая. Умная птица! Разговаривать научим.
– Ещё чего! Целыми днями «попка-дурак! попка-дурак!». Пух! Перья! Не дом, а гнездо!
– Тогда рыбы. Молчаливая гармония совершенной формы…
– Рыбы! Рыбы! Рыбы! – хлопая в ладоши, запрыгала от радости девочка в дверном проёме кухни. – У Ленки Горелик тоже рыбы! Она всё про них знает!..
– Ты почему ещё не спишь? Марш зубы чистить! – недовольно посмотрела на девочку мама. – Ты знаешь, что подслушивать запрещено?
– Я не подслушивала… Я сказать хотела… – упавшим голосом произнесла девочка и потупила взгляд.
– Не тяни кота за хвост! – с раздражением бросила девочкина мама.
– Я хотела сказать… я хотела сказать… у хомяка нет хвоста…
В кухне повисла тишина. Девочкина мама обвела взглядом присутствующих.
– Ты что-нибудь понимаешь? – обратилась она к девочкиному папе.
Он молча пожал плечами.
– Вот и я ничего. У какого хомяка? И при чём тут хомяк? – строго спросила мама.
– Ни у какого нет… Есть, но он такой тоненький и короткий, что его почти и нет...
– И зачем мне это знать? – недоумевала девочкина мама.
– Ты про эту Светланку рассказывала…                                                
– Какую Светланку? 
– Ну эту… дочку твоей Аллы Прокофьевны.
– И что?
– Не мог врач из этой Светланки вытащить хомяка за хвост. Потому что хвост совсем крошечный!
Девочкина мама вопросительно вскинула брови да так и застыла на месте.
– Точно? – посмотрела она на девочкиного папу.
– Точней не бывает! – с улыбкой подтвердил он. – Тонкий и короткий.
– А-а-а… вспомнила!.. У Аллы Прокофьевны всегда была крыса! Во-о-от такая!
И девочкина мама развела руки в стороны, привычно показывая свой любимый размер.

Потом девочкин папа принялся чинить электропроводку и возился с водопроводными кранами. И никак не мог найти свои пассатижи с синими ручками.



«ТИЛИ-ТИЛИ ТЕСТО…»

– Ребята, играем в «почту», – объявила на прогулке воспитательница Вера Петровна. – Те, кто не играют в «почту», играют в «ручеёк».
– Кто сегодня почтальон? – спросил Женька Огурцов.
– Чур, не я! – закричала Вероника.
– И не я, – сказал Юра Гарин.
– Не я! – подхватили хором Инка Лемеш, Глеков и девочка.
Пиня немного замешкался с ответом. Поэтому почтальоном был он. В самом углу игровой площадки, у сетчатого забора, рос раскидистый куст розовато-лиловой сирени. И по его нижним оголённым веткам было понятно, что письма пишут часто и помногу. Каждый срывал листок, на котором веточкой или палочкой выводил заветное слово или тайный знак. После письмо передавалось почтальону. В девочкином письме было маленькое солнце. Потому что большого листок вместить не мог. Рядом с солнцем стояла буква «В» и точка.
– Веронике, – протянула девочка письмо Пине.
Он молча положил его в ладошку и направился к ребятам за другими письмами. А девочка побежала играть в «ручеёк».
– Ручей, ручей, ручеек! Здравствуй, миленький дружок. Можно с вами поиграть? – спросила девочка.
– Ты скорее забегай и друзей здесь выбирай! – хором ответили дети.
Девочкина лучшая подружка Ленка Горелик стояла в конце «ручейка» в паре со Светкой Саевич. И девочка пошла по длинному коридору из сцепленных рук за своей Ленкой. Она взяла Ленку за руку и хотела повести за собой, но Светка так вцепилась в Ленку, что та не сдвинулась с места.
– Водящий выбирает себе пару! Ручеёк течёт быстро! – раздался голос Веры Петровны. 
Девочка и сама это знала, но Светка её Ленку не отпускала. Девочка сильней потянула Ленку за руку. Светка дёрнула Ленку на себя. Тогда девочка потащила Ленку в свою сторону, но Светка рванула Ленку с такой силой, что все втроём вдруг оказались на земле.
– Девочки! – всплеснула руками подбежавшая Вера Петровна. – Да что ж вы Лену не поделите!
Вера Петровна была права: свою Ленку девочка не собиралась делить ни с кем. Особенно с Саевич! Ребята зашумели и разбежались по игровой площадке. Девочка поднялась и помогла встать Ленке. Нарядное Ленкино платье, белые гольфы и лаковые туфельки были испачканы, а бедная Ленка чуть не плакала. Девочкино платье тоже было в грязи, но она и не думала расстраиваться! А Светка Саевич уже болталась на качелях с Юрой Гариным.
– Гадкая Саевка! – подбежала к ней Вероника и высунула язык. – Ы-ы-ы! Воображуля высший сорт! Куда едешь? На курорт. На курорте пусто. Выросла капуста!
Светка в долгу не осталась: она показала язык Веронике, девочке и Ленке. Девочка с Ленкой теперь сидели на скамейке. На длинных Ленкиных ресницах блестели слёзы.   
– Девочки, представляете, какая Саевка фантазёрка! – шептала им Вероника. – Когда она приезжает на море, воображает себя морской принцессой, которую отец Нептун на время отпустил на землю. И вот плывёт наша морская принцесса Саевка и кричит: «Эй, маляк на калабле, клабов ловишь или лыбу?»
И девочки тоненько захихикали. Со звуком «р» Светка и правда была не в ладах. 
– А Инка Лемеш ходила к Саевке в гости, – продолжала Вероника, – и Саевка ей рассказывала, что живёт в королевстве и будто она вся такая раскрасавица невеста, сидит у окошка на башне и ждёт принца, он к ней едет, но ещё никак не доехал. А на прикроватном столике у неё колокольчик. Инка спрашивает: «Зачем?» А Саевка: «Слуг звать!» Вот умора!..
И девочки снова прыснули со смеху. Худосочная, со спичечными ножками и двумя мышиными хвостиками, схваченными капроновой оранжевой лентой, Светка Саевич не тянула ни на морскую принцессу, ни на раскрасавицу королевичну из сказочного замка. Она была обыкновенной воображулей и кривлякой.

– Тебе письмо! – подошёл к девочке Пиня и протянул листок сирени.
– Мне? – удивилась девочка.
Она уже забыла про игру в «почту» и совсем не ждала писем.
– От кого?..
– От Гагарина, – деловито буркнул Пиня и побежал по другим адресам.
На листке было нарисовано сердце. Девочка с Ленкой переглянулись и не поверили своим глазам. Сердце всегда означало одно: любовь до гроба… Юрка всё ещё качался со Светкой на качелях, робко поглядывая в девочкину сторону. Он был тем мальчиком, о котором тайно вздыхают девочки, но причина вздохов для них остаётся загадкой. Конечно, Юрка был смел и решителен, хорош собой и выше всех на целую голову. И улыбался как Юрий Гагарин! За его улыбку и фамилию, созвучную с фамилией первого космонавта, его называли Гагариным. Или просто космонавтом.
– Дети, строимся парами и идём в группу обедать, – объявила Вера Петровна.
После обеда был тихий час. Но девочка не спала, а думала про Юру. Она больше не могла ни о ком думать! И когда на вечерней прогулке Юра позвал её в железную ракету и два раза поцеловал в щёку, она думала не про космос, а про Юру. Потом, держась за руки, они гуляли по песчаным дорожкам детского сада, и солнце грело макушки, и дети вокруг дружно кричали:

Тили-тили тесто,
Жених и невеста!
По полу катались,
Крепко целовались.
Тесто упало –
Невеста пропала!..

Только Светка Саевич ничего не кричала, а сидела на пустой скамейке и коричневыми сандалями взрывала сухой песок. Потом пришла девочкина мама и забрала девочку домой.

Дома у девочки пять дочек: Алёна, Люда, Катя, Нинель и Мариночка. Алёна глядит холодно и гордо. Её миловидному личику с прелестным носиком, розовыми губками и голубыми глазами совсем не идёт важность и напыщенная холодность. На Алёне всегда белые носочки, белые башмачки на шнуровке и небесно-голубое платье с круглым белым воротничком. Только в ней и живого, что на платье манящая пуговка со стеклянным глазком. Люда под стать сестре: неприступная голубоглазая красавица с синей шёлковой лентой в белых длинных волосах. Они сидят на серванте в гостиной. Этих дочек брать на руки нельзя, потому что гости должны видеть, что в доме есть дорогие гэдээровские куклы. Но у девочки есть другие дочки – настоящие и родные. Одноглазая неходячая Нинель, миленькая Катя и маленькая Мариночка. Больше всех девочка любит младшую и назвала её в память о двоюродной сестрёнке, умершей в годовалом возрасте после прививки. Девочкин медведь Миша, конечно, согласен быть для них папой, но он так ленив и неповоротлив, что за вечер и лапой не пошевельнёт…

Ночью девочка плохо спала. Она металась по кровати и что-то бессвязно бормотала. Но, когда утром вместе с мамой она направилась в детский сад, шаг её был прямым и твёрдым, как и решение. После завтрака на прогулке играли в «магазин»: за листочки сирени продавали песочные куличики. Юра купил у девочки куличик и бережно держал его в ладони, а когда она шепнула ему на ухо: «Я согласна на тебе жениться!», куличик упал и рассыпался. Тогда девочка слепила другой, и он вышел лучше прежнего, и отдала его Юре без всякой платы, за просто так. А к вечеру они играли в «ручеек», и Юра каждый раз выбирал девочку, а девочка – Юру. И девочкина счастливая улыбка сделала своё дело: Юра окончательно размяк и согласился на свадьбу. Тайно. В ракете. Завтра! Дома весь вечер девочка плела из цветной проволоки два колечка. А утром попросила маму позволить надеть ей самое лучшее платье и приколоть мамин красивый цветок. Мама, конечно, удивилась, по какому случаю торжественный выход, а девочка ответила, что сегодня день рождения её любимого Пушкина. И это было чистой правдой! 

Мальчики в группе проглядели на девочку глаза, Светка Саевич, завистливо косясь, делала вид, что ничего не замечает, Инка, Вероника и Ленка Горелик радовались вместе с девочкой, а Юра был сам не свой.   
– Ребята, играем в прятки, – на утренней прогулке объявила Вера Петровна. – Кто не хочет в прятки, играет в «съедобное-несъедобное».
– Кто водит? – спросил Юра.
– Я! – неожиданно для себя выкрикнула девочка.
Она встала лицом к стене и начала громко считать:

Я считаю до пяти,
Не могу до десяти:
Раз, два, три, четыре, пять –
Я уже иду искать!
Кто не спрятался, я не виновата!

И девочка пошла искать. За кустом сирени она нашла Глекова, за высоким крыльцом у лестницы прятался Пиня, за кирпичным навесом стояли Вероника и Ленка Горелик, Женька Огурцов лежал за бортиком песочницы, а Инка спрятаться не успела и, болтая ногами, сидела на скамейке.
– Ещё космонавта нет, – сказал Женька Огурцов.
– И Саевки, – добавила Вероника.
Девочка снова огляделась вокруг и на всякий случай решила посмотреть в железной ракете.
– Топор, топор, сиди, как вор, и не выглядывай во двор. Пила идёт – тебя найдёт! – запищал Пиня своим комариным голоском.
Юра и Светка Саевич сидели в железной ракете на короткой перекладине, и Светка целовала Юру в щёку. Светкину голову украшала фата. И Светка была невестой...
– Тили-тили тесто, жених и невеста! По полу катались, крепко целовались! – у самого девочкиного уха завопил Глеков.
И ребята помчались к ракете глядеть на новых жениха и невесту.

Вечером из детского сада девочку забирал папа. И всю дорогу домой они молчали. С папой всегда хорошо молчать. И каждый молчал о своём. О чём молчал папа, девочка не знала. А девочка теребила в кармане тюлевую накидку на подушку, которую тайком взяла из дома утром, и молчала о том, что в детский сад она больше ни ногой, потому что давно выросла и ей пора в школу.

Но самое обидное, что у Саевки была такая же фата, как у девочки. Будто их мамы купили эти белые гэдээровские накидки в одном магазине.      



СТРАШНАЯ СОБАЧКА

– Раз… два… три… четыре… пять… – сокрушённо вздыхала девочкина мама, обходя «поле битвы». Огород был снова усеян аккуратными земляными холмиками, и по тому, что земля ещё не высохла, было понятно, что враг действовал недавно и скрывается где-то рядом. Он был мелок, изворотлив и хитёр, и уничтожить или хотя бы пленить его не было никакой надежды. Война длилась всё лето. Чего только не предпринимала девочкина мама, чтобы освободить свой родной огород от наглого невидимого захватчика: у свежих земляных холмиков раскладывала собранные на лугу кустики полыни и мяты, во вражеские хитроумные ходы вкапывала камыши и даже трёхлитровые стеклянные банки, но враг оставался неуловим.

Девочка обожала копошиться в песке, лепить куличики и угощать ими проползающих мимо важных медлительных жуков, вечно спешащих быстроногих муравьёв и розовых жирных червяков, которые не любят ни солнца, ни девочкиных куличиков, а целыми днями извиваются в тени ленивыми кольцами, изображая змей. Вот и сейчас, отбросив лопатку и ведёрко, она копалась у луковой грядки. Нагретая летним солнцем земля пахнет тепло и влажно, и руки сами погружаются в рыхлую почву, и девочкины пальцы – корни, руки – стебли, а голова – цветок. И вдруг рядом земля зашевелилась и на глазах стал быстро расти холмик. Такие холмики каждое утро появлялись в саду и в огороде, но лежали скучно и неподвижно. От неожиданности девочка замерла на месте, а холмик всё рос и рос, пока в самом его центре не обозначилось розовое пятно. Девочка на четвереньках подобралась ближе: из земляного холмика на неё уставилась вытянутая мордочка с розовым пятачком. Глаз не было видно, но девочка точно знала, что её внимательно изучают с ног до головы. Мордочка завертелась вправо и влево, усики задёргались, пятачок с шумом втянул в себя воздух, и появилась маленькая шерстяная тёмно-бурая голова. Вслед за головой показались вывернутые наружу лапки с довольно мощными когтями. Голова быстро заплясала над холмиком, то пропадая, то выныривая наружу, и было понятно, что ещё пару прыжков – и голова исчезнет так же стремительно, как и появилась. Девочка собрала волю в кулак и, дождавшись, когда голова снова показалась на вершине земляного холмика, схватила её цепкой и хищной рукой. Девочке иногда приходилось иметь дело с дикими котятами, и она знала, что хватать надо только за шкирку, как хватает их кошка. У девочки в руке отчаянно трепыхалось странное существо. Оно смешно дёргало четырьмя лапками и коротким хвостом и было похоже и на мышь, и на крысу, и на хомячка, и даже чуть-чуть на поросёнка.
– Ого! – восхищённо выдохнула девочка.
Ей нужно было немедленно поделиться с кем-нибудь своей радостью. Она схватила с земли ведёрко, опустила в него найдёныша и помчалась к дому.   

– Мама! Мама! Гляди, какая страшная собачка! – закричала девочка, бросившись к маме.
Девочкина мама пронзительно завизжала и плюхнулась на рядом стоящий стул. Хорошо, что у стула была основательная спинка, не то бы девочкина мама оказалась на полу.
– Отнеси туда… где взяла… – немного успокоившись, произнесла она.
– На луковую грядку? – не поняла девочка.
– Нет! – замахала руками девочкина мама. – Постой-постой!..
Она вскочила со стула и бросилась вон из комнаты. Через секунду девочкина мама уже стояла рядом, держа в руках большую ржавую посудину.
– Давай его сюда! – проговорила она с гордостью победителя.
– Зачем? – растерянно протянула девочка.
– Ну уж, конечно, не на опыты, – хмыкнула девочкина мама. – С вредителями всё ясно: их истреблять надо!
Девочка молча помотала головой.
– Как это «нет»?.. Почему это «нет»?! – взвилась девочкина мама.
– Потому что это моя страшная собачка, – твёрдо и спокойно ответила девочка. – Это я её нашла.
– Ну, разумеется, ты! – протараторила девочкина мама. – Никто и не спорит. Только это никакая не «страшная собачка», а самый что ни на есть опасный вредитель – крот!
Такого поворота девочка никак не ожидала. И крот, кажется, тоже. Потому что он вдруг завозился в девочкином ведёрке, явно понимая, что речь идёт о его дальнейшей судьбе.
Девочка поднесла ведёрко к глазам, изо всех сил сжала его в руках и отрезала:         
– Не отдам!
В оконном стекле отчаянно забилась большая глупая муха.
– И куда ты его? Снова на луковую грядку? – покачала головой девочкина мама. – А что мы будем есть зимой?
– А зачем нам столько противного варёного лука?! – выпалила девочка.
Наверно, ответ на этот вопрос маме тоже был не известен, потому что она только поджала губы.
– Наш лук кроту, конечно, не нужен, – рассуждала девочкина мама. – Его не интересует ни наша капуста, ни наша свёкла, ни наши кабачки, наконец! Его вообще не волнует вся моя битва за урожай!
– А чего он тогда?.. – не понимала девочка.
– У него свои проблемы: дождевые черви и личинки жуков и бабочек, многоножки и мокрицы, медведки и хрущи. Крот роет землю в поисках пищи! А про наш огород он и понятия не имеет, – вздохнула девочкина мама.
– Выходит, он не нарочно!.. – осенило девочку.
– ...огород портит?.. Может, и не нарочно, но не понарошку – по-настоящему!
– И что теперь будет?
У девочки в глазах стояли слёзы.
– А сдадим-ка мы его папе! Пусть они как мужчина с мужчиной потолкуют, – улыбнулась девочкина мама. – Идёт?
– Ладно, – грустно кивнула девочка.

Девочкина мама надела резиновые перчатки и осторожно, за шиворот, пересадила крота в большую ржавую посудину. Кажется, новый дом ему понравился гораздо больше, потому что крот оживился и стал бегать по кругу. И он уже не был страшным, а очень даже милым. И его красивая густая шёрстка на ощупь была мягкой и бархатистой. Но девочка, как и Дюймовочка, тоже не пошла бы за него замуж: «он совсем не любил ни солнца, ни прекрасных цветов и отзывался о них очень дурно – он ведь никогда не видел их». И как можно «идти за ним в его нору, жить там, глубоко-глубоко под землёй, и никогда не выходить на солнце, – крот ведь терпеть его не мог!..»

Папа пришёл под вечер и, увидев крота, удивился.
– Откуда гость?
– Да не гость, а вредитель собственной персоной! Арестован у луковой грядки! – доложила девочкина мама.
– Моя страшная собачка, – отрекомендовала крота девочка.
– И куда ты его? – папа поднял глаза на девочкину маму.
– Не знаю, куда ты его… – пожала она плечами.
– Та-а-ак… Казнить нельзя помиловать, значит…
Девочкин папа походил по комнате, почесал в затылке и после недолгой паузы произнёс:
– Запятую ставим после слова «нельзя».
– А что это значит? – нахмурилась девочка.
– Отпустить его надо. Собирайся! Отнесём его ближе к лесу.
И они пошли.
– Не волнуйся. Он себе новый дом выроет. Во-о-он какие когти! – успокоил девочку папа.

Всю дорогу до леса девочкин папа рассказывал удивительные кротовые истории о том, что участок одного крота может занимать площадь размером в четыре футбольных поля и за час крот прокопает нору длиной в три метра; что в специальной кладовочке он делает запасы дождевых червей, общий вес которых доходит до двух килограммов; что крот – невероятный обжора и за сутки съедает столько, сколько весит сам; что он очень любит пить, поэтому один из его ходов обязательно ведёт к пруду или канаве; что крот – отчаянный смельчак и охотится на мышей-полёвок и небольших змей; что трудяге кроту некогда впадать в спячку, а надо рыть и рыть ходы даже зимой; что живёт он по особому ритму: четыре часа спит, четыре – бодрствует и из-за большого расхода энергии вынужден так много есть; что не проживёт без пищи и пятнадцати часов и не приучен к жизни в неволе, потому что погибнет от ожирения; что зрение у него совсем слабое, а слух и нюх – просто отменные; что малыши у крота  рождаются голенькими и покрываются мехом через две недели, а новорождённый кротёнок весит всего три грамма.

– А тебе известно, что крот занесён в Красную книгу? – остановился вдруг девочкин папа.
Девочка только открыла рот. Она слушала папу и восхищалась обоими.
– А откуда ты так много знаешь? – не выдержала она.
– Есть у меня один добрый знакомый крот, – улыбнулся девочкин папа. – Лет пять дружим. Да нет, не этот. Мой побольше будет: размером с ладонь.
– Ну а если крот такой хороший, то почему же он такой плохой? – пожала плечами девочка.
– Хороший вопрос! – понимающе закивал девочкин папа. – Кроты истребляют дождевых червей, которые рыхлят почву. А некоторые растения гибнут из-за того, что корни попадают в кротовый вход и остаются висеть в воздухе, не получая питательных веществ.
– Но крот же не специально, – вздохнула девочка.
– Ну конечно!
Девочкин папа бережно сгрёб крота в ладонь и опустил на землю:
– Беги, брат! Беги!
Крот бросился наутёк. Через несколько метров он отыскал небольшую ямку и стал быстро зарываться в землю.
– На днях снова до нашего огорода доберётся! – усмехнулся девочкин папа.
– Правда?! – не поверила девочка.
– Оседлые они. И старый дом куда лучше нового!.. Только маме не говори. А то она очень расстроится…
И он приложил палец к губам.

– Раз… два… три… четыре… пять… – через неделю удручённо вздыхала девочкина мама, считая свежие земляные холмики.

Похоже, папа был прав: страшная собачка вернулась!



КОМАНДИР ПОДВОДНОЙ ЛОДКИ

Баба Агата из шестого подъезда девочкиного дома была легендарной личностью. Сколько ей лет, в точности никто не знал, но все говорили, что она видела живых фашистов. Подробности этой истории были тоже не известны, но сам факт её встречи с врагом создавал вокруг бабы Агаты таинственный и героический ореол. Каждый пробегающий мимо сосед почитал за честь хотя бы на минуточку присесть возле неё на скамейку: то ли для того чтобы приобщиться к истории великого подвига в страшной войне, то ли поддержать одинокую больную бабу Агату.

Её голова была наклонена вперёд, руки согнуты в локтях, пальцы сжаты в кулак. И всё её тело страдало от непроизвольной бесконечной тряски. Чтобы кулаки не плясали на коленях, баба Агата цеплялась за свою тросточку, и тогда тросточка тоже весело пускалась в пляс. Сгорбленная, еле ковыляющая на полусогнутых ногах, баба Агата здорово смахивала на живущую в пруду мудрую черепаху Тортиллу из любимой девочкиной сказки. И девочка знала, что где-то у себя верно и надёжно баба Агата хранит золотой ключик и передаст его самому достойному. Без посторонней помощи ей было невозможно, и в любую минуту ей грозило падение. Говорила баба Агата с большим трудом, зато всегда по делу и о самом главном. Её вечно недоеденную кашу во рту разбирала только Танька Долмат. Она жила в квартире напротив и часто гостила у бабы Агаты. Танька ужасно гордилась своей ролью переводчицы. Всякий раз возвращая смысл бабыагатиной невнятице, Танька будто извлекала золотой ключик из глубокого пруда черепахи Тортиллы, полного «лягушек, пиявок и личинок водяного жука». И выходило, что всё самое важное для бабы Агаты заключалось в нескольких словах: «солнце», «дождь», «весна», «трава», «дерево», «птица». Про зиму баба Агата, кажется, ничего не знала. Наверно, она про неё просто забыла, потому что зимой на улице не бывала. Два слова она твердила с упрямым постоянством. Танька ручалась, что слова эти – «анютины глазки». Из уст бабы Агаты звучали они странно и неожиданно, как, например, «аленький цветочек». Проверить правильность Танькиного перевода было нельзя. Но на клумбе у шестого подъезда росли только эти цветы.

Причин бабыагатиной болезни не знали, но у каждого была своя единственно верная версия. Одни уверяли, что баба Агата упала с высокого дерева, другие полагали, что её болезнь развилась после встречи с проклятыми фашистами, третьи твердили про укус опасного малярийного комара.

Девочка тоже знала историю про комаров. Было это летом в первый год войны. На деревню наступали фашисты. И все жители побежали прятаться в болото. Девочкина бабушка Мария взяла на руки сыночка (было ему полгода) и побежала вместе со всеми. Тучи злых комаров накинулись на людей. Малыш громко плакал. И люди прогнали бабушку, чтобы она их не выдала. Бабушка с сыночком вернулась в деревню. Кроме фашистов, там никого не было. Они уже хозяйничали в её доме, а ей приказали убираться в сарай. До темноты люди сидели в болоте и вслушивались в тишину. Они пытались понять, живы ли Мария c сыночком. Выстрелов никто не слышал, и люди вернулись в деревню. Чтобы фашисты не убили крошку сына, девочкина бабушка стирала им бельё. Так было три года. Потом пришла наша Красная Армия и погнала фашистов далеко-далеко. После войны болото осушили, и комары пропали. А бабушкин сыночек вырос и стал девочкиным папой.

Во дворе бабу Агату любили и помогали чем могли. Каланча Жанка с третьего этажа бегала в магазин за хлебом и кефиром; толстый дядя Толик из соседнего подъезда привозил из деревни для бабы Агаты красные яблоки и крупные, со сладкой мякотью, жёлтые сливы; Тамара Петровна с первого этажа вела нехитрое бабыагатино хозяйство, стирала её одежду, варила супы и пекла пироги и выводила её на прогулку. Свежий воздух и летнее солнце, люди и птицы, кошки и собаки радовали бабу Агату, но в запертой квартире она оставалась одна. Девочка знала, что сначала у неё будет муж, потом пойдут дети. Так бывает всегда и у всех. И у бабы Агаты тоже есть семья. Но занятым людям недосуг носа утереть. И девочка представляла себе, что муж бабы Агаты, к примеру, космонавт. И у него то подготовка к полёту, то месяцы работы на околоземной орбите, а после приземления ему приходится заново учиться ходить. Вот и не может он навестить свою бабу Агату. А сын – капитан дальнего плавания. Ну или командир краснознамённой подводной лодки. Капитан третьего ранга. И Герой Советского Союза. Как Маринеско. И ему некогда сойти на берег.

Наступила осень. С берёз тихо сыпались жёлтые листья. Всё шире расползались голубые просветы в небе. Воздух делался ясней и прозрачней. Низкое солнце уже не грело. Дождей не было. Не было и бабы Агаты. И все знали, что не будет никогда: она умерла. У шестого подъезда на старых кухонных табуретках стоял маленький красный гроб, украшенный широкой чёрной лентой. Люди обступили его и смотрели на затихшую бабу Агату. Её больше не трясло. Теперь её наконец отпустило. И девочка со страхом и любопытством вглядывалась в жёлтое, высохшее лицо, тёмные провалы глаз, заострившийся нос, бескровные губы и вздёрнутый подбородок. Редкие седые волосы были убраны под праздничный платок, а в сложенных на груди жёлтых руках цвели анютины глазки.   
– Явился не запылился! – прорезал тишину знакомый визгливый голос.
Девочка обернулась. В нескольких шагах от неё стоял невысокий человек в чумазых ботинках на босу ногу. Длинные сухие руки выглядывали из рукавов некогда белой сорочки с оторванной пуговицей, вытянутые на коленях, измятые брюки украшало большое масляное пятно. Его всклокоченные волосы давно не знали расчёски, а расквашенный нос разнесло на пол-лица. По впалой щетинистой щеке незнакомца вдруг скатилась крупная слеза, и корявым кулаком он принялся тереть глаз. Руки его дрожали.
– Да кто тебе поверит, выпивоха! Опять в зюзю уклюкался! – раздался тот же голос. – Мать в гробу, а у него черти в глазах пляшут!
Девочка хорошо знала этот голос. Он принадлежал Тамаре Петровне.
– Мать сиротой жила, а теперь и сам осиротел! – снова в сердцах бросила она.
Человек растерянно и глупо улыбнулся, и по другой его щеке скользнула такая же крупная слеза. Он несмело, бочком подошёл к гробу, склонился к самому лицу бабы Агаты и громко прошептал:
– Прости, мать…
Баба Агата не ответила, но простила. Она прощала всем. Потом на соседских руках маленький красный гроб поплыл в огромную синюю вечность. Девочка шла за гробом и всю дорогу косилась на сына бабы Агаты, пытаясь разглядеть в его глазах пляшущих чёртиков. А он всё беспокойно озирался, будто обронил что-то дорогое, без чего теперь не будет жизни.

Тамара Петровна никак не понимала, что для того, чтобы в последний раз увидеть бабу Агату, командир краснознамённой подводной лодки сошёл на берег. И за самовольное оставление корабля в боевой обстановке ему грозит трибунал.

Вскоре на худенькой шее Таньки Долмат на тонкой верёвочке блестел новый увесистый ключ. И Танька хвасталась, что он золотой.



«МЫ ПОБЕДИМ!..»

Una mattina mi son svegliato,
o bella, ciao! bella, ciao! bella, ciao, ciao, ciao!
Una mattina mi son svegliato
ed ho trovato l’invasor… 1

Неслось из радиоприёмника, и в сердце росла невыразимая тоска и тревога.       

Venceremos, venceremos
mil cadenas habr; que romper
venceremos, venceremos,
al fascismo sabremos vencer!.. 2    

Гремело из телевизора, и зал в едином порыве вскидывал руки.

We’ll say da, da, da, da, da,
We’ll say ja, ja, ja, ja, ja
We’ll say oui, oui, oui, oui, oui,
We’ll say si, si, si, si, si,
We’ll say yes, yes, yes, yes, yes,
We’ll say wang, wang, wang, wang, wang.
So come on, everybody sing along!.. 3

Весело пела пластинка, и верилось в близкое счастье, иначе жизнь не имеет никакого смысла.

Кажется, все добрые люди на свете тянулись к этому одухотворённому, полному решимости, пылающему праведным негодованием смелому и красивому человеку, чьё имя напоминало звук колокольчика. «Динь-динь», – хрустально звенел колокольчик. Дин Рид – звали красивого человека. Два этих коротких слова для девочки давно и прочно слились в одно и составляли дорогое и неделимое: «Динрид». Высокий, широкоплечий, синеглазый и бесстрашный, он был абсолютно, невозможно прекрасен! Жил искренне и правдиво. Он жил, как пел. И у него было большое сердце. Оно болело, когда видело несправедливость, и разрывалось на части, чтобы в разных концах света с этой несправедливостью бороться. Его бросали в тюрьму, избивали в застенках, обстреливали его дом, он терял лучших товарищей, но нельзя запугать воина и солдата. И гитара – его верное оружие. Чужой язык может быть не понятен, но язык музыки понимают все. И, чтобы бороться за мир во всём мире, девочке тоже нужна гитара! Вместе с Динридом они будут ездить по странам и континентам, петь революционные песни и в знак того, что сила – в правде, а правда – за нами, победно вскидывать правую руку, сжатую в кулак. Рот фронт, товарищ! Рот фронт!

О далеко идущих девочкиных планах подружка Томка не знала ничего. Мировое зло она видела по телевизору, а гитару считала просто музыкальным инструментом. Но Динрида она любила. И учиться игре на гитаре согласилась с лёгкостью: один гитарист – радость, два – полный восторг! Они записались в музыкальный кружок к Ирме Робертовне, и теперь нужно было купить гитару. Верней, две. Девочкины мама с папой всю жизнь были на работе, поэтому девочка у них родилась взрослая и самостоятельная. Денег мама дала ей ровно столько, чтобы хватило на гитару, чехол, тюнер, медиатор и запасные струны, а папа по-детски строго-настрого запретил переходить дорогу на красный свет. У Томкиного папы, дяди Валика, среди недели выпал счастливый выходной, и все втроём отправились за гитарами. Они ехали на длинном, как гусеница, «Икарусе», и девочка готова была выскочить на каждой остановке, потому что оранжевая «гусеница» ползла ну очень по-черепашьи. Наконец в окне проплыла нарядная вывеска «Музыка», и это означало, что девочкина борьба с мировым злом начинается! 

Покупателей в магазине было немного. В отделе струнных музыкальных инструментов за кассой сидела молоденькая продавщица и весело болтала с прилипшим к прилавку худощавым парнем. Он смешно, по-гусиному тянул к ней длинную тонкую шею и что-то шептал на ухо. Хорошенькая продавщица прыскала со смеху и заливалась румянцем. Внезапное появление девочки и Томки с папой их ничуть не смутило, и оживлённая беседа оживилась ещё больше. Витрина для инструментов занимала всю стену от потолка до пола, и представленный на ней десяток гитар не отличался разнообразием. Девочка подошла к крайней и коснулась струн. Гитара тихо отозвалась.            
– Да, заниматься музыкой надо с детства. Только долгие годы упорного труда дадут результат!
Рядом с девочкой стоял парень с длинной шеей.
– Смелей, не бойся! – снял он гитару с подставки и протянул девочке. – Играешь?
Она покачала головой.
– Ерунда! Научишься! – хлопнул он её по плечу. – Тебе, наверно, классическая нужна, шестиструнная? С нейлоном.
Девочка утвердительно кивнула.
– Не получится, – вздохнул парень. – Нет в продаже. Поэтому или акустика с металлическими струнами, или ничего. А натягивать на рок-гитару нейлон – пустая затея.
Девочка сникла. Она, будто прощаясь, снова тихо прикоснулась к струнам.
– Не вешать нос, малышня! – подмигнул парень. – Зато из семиструнки всегда шестиструнка выйдет. Все так делают. Я научу!
И он подошёл к дяде Валику и короткими отрывистыми жестами стал что-то показывать на гитарном грифе. Дядя Валик согласно кивал головой, и девочка поняла, что пора расплачиваться.
– Распишись! – протянула девочке какую-то бумагу хорошенькая продавщица. – Это гарантийный талон.
Девочкина рука застыла в нерешительности.
– А ты крестик поставь! – хохотнул длинношеий.
И девочкина рука старательно вывела небольшой симпатичный крестик.
– Так?
– Ой, держите меня! – загоготал парень.
От смеха он сложился пополам и, держась за живот, привычно вытягивал длинную худую шею. Все хохотали вместе с ним. «Точно гусь!» – обиженно подумала девочка и покраснела.

Вечером девочкин папа уже колдовал над гитарой. Сняв с грифа струны, он пилил, сверлил, без конца прикладывал линейку, прищуривал то левый, то правый глаз, заклеивал ненужные отверстия спичками, обрезал лишние концы и весело потирал руки. Он был похож на папу Карло с той лишь разницей, что вместо Буратино у него рождалась шестиструнная гитара.

«Звук звонкий, довольно неплохой, – настроив гитару, одобрила папину работу Ирма Робертовна. – Итак, начинаем с нотной грамоты. Открываем тетради…» Нотная грамота была сущей ерундой по сравнению с мозолями от гитары. Подушечки пальцев левой руки ныли и пылали. По гитарным струнам будто пробегал электрический ток. От жгуче-пульсирующей боли можно было разреветься. Но когда у девочки вдруг вышло:

Ой, полна, полна моя коробушка,
Есть и ситец, и парча.
Пожалей, моя зазнобушка,
Молодецкого плеча!.. –

мозоли ушли сами собой. За «Коробейниками» потянулись «Тонкая рябина», «Отговорила роща золотая», «Одинокая гармонь», «Подмосковные вечера», «Землянка»… Но больше всего девочка любила мелодию Ариэля Рамиреса «Странствие» и итальянскую народную песню «Санта Лючия».

Море чуть дышит
В сонном покое,
Издали слышен
Шёпот прибоя.
В небе зажглися
Звёзды большие,
Санта Лючия, Санта Лючия!..

Мерно покачиваясь, девочка плыла в лодке по ночному Неаполитанскому заливу, и ей пели луна и звёзды.

Тот день не задался Томке с самого утра. Так бывает: встанешь не с той ноги – и весь день кувырком. Томка пролила компот на любимое платье, разбила мамину чашку в горошек, потеряла новую варежку и всякую надежду на то, что дальше всё пойдёт как по маслу. И в этот злосчастный день у них была музыка! Маленькое недоразумение произошло после урока в раздевалке. Они с Томкой давно играли дуэты. Томке всегда доставалась сольная партия, а девочке – противный аккомпанемент. Но то ли что-то перепуталось в музыкальной голове Ирмы Робертовны, то ли девочкина игра на гитаре стала стройней и ярче, аккомпанемент вдруг выпал Томке. Но покладистая и воспитанная Томка заупрямилась и твёрдо сказала, что играть его не будет. Ирма Робертовна только пожала плечами и попросила Томку подумать до следующего занятия. Девочка с Томкой засобирались домой, и тут, как назло, у девочки вырвалось одно-единственное словечко.
– Осёл!
– Кто, я? – не поняла Томка.
– Ну не я же! – хихикнула девочка.
С Томкой стало происходить невероятное: её тело напряглось, голова наклонилась, глаза налились кровью, и Томка была уже не Томкой, а быком, девочка – поневоле – тореадором, раздевалка – ареной, а всё это безобразие – корридой! Девочка читала, что слово «коррида» имеет значение «бежать». И сейчас это значение имело очень большое значение! Никак не попадая в рукава, она напяливала чьё-то пальто, заматывалась в какой-то бесхозный шарф и теряла на ходу чужие варежки. Но девочка-тореадор не учла двух вещей. Во-первых, Томка-бык был ранен копьём под названием «осёл», и, раскачиваясь, копьё надёжно торчало в его хребте. Во-вторых, нет ничего чудовищней противостояния раненого быка и безмозглого тореадора! Всей тушей бык ринулся на тореро и шмякнул его на кучу висящих пальто и курток. С перепугу тореадор тут же вскочил на ноги. Рукав его тёмно-синего жакета, украшенного богатой вышивкой и гладью из золотых и серебряных нитей, полудрагоценными камнями и подвесками, слегка разъехался, белая батистовая рубаха лишилась нескольких пуговиц, розовые шёлковые чулки предательски сползли, обнаруживая под собой белые хлопковые гольфы, а чёрная монтера выкатилась в центр арены. В последнем акте корриды, в решающем бою, в знак почтения к быку тореро снимает монтеру! С каменной мордой, ненавидяще сверкая выпученными глазами, бык шёл к противоположному краю арены. И только теперь безмозглый тореро понял, что не сможет одолеть соперника без кровавой мулеты и жалящего эстока. Бык рыл копытом песок, из его пасти текли противные слюни. И вдруг он утробно замычал, плюхнулся на передние ноги и стал взрывать землю рогом. И это была его высшая степень возбуждения, а не пресловутое психологическое давление! Не успел тореро и глазом моргнуть, как бык прямиком нёсся на него. Уже через секунду помятый тореадор нашёл себя сидящим на полу, плотно вжатым в дальний край арены. За его спиной вдруг жалобно звякнуло. И в этой жалобе было что-то от гитары. «Испания!» – бумкнуло в пустой тореадорской голове… Тут Томка отбросила девочку за руку, рванула чехол и ахнула: отломанный гриф безжизненно болтался на двух струнах. «Убью!» – по-звериному рыкнула Томка. Грозно сопя, она стала цеплять на себя пальто, варежки, шапку и шарф, сгребла в охапку погибшую гитару и, хлопнув дверью, выскочила вон.

We shall overcome. We shall overcome.
We shall overcome someday.
For deep in my heart I do believe,
We shall overcome someday… 4 

Большим пружинистым шагом с гитарой наперевес к девочке шёл улыбающийся Динрид и ещё издали протягивал ей широкую добрую ладонь. И девочка знала, что он будет говорить про БАМ. Три недели Динрид путешествовал по Сибири на самолёте и поезде, вертолёте и корабле, вездеходе и мотоцикле и даже на лошади и давал концерты героическим строителям БАМа! А девочка скажет, что она всегда была за всеобщее равенство и братство и тоже готова к борьбе за мир и справедливость. И она научилась играть на гитаре! Потом ей придётся рассказать про Томку и, конечно, про Томкину гитару. А Томке она очень шла! Во-первых, к лицу. Густые волосы, широкие брови, выразительные тёмные глаза, нос с горбинкой, белые зубы – Томка здорово смахивала на испанку! А во-вторых, к имени. Тамара – гитара. Девочка любила, когда всё в рифму…

Теперь девочке надо было как следует обдумать, что делать дальше со своей вновь обретённой жизнью. Главное: не торопиться! Она принялась разбирать груду зимних вещей, сваленных на пол жестоким и глупым быком, и, выстраивая в ряд сапоги и ботинки, вздыхала о том, что с такой же лёгкостью нельзя поправить отношения с Томкой, а без Томки ей никак… Девочка медленно одевалась, стараясь как можно аккуратней расправить шапочку, завязать шарфик и натянуть тёплые перчатки. И, бережно убрав гитару в чехол, она наконец вышла из мрачной раздевалки.

В глаза ударил яркий солнечный свет, и тысячи маленьких весёлых огоньков заплясали на свежевыпавшем снегу, дробясь на миллион магических искорок. На некоторое время можно забыть о неприятностях и зачарованно глядеть на радужные россыпи. И незаметно для себя она закружилась в радостном танце, а зимняя мелодия плыла над пушистыми сугробами и была слышна только девочке.
– Вот молодёжь! И куда торопится? – раздалось откуда-то сверху. – Живая?..
Девочка лежала на спине. В её ногах валялась гитара. Девочка открыла глаза, и морщинистое лицо склонившейся над ней старушки расплылось в улыбке. 
– Сама встанешь или позвать кого?
– Сама…
Она ещё долго лежала на снегу и глядела в высокое небо. Оно было совсем особенным, нарядным и праздничным. Такого неба девочка не видела никогда. А по краешку, у самого горизонта, медленно проплывали два облачка. И девочка знала: это она и улыбающийся Динрид.

На следующий день нужно было готовиться к уроку. Девочка расчехлила гитару: её тихое доверчивое тело прорезал свежий глубокий шрам.

This train is bound for glory this train,
this train is bound for glory this train,
this train is bound for glory,
don't ride nothing but the righteous and the holy,
this train is bound for glory this train… 5   

С грохотом мчащийся поезд навсегда уносил от девочки улыбающегося Динрида. Туда, где нет лжи и неравенства, войны и смерти. Там птицы и облака. Дожди и синева. Солнце и ветер. И высокое бесконечное небо.

---------------------------------
Сегодня утром я вдруг проснулся,
О, белла, чао! белла, чао! белла, чао, чао, чао!
Сегодня утром я вдруг проснулся
И увидал в окно врага… 1
(«О bella, ciao!» / «Прощай, любимая!»)

Ждёт победа, ждёт победа
Тех, кто жаждет оковы разбить!
Ждёт победа, ждёт победа –
Мы сумеем фашизм победить!.. 2
(«Venceremos» / «Мы победим!»)

Мы скажем: да, да, да, да, да,
Мы скажем: да, да, да, да, да,
Мы скажем: да, да, да, да, да,
Мы скажем: да, да, да, да, да,
Мы скажем: да, да, да, да, да,
Мы скажем: да, да, да, да, да.
Так давайте же вместе споём!.. 3
(«We'll say Yes» / «Мы скажем: «Да!»)

Мы победим. Мы победим.
Когда-нибудь мы победим.
Ибо в глубине души я верю,
Когда-нибудь мы победим… 4
(«We shall оvercome» / «Мы победим!»)   

Этот поезд идёт к славе, этот поезд,
этот поезд идёт к славе, этот поезд,
этот поезд идёт к славе,
в нём никто не едет, кроме праведников и святых,
этот поезд идёт к славе, этот поезд… 5
(«This train» / «Этот поезд»)



ОБЛАКА ВО РТУ
               
               
                Белеет облачко на горизонте.
                Вы облачко, пожалуйста, не троньте!
                Оно из белой сладкой-сладкой ваты.
                И в этом ну ничуть не виновато…

Вам когда-нибудь заплывали в рот облака?
Никогда?..
Похоже, вы всегда держите рот на замке.
И ключик давно потеряли…

На липе живут ангелы.
И ещё большие райские птицы.
Иначе откуда, как не из рая, взялись эти маленькие мохнатые желтовато-кремовые душистые цветки с танцующими вокруг них пчёлами? Каждая птица приносит в клюве по одному такому цветку и своей волшебной слюной приклеивает его к дереву (там живёт целая стая птиц!). А потом мама срывает с нижней веточки пушистые шарики и зимой бросает в чашку с кипятком. Так у девочки зимой всегда лето.

Гнёзда райских птиц запрятаны высоко в ветвях дерева, у самых облаков, и чуть выше. А липа накрепко вросла в небо и продырявила его посерединке, из которой каждый день на девочку и её брата смотрит солнце. Иногда из этой серединки льёт дождь. Когда он бывает слишком назойлив, девочке хочется взять большую иглу с суровой ниткой и зашить небо. Но иголку брать нельзя: девочка может исколоть себе пальцы. Или проглотить её. И тогда будет море крови, врачи, белые халаты, больница, операция, большая игла и суровая нитка…
– Вот и зашили бы небо, – грустно вздыхает девочка у мокрого полосатого окна. – Людей зашивают – и с небом управятся…
Детям непременно надо увидеть этих птиц. Ну или хотя бы их птенчиков. Как человек не с самого рождения умеет ходить, так и птица не сразу летает. Поэтому птенцы сидят в гнёздах. Главное, не забыть захватить с собой любимую пищу райских птиц – земной  хлеб…

Две шустрые белки, нет! две лёгкие тени, привычно перебирая руками упругие ветки, прыгают всё выше и выше – к облакам! Трусам здесь не место. Небо любит отважных и тех, кто любит небо. Дети без памяти любят небо и дедушкину липу ростом с городскую пятиэтажку. Девочка с мамой и папой живёт в такой пятиэтажке на четвёртом этаже. Она обожает, наполовину свесясь с балкона, подолгу болтаться сосиской на перилах и дырявить глазами высоту. Ощущение полёта никогда не покидает девочку, особенно – во сне.
– Лечу-у-у!.. – кричит она, подставив лицо ветру и разведя руки в стороны.
– Лечу-у-у!.. – вторит ей брат.
Но громко кричать нельзя: их могут услышать с земли. Пускай дедушка и мама сейчас просто муравьишки, но муравьи бывают очень кусачими и жалят не хуже ос. Когда перочинным ножичком обстрогаешь берёзовый прутик  и положишь его на муравейник, случается целое муравьиное землетрясение: муравьи забывают свои дорожки и правила муравьино-дорожного движения, от страха карабкаются друг на друга, топчутся всеми шестью лапками по головам соседей и в три ручья писают на пахучий и вкусный прутик, отчего он становится уже не сладким, а кисленьким, и его можно долго-долго держать за щекой, как леденец… Дети кричат шёпотом. И небо слышит. Не потому, что оно живёт в их дырявых карманах, а потому, что у него хороший слух. И не важно, откуда ты с ним говоришь. Важно говорить то, что думаешь на самом деле, а не то, что от тебя хотят услышать. То, что от тебя хотят услышать, надо говорить взрослым. Потому что их совсем не волнует то, что ты думаешь на самом деле. Скорей всего, они думают, что ты и думать не умеешь… 

Взобравшись наконец на самую высокую ветку, нужно обязательно широко открыть рот. Настолько широко, насколько позволяют щёки. А как же в твой рот заплывут облака?!. Открыть примерно так, как открываешь, когда врач просит тебя сказать «а-а-а-а-а-а-а-а-а-а…». Только то «а-а-а-а-а-а-а-а-а-а…» больное и грустное, а это – звонкое и счастливо-нетерпеливое, поэтому может звучать в два раза короче – вот так: «а-а-а-а-а». Открыть рот так же, но чуть шире, иначе самое большое облако верхушкой своей мачты рискует зацепиться за твои передние зубы. И грот-мачта надломится и рухнет. Было бы здорово, чтобы к этому времени передних зубов у тебя уже не было (всё равно молочные – и жалеть не о чём!). А со сломанной мачтой облако не поплывёт. И тогда оно погибнет. Главное – не торопиться закрывать рот, чтобы все желающие облака могли в него заплыть, и вовремя его открыть, чтобы они выплыли обратно. Не то облака задохнутся от нехватки кислорода. Они красивые и гордые, как корабли, и хрупкие и беззащитные, как люди… А язык?.. Язык можно высунуть, если хочешь лизнуть облако. Не бойся, оно сладкое! Особенно в сухую солнечную погоду: облаков по пальцам перечесть, и они ещё выше липы и всегда врассыпную… Сладкое, как дикая малина с осиным гнездом в кустах. Осы просто обожают малиновое варенье, и, пока мама его варит, всё время влетают в окно. И так оно им нравится, что к своей малине в лесу они подпускают только маму и девочку. Ведь другие хозяйки её варить не умеют: ягоду портят да сахар переводят… Иногда облако вкуса сахарной ваты, которую наверчивают тебе на тонкую бумажную палочку в цирке или в парке аттракционов, куда ты клянчишь пойти целую свою маленькую вечность и пойдёшь в том случае, если будешь хорошо себя вести всю бесконечно длинную неделю!.. Иногда оно – пирожное безе. И повторяет даже форму. А иногда – чистый пломбир. И крем-брюле… со сливками! Его особенно полезно есть при болях в горле. Но взрослым это знать не-о-бя-за-тель-но, иначе не видать тебе мороженого как собственных ушей без зеркала. Так и будешь жить всю жизнь с больным горлом и мазать миндалины противным люголем!.. Интересно, мажется ли своим люголем Люголь и бывает ли его горло когда-нибудь здоровым?.. Впрочем, и сахарной ваты, и пирожных, и мороженого, и шоколада, и конфет с вафлями, зефиром и мармеладками на небе – вагон и маленькая тележка. Потому что Бог – большой сладкоежка. Он всегда улыбается. Он добрый и всем всё прощает: девочке – фантазии, которые мама почему-то называет враньём, маме – нервы, папе – водку. Только тот, кто любит сладости, может быть таким хорошим человеком!..

…Ну и что, что липы давно нет.
Ангелы там всё равно живут.
И ещё большие райские птицы.
И вкусные облака.
Потому что у каждого должен быть свой дом.